Июнь 1533 года; Байнардс-Касл, Лондон

Милорд Пембрук уж и не знает, как мне угодить. Он словно чувствует, что должен как- то восполнить мне радости брака, которых я лишена. Целые дни я провожу в великолепном безделье в комнатах и залах необыкновенной красоты. Или в садах, простирающихся до самой реки, где полным-полно ярких цветов и деревьев, ветки которых гнутся под тяжестью плодов.

Любой мой каприз, кроме одного, тут же исполняется. Стоит мне пожелать горсть спелой вишни или чашечку ароматного чая, как все это тут же появляется передо мной. Мой гардероб ломится от великолепных платьев самых разных цветов, богатых мехов и дорогих бархатных чепцов — теперь, став замужней дамой (хотя, увы, и оставшись при этом девственницей), я должна подвязывать и закрывать волосы. Отныне лицезреть их во всей красе позволительно только моему мужу, вернее, станет позволительно, когда его допустят туда, где я снимаю свой чепец. Герберты могли и не покупать мне всю эту одежду, потому что я привезла с собой немалое приданое, но для них этот щедрый дар — сущая безделица, чего не сделаешь для любимой невестки.

Я каждый день ем восхитительную еду, которую подают на золотых или серебряных блюдах, я пью из стаканов лучшего венецианского стекла. Я молюсь в величественной часовне — без всяких излишеств, как и подобает в доме добропорядочного протестанта, но увешанной коврами и картинами со сценами из жизни Господа нашего Иисуса Христа. Музыканты скрашивают мои вечера игрой на лютнях и вирджиналах, [22]пока я сражаюсь со своим мужем в шахматы или нарды либо читаю.

Никак не могу привыкнуть к тому, что мои дни больше не подчинены строгому расписанию занятий, которые были обязательны для нас в родительском жилище. Дома, даже в те годы, когда мы еще играли в куклы, облаченные в алую парчу и белый бархат, мы должны были вставать в шесть часов, завтракать, а потом являться к отцу и матери, чтобы получить родительское благословение на день. Потом, когда началось наше настоящее обучение, мы все утро занимались латынью и греческим. Бог свидетель: я старалась изо всех сил, но мои достижения в этих древних языках были далеки от успехов Джейн. Мало того, сестра по собственному желанию также брала уроки иврита.

После обеда нас обучали французскому и итальянскому, а потом мы должны были читать вслух Библию или произведения классической литературы. Я думаю, что в общей сложности прочитала Библию от корки до корки не меньше трех раз. Но и после этого мы не получали свободы — за ужином следовали уроки музыки, танцев и шитья, после чего в девять часов нас отправляли в постель. На игры и развлечения времени почти не оставалось. Даже в праздники, когда воздвигали веселое майское дерево [23]и на лужайке возле дома появлялись исполнители народных танцев, никто не освобождал нас от ежедневных занятий, и принимать участие в гулянье нам не разрешалось. А потому мне трудно проводить дни в безделье. Я не знаю, чем заполнить долгие пустые часы.

«Что я могу сделать?» — этот вопрос я постоянно задаю миледи графине, и та посвящает меня в тайны ведения домашнего хозяйства, ответственность за которое когда- нибудь — что, видит Бог, случится не скоро — ляжет на мои плечи. Свекровь находит мне книги для чтения или незаконченные гобелены, но я не слишком умелая мастерица. Я очень

стараюсь, но маленькие стежки мне никак не удаются. Миледи бесконечно терпелива. Я думаю, в душе она меня жалеет, но не хочет говорить об этом, потому что предана мужу.

С Гарри дела обстоят сложнее. Трудно быть вместе, зная, что мы муж и жена, но не имея при этом возможности любить друг друга. Да, мы целуемся и обнимаемся, но лишь мимолетно, с оглядкой, потому что нас никогда не оставляют вдвоем — где-нибудь неподалеку всегда находится слуга. А по ночам дверь моей спальни запирают. Милорд граф не хочет рисковать второй раз — опасается, что его воля не будет исполнена. Было бы легче, если бы я понимала, почему нас с Гарри так упорно разделяют, но пока для меня это остается тайной за семью печатями. Иногда я все-таки набираюсь смелости и задаю этот вопрос, но всякий раз мне неизменно отвечают — с сочувствием в голосе, — что я слишком молода, чтобы это понять.

Однако Гарри в последнее время чем-то заслужил некоторое доверие со стороны отца. Когда я, отчасти в шутку, говорю, чтобы он попытался украсть ключ и пробрался ко мне ночью, он отказывается, заявляя, что это невозможно, поскольку может вызвать недовольство Нортумберленда.

— Нортумберленда? — изумленно переспрашиваю я. — Но какое отношение он имеет к нашему браку?

У Гарри несчастный вид. В саду нет никого, кто мог бы нас подслушать, только садовник, который срезает отцветшие бутоны и складывает их в каменную вазу, но Гарри все равно просит меня говорить потише.

— Наш брак устроил Нортумберленд. Как и брак твоей сестры с его сыном, — бормочет он. — Может быть, он полагает, что союз с людьми, в чьих жилах течет королевская кровь, сделает его более влиятельным.

Ага, вроде бы ясно. Однако кое-что все же вызывает у меня недоумение.

— Но в этом случае, — говорю я, — было бы логичнее немедленно консумировать наш брак.

Гарри восхищенно смотрит на меня:

— И в самом деле! Это неразрывными узами привязало бы к нему наши семьи. Господи боже, я только сейчас понял! Наверное, Нортумберленд и наши родители опасаются сделать тот последний шаг, который свяжет их навсегда!

— В этом есть смысл, — соглашаюсь я. На память сразу приходит разговор матери и отца, который я подслушала дома.

Гарри недоуменно трясет головой:

— Пусть так. Но почему они этого опасаются? Зачем тогда вообще было все затевать и соглашаться нас обвенчать?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Может, спросишь у отца?

— Он мне все равно не скажет, — печально вздыхает Гарри.

Однако тем же вечером за ужином он все-таки набирается храбрости и задает отцу этот вопрос.

— Сэр, — осторожно спрашивает он, — почему вы и милорд Нортумберленд не хотите, чтобы наши семьи были прочно связаны узами брака?

Граф поначалу, кажется, пребывает в замешательстве, но тут же берет себя в руки, кладет нож на тарелку и спокойно интересуется:

— А кто сказал тебе, что мы этого не хотим?

— Мы с Катериной пришли к этому выводу сами, сэр, — говорит Гарри. — Мы знаем,

что эти браки устроил Нортумберленд и что каким-то образом — вы не хотите раскрывать нам эту тайну — они ему выгодны. Но, похоже, наряду с выгодами существуют и какие-то явные минусы.

На мгновение воцаряется молчание, а потом граф разражается громким смехом.

— Гарри, да ты у нас прирожденный государственный деятель! И очень неплохо разбираешься в политике. Но ты можешь не сомневаться: мы с миледи никогда не связали бы тебя узами невыгодного брака. В жилах твоей жены, леди Катерины, кузины его величества, течет королевская кровь, и она одна из возможных претендентов на корону. Кто мог бы составить тебе лучшую пару? Вот что, дружок, обуздай-ка ты пока свои страсти и позволь более мудрым головам решать за тебя. Поверь, ты недолго будешь разлучен со своей женой. Прояви терпение — вот тебе мой совет. — И на этом граф меняет тему разговора и начинает рассуждать об охоте.

Стало быть, вопрос закрыт. Интересно, неужели только я одна заметила, насколько холодным оставался взгляд моего свекра, когда он рассмеялся?

Нам с Гарри скучно. Мы наигрались в шахматы в саду, прочитали друг другу свои любимые стихотворения, наведались на кухню за марципанами и засахаренными фруктами, поиграли в прятки в большом зале — и все это в присутствии бдительного слуги, неизменно маячившего на безопасном расстоянии.

Мы постепенно узнаем друг друга. Лицо Гарри, такое бесконечно дорогое для меня, стало мне таким же знакомым, как и мое собственное. Я отгоняю мысль, что таким же знакомым может стать и его тело, ведь во всех других отношениях мы становимся ближе — душой и сердцем: нас объединяет общее представление о царящей в мире несправедливости, о Нортумберленде, о наших родителях. И это связало нас так прочно, как я и представить себе не могла.

Я нахожу в Гарри не только любящего мужа, но и образованного и воспитанного человека. У него были хорошие учителя, что и неудивительно, поскольку его мать (она вот уже два года как умерла, однако сын продолжает оплакивать ее и по сей день) была женщиной весьма ученой. После того как Гарри получил на дому основы образования, граф отправил сына в Кембриджский университет. Однако Гарри не стал книгочеем, чуждым всего мирского: он любит веселые игры, его страсть — скачки, он собирает рукописи и книги по геральдике.

При малейшей возможности муж прикасается ко мне, целует и ласкает, но делает это осторожно, так чтобы не слишком распаляться, и я знаю, как трудно ему сдерживаться. Поначалу я спрашивала себя, люблю ли я Гарри так, как подобает жене. Теперь мне больше уже не нужно задавать себе этот вопрос. Это мой долг, который я вдобавок исполняю с великой радостью и наслаждением. Я стала другим человеком, узнав Гарри. Я чувствую, что раскрываюсь, расцветаю, как бутон, и он тоже узнает меня понемногу — мой характер, мои надежды и страхи, саму мою душу, и я понимаю, что для него эти знания обо мне — настоящая драгоценность. Точно так же, как и для меня самой. Мне его всегда мало.

И вот мы в этот жаркий июньский день, набегавшись, не знаем, чем заполнить пустые часы. Особенно тяжело сознавать, что мы могли бы провести их в постели, если бы только нам это позволили. Мы бродим по огромному особняку и попадаем в старое крыло — единственную часть дома, которую обошел вниманием мой прадед Генрих VII. Здесь комнаты меньше, есть каменные камины и сводчатые окна, заляпанные грязью. В затхлом

воздухе пляшут пылинки, пахнет сыростью и еще какой-то гадостью, — может быть, дохлая мышь гниет за стенной панелью. Наморщив нос, я вхожу в следующую комнату и останавливаюсь перед портретом старушки в облачении монахини; на ней высокий уимпл [24]с жестким воротником под самый подбородок. Вид у женщины строгий и устрашающий. Над ее плечом начертан год: 1490-й от Рождества Христова.

— А я ее знаю, — говорю я. — Видела это лицо прежде. Знаешь, кто эта леди?

Маргарита Бофорт, мать Генриха Седьмого и моя прапрабабушка.

— Ничего подобного! — восклицает Гарри. — Это старая герцогиня Йоркская, Сесилия Невилл. Она была матерью Эдуарда Четвертого и Ричарда Третьего, и она моя прапрабабушка! Герцогиня жила здесь в прошлом веке — дом при ней походил на монастырь, потому что она отличалась религиозностью, хотя и не всегда!

— Я слышала, что она была очень почтенная дама, — вставляю я.

— Ну, это вопрос спорный. Ходили слухи, что она изменяла мужу с лучником, от которого и родила Эдуарда Четвертого.

— Не могу себе представить, чтобы эта леди вообще изменила мужу, — ты только посмотри на ее лицо! — хихикаю я.

Гарри смеется.

— Лично я вообще не могу себе представить, что у нее был муж, — замечает он. — Но чего только в жизни не случается!

— Ты думаешь, люди говорят правду? — спрашиваю я, глядя на портрет и тщетно пытаясь представить себе герцогиню Сесилию в юности.

— Кто может знать наверняка? Но учитель рассказывал мне, что два ее сына — а один из них, между прочим, был не кто иной, как Ричард Третий, — предъявляли ей это обвинение.

— Ну, тогда это точно неправда, — отвечаю я. — Ричард Третий был известный обманщик и убийца. Как он мог говорить такое о собственной матери?

— В особенности если это была заведомая клевета.

— Наверняка он сам же все это и выдумал.

— Нет, Ричард Третий тут как раз ни при чем, — возражает Гарри. — Поскольку первым, за много лет до Ричарда, заговорил об этом его старший брат, герцог Кларенс, когда захотел оспорить права Эдуарда на престол, чтобы самому претендовать на корону. Кларенс, конечно, по всем меркам тоже был злодеем. Его казнили, утопив в бочке с мальвазией.

Я много раз слышала эту старую историю и сейчас лишь смеюсь:

— Похоже, они там все были злодеями.

Мы идем дальше по анфиладе комнат, в большинстве из них много пыли и совсем нет мебели. Очевидно, даже слуги заходят сюда редко. Несколько старых полотен, все еще висящих на стенах, потрескались, краска на них вспучилась. Одна из картин особенно поражает меня. Она выполнена с большим искусством — поясной портрет молодой девушки, очень хорошенькой, с милым круглым личиком, безмятежными темными, широко поставленными глазами и густыми, кудрявыми каштановыми волосами, небрежно перевязанными лентой. На незнакомке синее платье с золотым узором и вышитым воротником и великолепная подвеска в форме золотой капли. Ее красота и изящество невольно притягивают взгляд, а краски на картине кажутся такими свежими, словно она была написана вчера.

— Кто это? — спрашиваю я у Гарри.

— Понятия не имею, — пожимает он плечами. — Эта картина тут, наверное, уже лет сто висит.

Я приглядываюсь:

— Никаких подсказок — ни герба, ни даты, ни подписи. Но, вероятно, она была важная персона, если написали ее портрет.

Девушка на картине, кажется, тоже смотрит на меня: лицо ее искусно выписано, оно выглядит необыкновенно правдоподобно. У меня такое чувство, будто я знаю ее, но это невозможно: такие платья уже много лет как вышли из моды. Интересно, почему незнакомка так привлекает меня? Портрет, безусловно, блестящий, однако дело не только в этом. Есть в глазах девушки что-то такое… Художник так мастерски изобразил их, что они словно смотрят прямо в мои, не отпускают меня, взывают ко мне… Я уставилась на портрет как зачарованная. Видимо, живописец был мастером иллюзии, думаю я, с трудом отрывая от полотна взгляд.

Гарри обнимает меня за талию, и в этот же самый момент мы слышим неподалеку приглушенные шаги. За нами и тут наблюдают. Ощущение ужасное, потому что тот, кто это делает, не показывается, оставаясь в соседней комнате. Но Гарри, кажется, это не волнует. Он смотрит на картину и замечает:

— Одежда на девушке просто великолепная, только старомодная. Видимо, картина была написана давно. Вероятно, еще во времена герцогини Сесилии.

— Может, это принцесса? — высказываю предположение я.

— Возможно, это одна из дочерей Эдуарда Четвертого. Поскольку все они приходились герцогине Сесилии внучками, у нее вполне мог быть портрет одной из них. Интересно, а на заднике есть что-нибудь?

Гарри снимает картину с крюка — поднимая при этом столько пыли, что мы заходимся в кашле, — и переворачивает ее. С другой стороны нет ничего, кроме вылинявшей даты — 1484.

— Вот видишь, я был прав! — восклицает он. — Это действительно времена герцогини Сесилии. Насколько я помню, она умерла в тысяча четыреста девяносто пятом году. Возможно, это Елизавета Йорк.

Но я точно знаю, что это не Елизавета. У нас дома в Бредгейте есть портрет моей прабабушки, жены Генриха VII, и она ничуть не похожа на эту девушку. У нее были светлые, рыжеватые волосы.

Гарри вешает картину назад на крюк, и я в последний раз бросаю на нее задумчивый взгляд, прежде чем пойти за Гарри в следующую комнату. Меня очень привлекает эта молодая девушка на портрете. Если бы только я могла узнать, кто она такая.

В следующих помещениях я не нахожу для себя ничего интересного, а вот Гарри очень понравился ржавый меч, который висит на крюках над камином. Мой муж останавливается, чтобы разглядеть его.

— Когда-то это было отличное оружие, — бормочет он.

Но меня мечи не интересуют. Я иду дальше и попадаю в узкий проход без окон, ведущий на винтовую лестницу. Здесь темно, но лестничный колодец освещен проникающим сверху ярким солнечным лучом. Я останавливаюсь, и кровь у меня в жилах внезапно леденеет, потому что передо мной в светлом пятне на стене вдруг появляется что- то похожее на черную тень двигающейся руки: указательный палец выставлен вперед и

манит меня вверх.

Меня начинает трясти. Может, кто-то просто решил подшутить надо мной? Или же это призрак? Нет, подобное невозможно: призраки не появляются средь бела дня, они существа ночи. Так мне всегда говорили. Но в этой манящей меня тени есть что-то невыносимо зловещее, и хотя день стоит жаркий, в коридоре внезапно воцаряется лютый холод. Ледяные пальцы страха хватают меня за шею. Я не в силах шевельнуться, но и взгляд от стены оторвать тоже не могу.

Потом внезапно зовущая меня рука исчезает, и я чувствую у себя за спиной Гарри. Страх отпускает меня, и я поворачиваюсь к нему. Какое это огромное облегчение, когда он рядом!

— Господи боже, да что случилось, душа моя? Вид у тебя такой, будто ты увидела…

— Да, именно! Увидела призрак! Здесь была тень, манившая меня наверх. Вон там — на стене. А теперь она исчезла. Была там, а потом вдруг ее не стало. — Я чувствую, что в коридоре потеплело.

Лицо Гарри темнеет.

— Клянусь честью, если кто-то сыграл жестокую шутку и напугал тебя, он ответит за это передо мной и моим отцом! — заверяет меня муж. — Подожди здесь — я поднимусь и все выясню.

— Нет, пожалуйста, не оставляй меня одну! — молю я.

— Ты не одна, — увещевающим голосом говорит Гарри. — Сандерс где-то здесь, рядом.

Верно я говорю, Сандерс?

Слуга его отца — наша нежеланная тень — сразу же появляется в дверях:

— Да, милорд.

— Оставайся здесь с миледи, — отдает ему распоряжение Гарри. — Ты наверняка все слышал. Я скоро вернусь.

Один лишь вид Сандерса, коренастого угрюмого крепыша, на сей раз странным образом радует глаз, придает мне уверенности. Я довольна, что он будет охранять наш тыл.

— Я иду с тобой, — говорю я Гарри. — Пусть Сандерс остается здесь.

— Хорошо, — соглашается муж. — Только я пойду первый.

— Мне приказано приглядывать за вами обоими постоянно, милорд, — возражает Сандерс.

Гарри смотрит на него свирепым взглядом:

— Мы скоро вернемся — только поднимемся по лестнице. У меня есть основания считать, что там прячется кто-то и он задумал недоброе. Если ты мне понадобишься, я тебя позову или пошлю за тобой миледи. Кто-то же должен оставаться здесь, чтобы злоумышленник не смог убежать. — Он говорит властным голосом — в моем присутствии Гарри еще никогда не разговаривал в таком тоне, и хотя Сандерс явно недоволен, он кивает и соглашается.

Гарри берет меня за руку и тащит вверх по винтовой лестнице. Мы поднимаемся все выше и выше, я подбираю юбки, чтобы не оступиться, и вот наконец мы на самом верху, в круглой башне. Свет туда проникает через единственное узкое окно, выходящее на шумный простор Темзы. Другого выхода отсюда нет. Комната совершенно пуста, если не считать старого, обитого железом сундука под окном.

— Тебе это наверняка привиделось, любовь моя, — говорит Гарри, а потом одним ловким движением — я и опомниться не успеваю — заключает меня в объятия и страстно целует в губы, прижимая к холодной выбеленной стене. Он тяжело дышит, мнет на мне

юбки, и я слышу его жаркий шепот: — Мы должны поторопиться, дорогая! Поверь, я не хотел, чтобы все случилось вот так, но ты должна быть моей…

Он дышит так тяжело, что я не разбираю слов, но через несколько мгновений уже и не хочу понимать их смысл, потому что теряю голову от его настойчивости. Мы обнимаем друг друга так, словно хотим остаться вместе навек, мы открываемся друг другу, стараемся превратиться в одно существо, спешим обнажиться… И вдруг снизу до нас доносится кашель, на лестнице слышатся шаги. Я быстро разглаживаю на себе юбки, а Гарри, с трудом переводя дыхание, поправляет гульфик — и очень вовремя, потому что мгновение спустя появляется Сандерс и подозрительно оглядывает нас. Я чувствую, что мои щеки пылают, и отворачиваюсь к окну. Не могу не восхищаться выдержкой Гарри. Он держится просто великолепно.

— Никого, — говорит он слуге таким спокойным голосом, будто мгновение назад и не был охвачен неодолимой страстью. — Вероятно, миледи привиделось. Здесь нет ничего примечательного, кроме этого старого сундука. Мы заглянули внутрь — не прячется ли там кто-нибудь, но обнаружили только несколько старых бумаг. Ну что, доволен?

— Я только исполняю приказ, лорд Герберт, — с досадой говорит слуга. — Мне это нравится не больше, чем вам, сэр.

— Ладно, я понимаю, — примирительным тоном произносит Гарри. — Вид отсюда просто великолепный, — добавляет он. — Мы как раз восхищались этим зрелищем. Отсюда видны Хайгейт и Излингтон. — Он подмигивает мне, и я едва сдерживаюсь, чтобы не захихикать.

Сандерс кряхтит и заявляет, что мы должны спуститься вниз, и Гарри, сжав мою руку и проговорив одними губами: «Я тебя люблю», идет за ним. Я иду следом. Ах, если бы наш шпион не появился так не вовремя! Здесь, в этой старой башне, моя любовь пробудила во мне желание. До чего же мне хочется вернуть это мгновение!

— Мы должны возвращаться, — торопит Гарри. — Только посмотри, как мы там изгваздались! Один Господь знает, что скажет моя матушка, если мы придем на ужин в таком виде, словно двое бродяг. Ты согласна, Катерина?

Мы идем по старому крылу, с радостью возвращаемся в золоченое величие современной части дома и зовем своих личных слуг, чтобы они помогли нам. И только вернувшись в спальню и усевшись перед зеркалом, я снова начинаю дрожать при воспоминании о зовущей меня руке.

Приходит горничная и расшнуровывает на мне платье. Оно влажное от пота и пропылилось.

— Его нужно будет почистить, миледи, — сообщает мне она, вешая платье на крюк.

Потом, стоя у зеркала в нижних юбках и протирая подмышки розовой водой, я ловлю ее отражение: она разглядывает юбку.

— Я смотрю, у вас начались крови, миледи, — говорит горничная. — Сейчас принесу вам ткань.

Она уходит в гардеробную, а я сажусь на стул и корю себя. Что, если мы с Гарри зашли слишком далеко?.. Распаленная страстью, я даже не подумала о последствиях.

Но я должна всегда помнить о таких вещах. Что, если я забеременела? Конечно, я бы хотела родить ребеночка, но это чревато для нас обоих большими неприятностями. Мне следовало быть более рассудительной, остановить Гарри, не позволить ему потерять голову.

Все это так, но в то же время я не могу не сожалеть, что мы не любили друг друга как полагается. Я понимаю теперь, почему мужчины и женщины от страсти забывают обо всем на свете и почему они попадают в ужасные переплеты ради нескольких кратких мгновений наслаждения. Но меня беспокоит не только это. Меня тревожат леденящие душу воспоминания о том, чтó я видела на лестнице. Сама не знаю почему, но мне кажется, что это каким-то таинственным образом связано с прекрасной девушкой на старинной картине.

В элегантном платье, украшенная драгоценностями, я направляюсь в большой зал на ужин и стою за своим стулом, пока не собирается вся семья. Затем произносится традиционная молитва. Я избегаю встречаться взглядом с Гарри, потому что боюсь покраснеть и выдать себя, но в то же время чувствую на себе его восторженный взгляд.

Мы садимся. Граф накидывает на плечо салфетку, отрезает несколько кусков мяса с большого блюда и раскладывает на наши тарелки, потом преломляет хлеб.

— Мне известно, что вы, молодежь, гуляли сегодня по крылу Йорка, — говорит он.

Сандерс явно доложил ему об этом.

— Катерина хотела его увидеть, — без тени смущения отвечает Гарри. — Нам понравились старые портреты, правда, душа моя?

— Никогда туда не хожу, — говорит Пембрук. — Вообще-то, надо бы хоть частично обновить или перестроить то крыло, но пока я занимался только этой частью дома. Я слышал про маленькое происшествие. — Он вопросительно смотрит на меня.

— Мне показалось, что я вижу на лестнице какую-то тень, — говорю я смущенно, боясь, что меня сочтут глупой. — Наверное, это была игра света или обман зрения, но я испугалась.

— Мы пошли посмотреть, — объясняет Гарри, — поднялись по винтовой лестнице в башню, но там никого не было. Мы увидели только старый сундук. И в нем никто не прятался!

— Спрятаться там было бы затруднительно, потому что сундук битком набит старыми записями и всевозможными бумагами из Раглана, — замечает свекор. — Я специально приказал отнести его туда, чтобы он никому не мешал. Но в любом случае, я надеюсь, твой испуг прошел, моя дорогая.

— Да, сэр, благодарю вас, — отвечаю я.

— Возможно, ты слышала о замке Раглан, Катерина, — продолжает граф, давая слугам знак наполнить кубки. — Это наше древнее родовое гнездо — вернее, бывшее гнездо — в Валлийской марке. [25]В свое время это была самая неприступная крепость, и построил замок мой дед, первый граф Пембрук.

— Это и сегодня могучий замок, — говорит Гарри. — Жаль только, что он нам больше не принадлежит!

— А что случилось? — спрашиваю я, надеясь, что это не слишком бестактный вопрос.

— Мой дед, которого называли Черным Уильямом, был самым преданным сторонником Йорков, — начинает рассказывать граф. — Эдуард Четвертый даровал ему титул графа Пембрука и поручил опекать маленького мальчика, который в один прекрасный день стал королем Генрихом Седьмым. Мой дед воспитывал его в замке Раглан. Но во время войн между Йорками и Ланкастерами мой дед, сражаясь за короля при Эджкоте, потерпел поражение и был обезглавлен.

— Очень печально, милорд, — говорю я, надеясь, что сумела придать своему лицу достаточно скорбное выражение.

— Не переживай, моя дорогая, — добродушно замечает граф. — Это случилось более

восьмидесяти лет назад. Я своего деда никогда не знал, а мой отец умер, когда мне исполнилось четыре года. Древняя история, как говорится.

— Сын Черного Уильяма был женат дважды, но у него осталась только дочь — Элизабет, — вставляет графиня. — Когда она вышла замуж за графа Вустера, частью ее приданого был замок Раглан, и потому он перестал принадлежать семье.

— Но почему замок не перешел к вам, наследнику, милорд? — недоумеваю я. Граф издает смешок:

— Потому что тогда я не был наследником. Я тогда еще и не родился. По правде говоря, моя дорогая, мой дедушка оставил нескольких сыновей-бастардов, и одним из них был мой отец. Мне самому приходилось пробиваться в этом мире. А чтобы пробиться, нужно хорошо служить своему монарху. И еще быть стойким бойцом. Я поднялся во время правления короля Генриха, а его сын через два года после восшествия на престол сделал меня графом Пембруком. Как я уже сказал, этот сундук с бумагами привезен из замка Раглан. Когда- нибудь я обязательно просмотрю их: история собственной семьи — что может быть интереснее.

Лежа в ту ночь в одиночестве в постели, я вижу очень реальный сон о девушке с портрета, и в моем сне она зовет меня, опять смотрит своим пристальным, вопрошающим взглядом, только на этот раз лицо ее заволакивает печаль. Даже во сне меня не покидает ощущение, что я знаю эту девушку, словно бы когда-то встречалась с ней наяву. Но я никак не могла ее видеть.

Сплю я урывками, а утром исполняюсь решимости. Идти туда одна я побаиваюсь и потому прошу Гарри проводить меня в башню и открыть сундук. Он соглашается. На этот раз нечего и думать о том, чтобы украсть мгновения блаженства, потому что Сандерс ни за что не согласится оставить нас одних. Он явно сообщил графу, как мы вчера ускользнули от него.

Я с трепетом приближаюсь к темному коридору, боясь смотреть на стену лестничного колодца. Мне приходится напоминать себе, что со мной двое сильных мужчин. Но сегодня на стене ничего нет. Поднявшись по лестнице, мы с Гарри опускаемся на колени перед сундуком, а Сандерс садится на верхнюю ступеньку и, приладив гроссбух у себя на коленях, начинает сверять колонки цифр.

Гарри за его спиной украдкой целует меня, проводит пальцами по моей руке, позволяет им на мгновение задержаться на моей груди, а потом озорно улыбается и открывает сундук. Старая крышка распахивается со скрипом, из сундука поднимается затхлый запах старых документов. Тут их целые связки и кипы: договоры, дарственные грамоты, долговые расписки, разрешения на охоту («Я это возьму», — говорит Гарри), ветхий молитвенник с выцветшими страницами, сломанные печати, длинный свиток с генеалогическим древом семьи, план замка Раглан на ломком пергаменте, потрепанное геральдическое знамя, брачный контракт, датированный 1484 годом, плотная стопка пожелтевших бумаг, перевязанная обтрепанной атласной ленточкой. У нас чуть ли не сто лет уходит на просмотр всего этого, но в конце концов мы понимаем, что бумаги в сундуке очень старые и большинство из них не представляет никакого интереса. Никаких недавних документов тут нет, ничего такого, что могло бы иметь отношение ко мне, из-за чего какой-нибудь призрак стал бы манить меня на лестницу. Мне наверняка это привиделось. Хотя постойте-ка!

— Ну-ка, покажи мне этот брачный контракт, — говорю я, и Гарри передает его мне. —

Он датирован тысяча четыреста восемьдесят четвертым годом?

— Да, душа моя.

— Тем же самым годом, что и портрет внизу, — помнишь ту девушку в синем? Интересно, может быть, это ее брачный контракт? — Я с трудом разбираю корявый почерк стряпчего: — «Уильям Герберт, граф Хантингдон, настоящим заключает договор с королем Ричардом Третьим в том, что возьмет в жены королевскую дочь Катерину Плантагенет и обвенчается с ней в этом году не позднее дня Михаила Архангела». Тут есть еще и про распоряжение имуществом. Гарри, это наверняка она, та девушка с картины! Вероятно, это ее свадебный портрет.

— Возможно, любовь моя, но полной уверенности у нас нет.

— Она богато одета, а та подвеска, наверное, стоила немалых денег — королевской дочери не подобает носить дешевые побрякушки. Я уверена: это она и есть.

— Ну, может быть, и так…

— Она твоя прапрабабушка?

— Вряд ли. Мой отец — племянник графа Хантингдона. У Хантингдона была только одна дочь. Отец наверняка с удовольствием расскажет тебе историю семьи, если ты у него спросишь. Он так этим гордится.

Мы почти закончили разбирать сундук. Гарри размышляет над генеалогическим древом семейства, поглощенный изучением своих многочисленных предков, а я осторожно развязываю полусгнившую ленточку и начинаю просматривать пожелтевшие бумаги, написанные одной и той же слабой рукой. Листы очень тонкие, хрупкие, на сгибах совсем истончились.

— Посмотри-ка! — говорит вдруг Гарри. Он держит в руке цепочку, на которой покачивается что-то яркое и блестящее — старомодная подвеска в форме капли. Похоже, она сделана из золота высочайшей пробы. Мастер потрудился на славу, филигранно вделав в украшение драгоценный камень, — стоило Гарри слегка потереть его о рукав, как перед нами засверкал чистой воды сапфир.

— Я ее узнала! — радостно кричу я. — Это та самая подвеска, что была на девушке с портрета! Точно она!

— Правда? — И прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Гарри вскакивает и несется вниз по лестнице.

Вскоре он возвращается чуть запыхавшийся и говорит:

— Ты права, любовь моя. Это действительно та самая подвеска.

Теперь мне очень хочется, чтобы украшение стало моим. Сама не знаю, почему меня так привлекает незнакомка с портрета. Могу лишь сказать, что, увидев вчера ее изображение, я вдруг почувствовала с ней какое-то сродство. И потом она снилась мне всю ночь, печально улыбалась, взывала о чем-то… словно ей что-то было от меня нужно. Может быть, эта неведомая девушка преследует меня? Та тень, что манила меня на лестницу, — может, это была она? А что, если она специально направляла меня к этому сундуку, к этой подвеске… может быть, она хотела, чтобы подвеска стала моей. Ведь я в конечном счете такая же молодая жена одного из Гербертов, какой в свое время была и она сама. Так что вполне логично, если девушка с портрета считает, что ее подвеска должна по праву принадлежать мне. Может быть, она любила своего мужа с такой же страстью, с какой я люблю Гарри…

Тут Гарри наклоняется и надевает подвеску мне на шею:

— Вот, носи на здоровье! Тебе очень идет!

И вдруг меня ни с того ни с сего переполняет отчаяние — такое сильное, что я едва не теряю сознание. Я срываю с себя подвеску, боясь, что она может быть заколдована. И бормочу:

— Я не могу это носить, Гарри. Потому что… еще сочтут, что это католическое идолопоклонство, — посмотри на все эти изображения. Да мои родители упадут в обморок, увидев такое! А Джейн — она вообще перестанет со мной разговаривать. Но подвеска очень красивая.

Теперь, когда украшение мирно лежит у меня на ладони, вид у него совершенно безобидный. Стоило мне снять подвеску, как чувство безысходного отчаяния моментально рассеялось. Да полно, уж не выдумала ли я все это?

— Думаю, мои родители тоже не одобрили бы подобное украшение, — соглашается Гарри. — Хотя эта подвеска и старинная. Но все равно, оставь ее себе.

Я неохотно кладу украшение в карман. Меня очень беспокоит то странное воздействие, что она на меня оказала. Рука, манившая меня; это необъяснимое ощущение внутреннего родства с девушкой в синем; странный сон и, наконец, это внезапно нахлынувшее отчаяние… Есть ли тут какая-то связь? Что все это может означать? Или же это просто игра воображения?

Я снова решительно обращаюсь к бумагам.

Старомодный почерк очень сложно читать, но, хотя разбирать слова мне удается с трудом, я не отступаю. И вдруг мне становится ясно: это не просто письма. Меня снова бросает в дрожь, хотя стоит прекрасное солнечное утро. Теперь-то я понимаю, что меня зазывали в башню, чтобы найти нечто гораздо большее, чем подвеску.

Кейт