Дженни и ее жених. Свадьба Дженни

Уже несколько недель у Дженни голова шла кругом от массы противоречивых чувств и мыслей, в которых она жила, а также и новых людей, с которыми ей пришлось познакомиться. Сказать, что Дженни утвердилась прочно в позиции матери, что она верила в победу над лордом Бенедиктом, она никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от Флорентийца, думая, что он был другом ее отца, что он друг и опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается ее сердце, сожалела о своих неразумных поступках. Она тосковала. Но, попадая в злобный поток раздражения матери, она не могла заглушить зависти и унижения, которые грызли ее при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.

Новые друзья матери, присланные к ней из Константинополя старым поклонником, показались Дженни очень приятными и воспитанными. Они сразу выказали себя бурными поклонниками красоты Дженни и соперничали друг с другом в ухаживании за нею. Они так окутали ее сетями забот и баловства, от самых мелких ее потребностей до самых богатых подношений; так заботились об ее туалетах, возили ее в самые модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени серьезно разобраться в чем-либо. Она к вечеру так уставала от развлечений и ухаживаний, что валилась с ног и засыпала, едва успев положить голову на подушку.

Как-то само собой, точно помимо воли и понимания самой Дженни, она стала считаться невестой одного из молодых людей. Второй же, и раньше нередко задававший вопросы об Алисе, теперь все настойчивее спрашивал Дженни о сестре. Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест не видно Алисы? Почему Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?

Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни не имела ни малейшего желания впускать Алису в маленький, влюбленный в нее до безумия — как она полагала — кружок. И вместе с тем не знала, что и как отвечать, всячески стараясь, чтобы поклонники вовсе не увидели Алису. В этой ежедневной суете Дженни больше всего старалась забыть о судебной конторе, решив, что это еще очень нескоро будет. И вдруг, как cнег на голову, ей и матери вручены повестки с вызовом в это отвратительное место через два дня. Сияющая пасторша, помахивая своей повесткой, вошла в комнату к Дженни, едва та проснулась, и своей обычной итальянской скороговоркой затрещала:

— Сейчас я получила письмо. Еще два друга из Константинополя приехали. Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это очень и очень богатые, даже богатейшие люди и, как говорит твой жених, чрезвычайно влиятельные. Им ничто и никто не страшен. Теперь-то попляшет у нас лорд Бенедикт. Вот тебе твоя повестка. Послезавтра разбор дела о завещании. Развенчаем подложную Цецилию. Ври в своем завещании, что хочешь, а сходство фамильное подавай. Это единственное неопровержимое доказательство. А пастора-то нет, с кем же сверять сходство? — хохотала пасторша.

— Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на нем основываться, то меня и Алису никак сестрами признать невозможно, — ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и ища возможности обдумать про себя, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.

— Сходство вовсе не одна я выдумала, милая моя. А наши друзья тоже уверяют, что сходство очень важный аргумент. Кстати, ты ведь понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе. У меня с ним это уже обдумано. Так как лорд-великан не отпускает девчонку ни на шаг, а молодому человеку, естественно, хочется поскорее увидеть свою новую невесту, то я решила поехать с ним сама сегодня и передать Алисе письмо. Быть может, нам же и удастся привезти ее домой.

— Мама, неужели вы забыли, как мы с вами к полу приклеиваемся, когда лорд Бенедикт только посмотрит на нас? Оставьте лучше ваши затеи до судебного разбирательства. ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.

Что-то исказило лицо пасторши, которая начала было поносить лорда Бенедикта. С легким стоном она опустилась на стул.

— Опять боль в моем позвоночнике, Дженни, — плаксивым тоном пожаловалась пасторша. — Уже раз я пролежала два дня со своей спиной. Кажется, опять у меня рецидив.

— Потому что вы все злитесь и создаете суматоху в доме, от которой у меня голова кружится. Идите, пожалуйста, лягте. Сами говорите, что вечером приедут ваши друзья. Благодарю покорно, провести вечер одной в компании четырех чужих мужчин, — раздражилась Дженни.

— Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой — зятем, а остальные их ближайшие друзья, даже родственники.

— Родственники или нет — это вам известно. А что мужем мне еще никто не стал, и станет ли кто-то зятем, неизвестно, — с ненавистью произнесла Дженни.

— Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и перестаю понимать. Если так вести себя с человеком, как ты ведешь себя, столько от него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж, значит, непременно выходить замуж.

— Оставьте, пожалуйста, — резко закричала Дженни. — Вы так опутали меня своими друзьями, что я теперь ни в чем не могу разобраться. Дайте мне покой, или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.

Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула ее, и из глаз ее полились слезы. Она тихо ответила Дженни:

— Только один кумир был у меня — ты, Дженни. И только одного я ненавидела — отца твоего. Вот он ушел. Я мечтала, что мой кумир и я будем счастливы. Сейчас я боюсь, что ты все наше счастье разобьешь.

— Я ли его разбиваю, или вы его не умеете слепить, я не знаю. Но повторяю вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.

Горько на сердце бывало у пасторши не раз за последнее время. Все ее усилия доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить ее жизнь не встречали не только ласкового слова со стороны дочери, но часто вызывали грубое порицание и холодность. Казалось ей теперь, что при жизни мужа он точно защищал ее от раздражительности Дженни. Пастор не разрешал дочери никогда повышать голоса в общении с матерью. Строгость его, непреклонную в этом пункте, Дженни так хорошо знала, что никогда и не пробовала нарушить вето отца. Теперь пасторша не могла понять перемены в Дженни, как раньше не разгадывала причины ее выдержанности, приписывая дочерней любви страх перед волей отца. И горечь сердца вызывала в пасторше острую ненависть к Алисе и тяжелую злобу к ушедшему пастору.

Оставшись одна, Дженни несколько раз перечитала судебную повестку. Маленький клочок бумаги с холодными официальными словами превращался для Дженни в целый ряд живых, неприятных фигур семьи лорда Бенедикта и его самого. Но ярче всех вставала одна фигура, фигура так ее поразившая на похоронах отца, фигура, сестры-золушки, сестры-дурнушки, превратившейся неизвестно какими чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи, Дженни чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серьезность которой она хорошо сознавала, ей не с кем было посоветоваться.

О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зеленый конверт лорда Бенедикта! Как могло случиться, что три раза он ее звал, говорил, что еще не поздно все поправить, — и три раза Дженни изорвала письмо. Ей пришла в голову мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему, что лично она снимает свое заявление, что она верит его высокой чести, что молит его помочь ей вырваться из сетей заблуждений, которые ее опутывают. Дженни уже хотела встать и привести свой план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет цветов от жениха и письмо с извещением, что через час он за нею заедет, чтобы отправиться к портнихе мерить подвенечное платье.

Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить ее сегодня, она и мать обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, но чувствовала себя точно в клетке, лишенной свободы жить и действовать как хочется ей самой. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. Только за несколько последних дней она сделала открытие, что он ее стесняет, что незаметно для себя она стала точно подчиненной ему. Самовластная Дженни уже не смогла спорить, когда ей предлагалась какая-то программа действий, глаза жениха, как будто и ласковые, смотрели на нее пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни. Каждое прикосновение жениха было ей неприятно, точно какая-то чужая воля вливалась в нее. Дженни бунтовала внутри, но оставалась спокойной вовне, не имея сил возражать. Стоило ей остаться одной, и сейчас же гнет его власти сваливался, Дженни становилась сама собой.

Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет ее решение пойти к лорду Бенедикту, что надо спешить. Слезы застлали глаза Дженни, она снова встала с решением ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь ее сильно постучали, и голос ее жениха властно требовал, чтобы Дженни вышла к нему. Защищенная запертой дверью, возмущенная неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить ее в покое.

— Как могу я оставить вас в покое, когда рядом умирает ваша мать?

Перепуганная Дженни бросилась открыть дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с ее женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на нее жесткими, черными глазами, пылавшими, точно угли. «Я тебя научу слушаться», — казалось Дженни, говорили эти ужасные глаза. Ужас Дженни перешел в неподвижность, оторвать глаз она не могла и только тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:

— Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу дверь, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя. Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, что ей станет лучше.

Ничего не соображая, кроме: «Слушайся, слушайся», которое ей говорили глаза, Дженни ввела обоих мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване, страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. После представления пасторше своего дяди, только что приехавшего так счастливо из Константинополя, чтобы немедленно ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав ее ручку, все же одеться и выехать с ним на примерку подвенечного платья. Свадьба их должна состояться непременно завтра, как того требуют прибывшие новые друзья и дядя. У Дженни не было сил протестовать. Ее удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей лично таким отвратительным.

— Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне человека на всем свете, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, — трещала пасторша, несколько распрямившаяся, но все же еще очень и очень сгибаясь.

Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным, тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:

— Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и ее матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам восточной вежливости. — Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Ей показалось, что змея приближается к ней, когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе ее руки и поцеловал одну за другой. Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но черные глаза, острые, бегающие, точно шарили в ее душе и мешали ей двинуться с места.

— Скоро, скоро, милая моя, вы станете Дженни Седелани, а не Дженни Уодсворд, и я буду иметь право более нежного привета моей племяннице. Пока же примите от меня маленький подарок. Это ожерелье голубого восточного жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам рулем жизни. Ни днем, ни ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнет его на вас, и ничья рука, кроме моей, не сможет его расстегнуть, — все так же ласково улыбаясь, говорил синьор Бонда. Он ловко надел на шею Дженни, безмолвно перед ним стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул тайный замочек, так ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов, что отыскать его было невозможно. Когда ожерелье заиграло всеми цветами радуги на белоснежной шейке Дженни, необычайно выгодно выделяя ее бледность, рыжие волосы и темные глаза с тонкими темными бровями, пасторша в полном восторге закричала:

— О, Дженни, дитятко мое, ни одна красавица мира не выстоит против тебя. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса лопнет от зависти, увидев тебя в этом ожерелье.

— Ничего, мамаша, — ответил синьор Бонда, отходя от Дженни и приблизившись снова к дивану леди Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму по плечу, издал коротенький смешок и продолжал: — И для второй вашей дочери подарочек не хуже найдем. Только привозите ее скорее домой.

Армандо увлек свою бессловесную невесту обратно в ее комнату и здесь сказал ей властно, как не привыкла слышать Дженни:

— Одевайтесь скорее, у нас мало времени. От портнихи мы поедем к моему дяде, который к тому времени уже возвратится домой. Вы там познакомитесь с его другом, приехавшим с ним из Константинополя. Это дядя моего друга Анри Дордье — Мартин Дордье. Но он такой весельчак и острослов, что иначе, как веселый Дордье или Марто, его никто не зовет. Мы все его зовем мосье Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из себя мадонну, если он будет несколько волен в словах. Он бывает волен и в движениях, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее же, Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. — Армандо пожал руку невесте, закрыл дверь ее комнаты и уже из-за двери прибавил: — Оденьтесь в черный шелковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принес вам вчера, и никаких больше украшений, которыми вы любите обвешиваться. Мы будем завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут времени.

Армандо вышел в зал, и лицо его из спокойного, с каким он говорил с Дженни, превратилось в самое расстроенное. Все его манеры выказывали большое волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь комнаты пасторши, где слышались смех и веселый разговор. Через несколько минут в дверях зала показался синьор Бонда.

— Ну-с, мой названый племянничек, как же вы выполнили приказание магистра? — язвительно усмехаясь, сказал он своим пискливым голосом.

— Легко передавать приказания, мой названый дядюшка. Надо было узнать сначала, кто такой старый осел адвокат, а тогда посылать его подкупать. Это идеально честный идиот, маньяк английской чести. Над ним я не властен, так как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот и вовсе мне недоступен, ни за одну его страсть я уцепиться не мог. Я не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт инспирирован Анандой. Сегодня Анри узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр, посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал в Лондон? Ведь он всех нас уверил, что Ананда останется в Константинополе еще на целый год. Теперь мы можем все дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.

— Ну, ты еще молод, чтобы порицать распоряжения магистра. Делай что говорят. Там увидим.

— Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и того, что вы мне навязали в жены эту красотку, вечно понурую и хмурую, да еще вульгарнейшую мамашу.

— Не будем ссориться, племянничек. Как только получим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно-бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щечках ее расцветут розы, язычок развяжется, и, пожалуй, будешь ею доволен. Не задерживайся долго, приезжайте прямо в отель ко мне.

Бонда ушел снова к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не прошел и двух шагов по коридору, как настиг Дженни у выходных дверей.

— Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже не только одеты, но даже и у выходных дверей.

Все надежды ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись одна в комнате, Дженни пыталась сорвать ожерелье, которое немедленно прозвала собачьим ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не заметить, как оно к ней шло, подчеркивая ее красоту. Она пыталась разорвать его обеими руками, но ожерелье, точно железное, не поддавалось никаким усилиям. Дженни пришла в бешенство, в полном отчаянии бросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные минуты в детстве, когда у нее что-либо не выходило, закричала: «Папа, папа, помоги мне!» Ей померещилось, что отец где-то близко, ей стало спокойнее, она сбросила халат и мигом оделась. Машинально она оделась, как приказал жених, а в голове стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться из дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она считала, что там она найдет спасение. Но мысль эта ясно вела ее вон из дому. На несколько мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший время, Дженни успела бы проскользнуть и... кто знает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь, как бы связались и развязались судьбы целого кольца людей. Мгновение, одно кратчайшее мгновение упустила Дженни — и неумолимая рука захватила ее, чтобы уже больше не разжаться над своей жертвой.

Армандо понял, что едва не упустил из рук главный козырь в затеянной игре. Не показав вида Дженни, что он разгадал ее тайну и желание убежать, он глубоко затаил раздражение и поклялся отомстить будущей супруге за ее сегодняшнюю выходку. Очень вежливо и галантно вел себя Армандо всю дорогу, ни одним словом не выдав своего недовольства ею. У портнихи для Дженни тоже были сюрпризы. Во-первых, Армандо потребовал, чтобы платье — вопреки английской моде — было без шлейфа, объясняя, что венчание будет происходить только у нотариуса. Во-вторых, пристально поглядев на невесту, он просил не опоздать прислать платье в дом невесты завтра, не позднее четырех часов, так как в шесть надо быть у нотариуса.

Для Дженни, еще вовсе не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо ее воли смели ею распорядиться, что завтра ее венчают, было таким издевательством, что она яростно схватила ворот платья и хотела его разорвать, но случайно пальцы ее коснулись ожерелья, и, точно сломанные пружины, разжались ее руки. Глаза ее встретились с глазами Армандо, где она прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости весь гнев вылила на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Точно нечаянно уронив ее на пол, Дженни всей тяжестью тела обеими ногами раздавила ее, разыграв комедию, что она споткнулась.

— Какая жалость, моя дорогая, — соболезнуя неприятности невесты и подымая обломки вещи, говорил Армандо. — Это была настоящая восточная вещь. Я не сомневаюсь, что в числе свадебных подарков мой дядя подарит вам нечто менее хрупкое, вроде вашего ожерелья.

Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки своего подарка.

— Ах, что вы сделали! — закричала портниха. — Ведь можно же починить эту чудесную вещь.

— Нет, мадам, этой неудачей завершается целый период жизни мисс Уодсворд. Завтра вступит в жизненный поток новое существо, моя жена, синьора Седелани. Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта — тоже амулет восточной любви. Раз он оказался слабым, мы найдем более действенный. Как вам нравится это ожерелье?

— Оно поразительно. Оно необычайно идет мисс Дженни. Но оно делает ее какой-то демонической. Я никогда еще не видела вашей невесты прекраснее, чем сегодня. Но... я не хотела бы, чтобы моя дочь выглядела так накануне своей свадьбы.

— Девушки — странный народ, мадам. Они считают обязательным иметь трагический вид, идя к венцу.

— Быть может, и так, — вздыхая, сказала портниха. — Но теперь, если надо поспеть к определенному сроку, попрошу вас покинуть примерочную и пройти в приемную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.

Точно нехотя, вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на ходу своей невесте напоминание, что их ждут и надо торопиться.

— Мисс Дженни, — наклоняясь к бледной и печальной девушке, прошептала портниха. — Что с вами? Ободритесь. Вы ведь в Англии, а не на Востоке. Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?

— Можете ли вы разрезать или разорвать это проклятое ожерелье? Если можете — я спасена.

— Что же тут мудреного? Ведь не проволоками же оно спаяно.

— Боюсь, что хуже, чем проволоками. Я пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.

Все более изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и подошла к Дженни. Как только она ими коснулась ожерелья и зажала между лезвиями тонкую, как бы платиновую оправу, обе женщины, слегка вскрикнув, отскочили друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась за сердце и упала в кресло, возле которого стояла.

— Господи, в жизни ничего подобного не видала и не испытала, — перекрестилась в ужасе портниха. — Это не ожерелье, а канат для каторжника.

— Скоро ли вы готовы, Дженни? Мы опоздаем из-за вашей медлительности, — стучал в дверь Армандо.

— Да ведь женщина не солдат, синьор Седелани. Надо же одеться мисс Дженни, как подобает красавице, вашей невесте, — возмутилась портниха.

Крупные слезы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью опытных рук портнихи.

— Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?

— Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом мне и о чем меня предупреждали.

Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова постучали. Когда Дженни вышла в приемную, она была так слаба и бледна, что портниха предложила ей стакан вина.

— Это было бы как нельзя кстати, — сказал Армандо.

Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного воды и, как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.

Как только она выпила вино, странная реакция произошла с девушкой. На щеках ее заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали, точно агаты с бриллиантами в ее ожерелье.

— Вы так прекрасны, мисс Дженни, что я уверен, все головы будут поворачиваться в вашу сторону в течение всего завтрака. Но поедемте скорее, мы сильно опаздываем.

Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар слова и кокетливый смех, чем несказанно удивила портниху. В настроении Дженни произошла разительная перемена. Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, ее занимало впечатление, которое она производила на соседей по столу, а те, кто окружал ее за столом, казались ей очень милыми и любезными людьми.

Синьор Бонда, произведший на нее такое отталкивающее впечатление, теперь казался ей очень внимательным и добрым. Он рассказывал ей о своих несметных богатствах, которые все перейдут к ее мужу и к ней, так как у него нет собственных детей. Только его острые глаза все как бы говорили ей: «Будь послушна, будь послушна». Но сейчас Дженни было весело. Богатство, туалеты, драгоценности и «свет», о котором так мечтала Дженни, — наконец-то все открывается перед ней. И говорившие назойливо о послушании глаза, так приказательно и упорно смотревшие, — уже казались ей маленькой подробностью, на которую не стоит тратить внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда пригласил Дженни с женихом и обоих Дордье в свои комнаты, где был сервирован кофе по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку кофе, синьор Бонда завел с нею разговор об Алисе.

Ловко выспросив все о лорде Бенедикте, он предложил Дженни написать сестре записку, известить ее об опасной болезни матери и о своей печали, что завтра ее свадьба, а сестра даже не знает ее будущего мужа. Пусть Алиса приедет с подателем письма, а завтра после венчания вернется домой. Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы, Анри Дордье, который никак не ждет, какого невзрачного утенка ему приготовили в жены. Анри вздыхал и отвечал ей в тон, говоря, что близкое родство с нею вознаградит его за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой карман и сказал, что он лично поедет к Алисе и привезет ее к Дженни.

Расставшись с веселой компанией, поглотившей огромное количество вина и тяжелой, жирной пищи, остро приправленной, Дженни и ее жених возвратились в дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает ее за талию и, близко склоняясь, заглядывает ей в глаза. Мысль о завтрашней свадьбе ее нисколько не беспокоила, и даже вопросы пасторши, почему же так спешат со свадьбой, когда она больна и не может сопровождать дочь, показались ей сейчас не стоящими внимания.

— Мы завтра будем «венчаться» у нотариуса, мамаша. А уж если вам кажется необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего выздоровления. Но мой дядя находит, что церковный обряд вообще дело устарелое и ненужное.

Пасторша в сомнении покачала головой, но не решилась спорить с авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано. Все воспоминания ее юной любви вставали сейчас в ее сердце, которое одного Браццано, пожалуй, и помнило за всю долгую жизнь. Время шло довольно приятно, все ожидали с минуты на минуту Алису. Но становилось поздно, а ее все не было. Наконец раздался стук молотка, но, увы, вместо Алисы явился довольно раздосадованный и злой один Бонда.

— Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?

— Какая крепость? Это один из самых изысканно обставленных домов. Там такие картины, такой фарфор...

— Я не об обстановке говорю. Я говорю о целых баррикадах вокруг дома, через которые не проберешься. Я даже письма передать не мог, не только что увидеть Алису, — рычал Бонда, накидываясь на Дженни.

— Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там были не раз и никаких баррикад не видели. Я еще раз предлагаю вам поехать за Алисой.

— Сидите дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной для молодого мужа, — силясь улыбнуться, ответил Бонда Дженни. — Не такие баррикады брали, как какой-то дурак Бенедикт.

Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались в одиночестве.

— Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.

Как только гости ушли, Дженни опять начала теребить свое ожерелье.

— Дженни, дорогая, что это ты делаешь? — с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя из размягченного тона в самые раздражительные интонации, как только заметила, чем занималась ее дочь перед зеркалом.

— Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, — не менее раздраженно закричала Дженни.

— Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берешь такие выражения? Чем ты можешь быть сейчас недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолете прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты все только фыркаешь. Право, когда жил отец, у тебя характер был лучше. А сейчас я даже не знаю, как с тобой ладить.

— Ничего. Через пять минут заснете, а еще через пять — захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, а и обо всех на свете помнить перестанете. А будет ли мил или отвратителен ваш храп мне, об этом вы всю жизнь мало беспокоились. Об одном прошу: спите и храпите сколько влезет, но в мои дела и поведение не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.

С этим ласковым и почтительным репримандом нежная дочь ушла в свою комнату провести свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив с себя платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы. Ни на одном стуле, кресле, кушетке не находила себе места Дженни. Точно гонимая каким-то вихрем, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец в зал. Полная тишина царила в доме. Точно все умерло. Дженни поразила эта необычайная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже забеспокоилась, подумав, не слишком ли груба она была с матерью. Но эгоистические мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Темный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, ее не пугал. Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая ее мучительно натянутых нервов. Дженни все искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза ее упали на стол, и она заметила на нем золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, куря папироску в ожидании невесты, он забыл свой портсигар. Будучи уверена, что портсигар принадлежит ее жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный аромат, мало похожий на обычный табак, удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.

Чем дальше курила Дженни, тем сильнее менялось ее настроение, ей стало весело. Все, за минуту печалившее и раздражавшее, стало казаться пустяками. В голове у нее зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни научилась пить. В крови она чувствовала приятное волнение. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала с места и увидела свое отражение в большом зеркале.

Дженни стало скучно в темноте. Она зажгла большие канделябры возле зеркала и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе в этом необычайном для нее виде. Ей захотелось еще больше света. Она зажгла все свечи на всех столах, но и этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало все существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье под огнем сотни свечей переливало всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, как отлично знала Дженни, казался сейчас огненным.

Дженни изгибалась во все стороны, фигура ее отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и бросали вокруг нее красное пламя. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видала себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, и в голову не приходила до сих пор мысль о своей наготе. Теперь же в пылавшем зале, с огнем, пылавшим в ее крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она все ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла зачарованная своей красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.

— Как я прекрасна! Подумать только, что я не знала, как я хороша, — тихо смеясь, говорила Дженни. — Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами... — продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая всю прелесть своего тела. — Да разве возможно, чтобы кому-то одному доставалась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь такое чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И самому лорду Бенедикту вряд ли устоять против таких женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь.

Мало-помалу, продвигаясь к зеркалу и отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Сама не зная, что она делает, Дженни стала танцевать самый бесстыжий танец, какой не пришел бы в голову и опытной соблазнительнице. Дженни стало так весело, что ее громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.

Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз ее слезы были вызваны бешенством. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Сейчас пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным существом, жалевшим ее, единственным, относившимся к ней милосердно. Испытав, чем в последнее время платит ей Дженни за все ее жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у нее нет ничего, за что она могла бы ухватиться в жизни. Страшный призрак полного одиночества и смерти впервые встал перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы ее собственная любовь, впереди... Когда среди ее тихих рыданий к ней ворвался еще раз раскатистый хохот Дженни, на пасторшу напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, с растрепанными волосами, не имея сил сдержать катившиеся слезы, она направилась в зал, откуда все еще слышались раскаты смеха Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, прикованная бесстыжими движениями голой Дженни, ее ужасным смехом и возбужденным видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не сразу заметившая мать, внезапно увидела фигуру в зеркале, решила, что видит привидение, и завопила: «Ведьма, ведьма!»

Перепуганная сверхъестественным явлением в зеркале, забыв, что у нее есть мать, забыв все, кроме своей пьяной вакханалии от своей красоты и жажды жизни, Дженни бросилась нагой из зала, едва не сбив с ног с трудом отодвинувшуюся пасторшу, вбежала в свою комнату и вскочила в постель.

— Это мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений и денег не проведу, — думала Дженни, постепенно успокаиваясь. Утомленная своим долгим танцем, Дженни стала засыпать, вступая в новый день, где суждено было закончить свое существование мисс Дженни Уодсворд и вступить в жизнь синьоре Седелани.

Долго стояла пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь совершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий ее жизни. Дженни — сумасшедшая! Ее гордость, ее жизнь, ее будущее — Дженни — безумная! Отчаяние высушило слезы, отчаяние в один миг переставило в ее сердце все ценности на другие места. Что стоили теперь все богатства мира, если ее дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить все еще пылавшие свечи, с такой заботливостью приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась к тишине, боясь снова услышать смех безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна ее горя сейчас ей открылась ясно. Вот почему Дженни была так груба с ней все последнее время. Дженни уже давно, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся вселенная, что ей все живое во всем мире, если ее дорогая дочь, ее плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать, в чем прелесть жизни.

— О, Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрью замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, все исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал ты вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время — где же твоя помощь?

В этих мыслях провела пасторша остаток ночи и все раннее утро, забыв сказать прислуге убрать чадившие свечи, кое-где еще продолжавшие тлеть.

Когда горничная вошла утром убрать зал, она была так поражена видом оплывших свечей и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К ее большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на ее слова, но, досадливо махнув рукой, велела позвать дворника, все вычистить и вставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая духовно и телесно, лежала как мертвая на своей кушетке, ожидая себе смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.

Но там было все безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери все так же не было звуков, и волнение пасторши дошло до предела. Раздался стук в наружную дверь, посыльный принес Дженни ежедневный подарок: утренний букет цветов от жениха, букет сегодня особенно роскошный, и два письма: одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала ее будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы все видеть и слышать.

— Кто тут? — в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у нее букет, она бросила его на пол и сказала девушке:

— Принесите поскорее вина, в горле пересохло.

Услыхав такое необычайное требование дочери, пасторша стала еще печальнее. Все подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и раскрыла свое письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что письмо было от Бонды. Еще вчера она была бы рада получить его письмо. Но последняя ночь унесла всю ее энергию и жизнерадостность. Она равнодушно держала письмо, не читая его, и все прислушивалась, чем одарит ее жизнь из комнаты дочери. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев тому назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей, соперничая с ними в красоте, и помину не было. Одна ночь проложила мрачные и глубокие морщины на лице, провела серебром по волосам, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень ее, болезненно желтая, с распухшими, красными глазами, сидела в кресле.

— Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? — вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате жениха перед собой. Лицо ее было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и ленивая. Положительно это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. У прежней, всегдашней Дженни был повышенный тон, в движениях сверкали энергия и темперамент. У Дженни же сегодняшней был вид утомленный, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, точно подтверждала ночные мысли пасторши, что все великолепие мира уже не заинтересует Дженни. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни что-либо из своего поведения ночью и знает ли она, что мать видела ее позорные выходки у зеркала, но спросить боялась.

— Я что-то плохо спала и видела дурные сны, — вяло цедила Дженни слова. — Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей вообще проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дяде. От кого вам письмо?

— От синьора Бонда, но я еще не успела его прочесть.

— Ну читайте. Я тоже еще не успела прочесть своего. Надеюсь, что хоть сегодня до венчания не увижу ваших протеже.

— Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты еще свободна, ты же можешь отложить свадьбу, можешь и совсем порвать.

— Ха, ха, ха! Вот как вы теперь запели! То дыхнуть было невозможно без ваших наставлений, как привлекать и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник — нечего заманивать свободами. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть руки в чистой водичке и соблюсти невинность. Эх вы! Хотя бы теперь проявили каплю любви к ребенку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.

Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и оттого они казались пасторше еще страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом Дженни и ее словами, сидела, чутко прислушиваясь, что происходит в зале. Но там ничего особенного не происходило, кроме того, что Дженни велела настежь открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.

«Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг князь да-Браццано напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему на веки вечные. Вы клялись на его драгоценном черном бриллианте быть ему верной и послушной во всем, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь в покое, у нее будут руководители, которые пополнят ее воспитание. Вы сами отлично знаете, кто отец этой Вашей дочери, и если не подчинитесь тем требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши дочери узнают истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора, Браццано требует в жены для Анри Дордье. Не входя в обсуждение вопросов, как могло случиться, что Вы выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти ее к нему в Константинополь. По обдуманному нами плану, из судебной конторы мы увезем ее, если понадобится, силой, для чего у нас уже подобраны люди. Ваша же роль в этом деле должна заключаться в том, чтобы ожерелье, которое я Вам передам сегодня, Вы накинули ей на шею, когда будете ее обнимать в судебной конторе, до начала разбора дела. Остальное все предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую я Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы Вы завтра были совсем здоровой. А сегодня оставайтесь дома, свадебная церемония будет скромной и короткой, и все обойдется без Вас. Я и жених будем у Вас к четырем часам.

С почтением Тебальдо Бонда».

Ужас пасторши перешел в какой-то духовный и физический паралич. Уныние, которое владело ею все утро, страх, отчаяние и страшное разочарование в человеке, о котором она сохранила какие-то иллюзии юности, разбили ее совершенно. Это страшное письмо, которое вчера она старалась бы сжечь, сегодня оставляло ее равнодушной. Не все ли равно, как сейчас будут думать о ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймет того, что говорится в письме. А от нее отнимают единственную ниточку тепла жизни, даже безумную Дженни.

Сколько прошло времени, пасторша не знала. Не знала она и того, что Дженни снова выкурила тоненькую папироску и совершенно ожила, точно переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней в ярко-зеленом платье, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, мурлыкая какую-то песенку. Дженни не была музыкальна, песенка звучала фальшиво. Но не это поразило пасторшу, а выражение лица дочери, что-то от той вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо рукой, точно боясь увидеть снова ночной танец дочери.

— Да что делается с вами, мама? Вы все еще не одеты, не причесаны. Ведь уже скоро три часа, а в четыре приедут гости. Надо же, чтобы вы не внушили ужаса родственнику Анри. Он весельчак, но думается, что даже он умрет от тоски, увидев вас в таком безобразном виде.

— Я думаю, мне совсем не придется ни выйти к гостям, ни выехать на твое венчание. Я должна буду лечь в постель, я совсем больна и чувствую себя, как столетняя старуха. Твой обряд будет только нотариальной записью, по последней моде. Ну, а это не требует никаких светских приличий. Распишетесь вы оба, распишутся ваши свидетели — вот вы муж и жена. По всей вероятности, твой муж и его родственники не пожелают вернуться к бедной больной матери. Ты уже будешь носить другое имя и в твоем теперешнем настроении вряд ли захочешь вообще навещать меня. Живи, детка, как тебе хочется и нравится.

До того необычен и тих был голос пасторши, что Дженни остановилась и слушала мать, как невероятную историю, которую ей кто-то рассказывал. Весь вид матери, убитой, осунувшейся, вид неожиданно старой женщины, поразил Дженни.

— Вас, право, подменили, мама. Дайте-ка сюда письмо. В чем дело? Кто вам пишет?

Дженни хотела взять письмо с колен матери, но та зажала его в руке и сунула в карман.

— Письмо это касается только меня, Дженни. А уж давно ты мне дала понять, что я для тебя не существую. Мои горести, как и моя любовь, тебя тяготят не первый день.

— Да что это за несносная манера, — топнула ногой Дженни, и все ее ожерелье заиграло огнем, точно весь гнев Дженни в него пролился. — И это называется днем свадьбы! Вы бы отходную мне еще почитали. Ну и капризничайте сколько влезет, обойдемся и без вас. Подумать только. Состряпали собственными руками всю эту свадьбу, а теперь стараетесь скрыться в кусты.

— Дженни, ради Бога, умилосердись!

— Да что вы мне суете теперь вашего Бога! О каком милосердии вы говорите? Вы, что ли, были милосердны? К кому? К отцу? К Алисе? Ко мне? Милосердия захотели! Жните что сеяли.

Круто повернувшись на каблуках, Дженни вышла из комнаты и стала отдавать приказания о чае, весь десерт и закуску к которому обещал привезти с собой жених. Через минуту Дженни забыла о матери и любовалась собой в зеркале. Она подошла к столу, взяла в руки золотой портсигар. При дневном свете инициалы из черных бриллиантов, которые понравились Дженни, ярко сверкнули, и она разобрала буквы: Т.Б.

Дженни усмехнулась.

— А я-то думала, что покурила папирос жениха. Надо будет самой сказать, этот крокодил сразу заметит, что двух не хватает.

Вспоминая шарящие глаза Бонды, Дженни ощутила какую-то неприятную тошноту в горле. Но дальше ей думать ни о чем не пришлось, так как в переднюю входили четверо мужчин, весело смеясь остротам веселого Марто. Пока все веселились в зале, пока рассматривали принесенное подвенечное платье, пасторша все сидела одна, не выходя из круга своего отчаяния. Почему-то она вспомнила, как была у лорда Бенедикта, как он подарил ей ожерелье из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошку. Особенно она полюбила эту брошку, часто ею любовалась и носила. Она протянула руку к своему туалету, взяла брошь, поднесла ее ко лбу и прошептала:

— Милосердия, милосердия, милосердия. Вы отняли у меня одну дочь, теперь он отнимает другую? В нем милосердия нет. Неужели же и в вас нет пощады для грешницы? Я обманула мужа, я обманула дочерей. Пусть я погибну, молю милосердия для моих дочерей.

Неожиданно ей стало легче. Холодные камни точно вбирали в себя жар ее тела. Она стала дышать свободнее, смогла выпрямиться, встала с кресла и закрыла свою дверь на задвижку. Она вернулась снова в кресло, все крепко прижимая к себе любимую брошь. Какая-то уверенность влилась в нее. Мысль стала работать спокойнее, и она стала думать, что сейчас делать, что можно немедленно предпринять.

Не отдавая себе отчета, почему она это делает, она зажгла свечу и сожгла письмо Бонды. Ей стало еще спокойнее. Положив обе руки на брошку, леди Катарина стала думать, как ужасно она поступила, дав когда-то страшную клятву Браццано, клятву, дававшую ему право на всю ее жизнь и смерть. Она обратилась мыслью к лорду Бенедикту и стала упорно просить его спасти теперь Алису от ужасных людей. Не отдавать второй дочери людям, цену которым она поняла до конца в эту ужасную ночь. «Зачем, зачем я повторяла за ним какие-то бессмысленные слова, целовала какой-то черный камень», — все передумывала дни далекого прошлого леди Катарина. Теперь только, всеми брошенная, когда ей сказали, что и на свадьбе любимой дочери она не нужна, когда во всем мире она не видела ни одного близкого себе человека, она стала отдавать себе отчет, кого и что она потеряла в пасторе. И, в новом порыве отчаяния прижимая брошь к своим губам, чтобы не дать вырваться рыданиям, она мысленно говорила лорду Бенедикту:

— Вы были его другом. Не может быть, чтобы вы были злы или мстительны. Спасите, спасите дитя пастора! Алиса истинно его дочь. Я понесу кару за свою неправедную жизнь, но спасите Алису.

Ничего не соображая от скорби, не отдавая себе отчета, что мольба ее не может быть услышана тем, кого она молит, она опустилась на колени, прижалась лицом к подаренному ей лордом Бенедиктом ожерелью и все продолжала молить его с таким жаром и верой, с какими ни разу в жизни не молилась Богу. В ее истерзанном сердце, в смятенном мозгу все смешалось в какой-то бред. Она перестала понимать, где кончалась действительность и где начиналась ее фантазия. Ей почудилось, что ей прямо в ухо идет какой-то утешающий голос, ободряющий, милосердный:

— Не в одно это мгновение, но во все остающиеся дни вспоминай мужа и моли его о помощи. Храни чистые камни, что даны тебе милосердной рукой. Пойми, что такое милосердие доброты, и не отчаивайся. Все, что прибегает с мольбой к милосердию, все найдет в нем пощаду. Перестань плакать. Мужайся. Действуй так, как будто рядом с тобой стоит твой муж и видит, и знает, как ты поступаешь. Не прикасайся к вещам и лекарствам, что тебе дадут. Брось их в камин и, когда останешься одна, жди указаний, как поступать дальше.

Так явно, казалось леди Катарине, она слышит шепот, что она ободрилась, встала гораздо прямее и начала приводить себя в порядок.

В доме слышался раскатистый смех, несколько голосов говорили одновременно, по коридору и передней несколько раз пробегали. Долетали слова о подвенечном платье, о том, что пора ехать, но о пасторше никто не вспоминал. Наконец кто-то подошел к ее двери и постучал, сразу нажав ручку. Убедившись, что дверь заперта, Бонда нетерпеливо закричал:

— Мамаша, открывайте скорее, я вам передам, что обещал.

Пасторша, ухо которой отлично различало интонации нетрезвых людей, поняла, что Бонда уже не на первом взводе. Сидя в кресле, она ответила:

— Подняться и открыть вам дверь я не могу. Оставьте все у моих дверей. Я остаюсь дома совершенно одна, никто ваших вещей не тронет. Как только боли меня отпустят, я попытаюсь выйти и взять их.

За дверью раздался наглый хохот Бонды, и он саркастически сказал:

— А разве вы не хотите поглядеть на красавицу невесту и благословить ее к венцу?

— Вы мне очень ясно объяснили, синьор Бонда, что нынче брак церковный не в моде. А для записи у нотариуса Дженни ни в каком благословении не нуждается.

— Ну ладно. Кладу на стул лекарство и сверток. Когда развернете, найдете записку, как принимать лекарство и как обращаться с вещами. Не забудьте моих наставлений. Да, кстати, Дженни сегодня не вернется к вам. Мы все вместе приедем завтра в контору, а вы приедете туда одна. Это мне удобнее по многим соображениям.

И Бонда, не поинтересовавшись, как проведет ночь в доме пасторша одна, больная, отпустившая всю прислугу по его же настоянию на всю эту ночь, присоединился ко всей веселой компании, и вскоре шумная квартира опустела. На сердце леди Катарины было не только тяжело. Ей казалось, что вместо сердца у нее в груди лежит кусок льда. Все ее существо содрогалось от отчаяния, одиночества, отверженности. Ее лелеянная мечта: свадьба Дженни, свадьба, о шуме и блеске которой она мечтала годы, будет происходить в какой-то нотариальной конторе. И ее девочка, как девка, проведет ночь в гостинице. Та же обожаемая девочка даже не подошла к двери сказать последнего девичьего прости.

Сколько времени сидела в оцепенении пасторша, она сказать бы не могла. Постепенно мысли ее стали возвращаться к завтрашнему дню, к завещанию пастора, к самому пастору и к другу его последних дней, лорду Бенедикту. Она подумала, что, плача и моля этого лорда о помощи, она заснула, и ей приснились слова милосердия. Она решила последовать совету своего сна. К собственному удивлению, она довольно легко встала и подошла к двери. Волна страха и нерешительности пробежала по ней, она прислушалась — всюду царила тишина. Леди Катарина отошла от двери, подожгла дрова в камине и только тогда открыла дверь комнаты. Ей казалось, когда она взяла каминными щипцами пакет, что все ее существо раздирается на две части: в одно ухо кто-то шепчет: «Бросай скорее в камин», а в другое: «Не смей!»

Спеша, боясь уронить зловещий пакет и ослушаться утешавшего ее во сне голоса, она бросила в самую середину разгоревшихся дров свою ношу. Пламень не сразу охватил плотную бумагу пакета. Леди Катарина бросила в камин и лекарства. Не прошло и нескольких минут, как пакет с лекарствами загорелся, зашипел, как фейерверк, и пламя его стало переливаться всеми цветами радуги по дровам. Зрелище было так необычно и красиво, что пасторша не могла отвести глаз. Вдруг пламя охватило пакет с вещами, долго сопротивлявшийся огню, в комнате раздался взрыв, второй взрыв, еще сильнее, из камина повалил дым.

Насмерть перепуганная, леди Катарина бросилась с криком вон из комнаты, считая, что начался пожар и рушится крыша. Не успела она выскочить в коридор, как в передней послышался сильный стук в наружную дверь. Ничего не соображая, как в безумии, она бросилась к двери, распахнула ее и... очутилась перед высокой фигурой лорда Бенедикта.

— Скорее, скорее, — сказал он, накидывая ей на плечи плащ. — Крепче закройте дверь дома и садитесь в мою коляску.

Захлопнув своей могучей рукой наружную дверь и повернув что-то в замке, лорд Бенедикт усадил пасторшу в карету, сел рядом и крикнул кучеру: «Домой!»

Леди Катарина, только два дня тому назад поносившая лорда Бенедикта, сейчас, утопая в каком-то мягком и теплом плаще, который согревал ее, дрожавшую с головы до ног, вдруг почувствовала себя так, как должен чувствовать себя человек, вытащенный из горящего дома. Слезы лились по ее щекам, она не смела взглянуть на своего спасителя, ей думалось, что она встретит тот пристальный и грозный взгляд, что приковывал ее к месту.

— Ободритесь, бедняжка, леди Катарина. Именем и любовью вашего мужа я действую сейчас. Он все простил вам за одно мгновение вашей любви к Алисе, за один полный, до конца пережитый миг самопожертвования.

Пасторша, страшившаяся даже поглядеть на лорда Бенедикта, все забыла, пораженная и очарованная интонацией прозвучавшего голоса. Сердце ее, истерзанное до последнего предела человеческого страдания, ожидавшее строгого выговора и наставлений, раскрылось и вылило все самое лучшее, что таилось на самой его глубине.

— Милосердие Великой Матери Жизни не похоже на милосердие людей, леди Катарина, — продолжал все тот же ласковый голос, доброта и утешение которого расплавляли все горы зла и печали, в которые заковала себя пасторша. — Вы проведете эту ночь в моем доме, если пожелаете. Но, если окажете мне честь принять мое гостеприимство, вам придется подчиниться некоторым условиям. Условия эти не будут тяжелы, но вы только тогда их примете, если сами добровольно пожелаете им подчиниться. Если же вы их принять не пожелаете, вы можете возвратиться в свой дом в любую минуту.

— Сжальтесь, лорд Бенедикт, не отправляйте меня домой. У меня нет больше дома, я у Дженни не смогла вымолить ни слова сострадания в ужасный миг жизни. И те, кто туда может вернуться за мной, ничего, кроме смерти, принести не могут. Я согласна вытерпеть все, я уже фактически умерла, я потеряла все самое драгоценное в жизни: мою Дженни и ее любовь. Я не дорожу больше жизнью. Мне такими страшными кажутся теперь мои ошибки прошлого, что лично мне уже нет спасения. Сейчас мое отношение к Алисе я воспринимаю как ряд ошибок, почти преступлений. И я понять даже не могу теперь, каким образом сложилось мое жестокое отношение к бедной девочке, такой труженице, так меня любившей. Я не в силах проследить теперь, когда началось мое неверное поведение и каким образом я встала на такую ужасную дорогу. Приказывайте, лорд Бенедикт, ничто мне не страшно, кроме возвращения в свой дом и встречи с Бондой.

Голос пасторши дрожал и прерывался. Видно было, что это существо, до бездны отчаяния дошедшее, хватается за лорда Бенедикта, видя в нем единственный, чудом посланный якорь спасения.

— Мы приехали, леди Катарина. Закутайтесь в плащ, нас никто пока не увидит. Без него вам трудно будет дышать в атмосфере моего дома. Вы сейчас Алисы не увидите, а завтра ни одним словом ей не обмолвитесь о пережитом вами за эти дни. Я провожу вас в комнату, где вы будете в полной безопасности и куда к вам никто из ваших преследователей не сможет проникнуть.

Лорд Бенедикт помог своей спутнице выйти из экипажа и через ход из сада провел ее прямо наверх. Здесь в небольшой прекрасной комнате горел огонь, было тепло, уютно, мирно. Флорентиец усадил в глубокое кресло у камина леди Катарину и приказал вошедшему слуге позвать Дорию. Вошедшей через несколько минут девушке он сказал:

— Дория, мой друг. Я привез жену моего умершего друга, лорда Уодсворда. Она больна, а ты любила пастора. Во имя любви к еще не так давно беседовавшему с большой любовью с тобой пастору проведи эту ночь с больной. Вот тебе лекарство, которое дай сейчас. Прикажи приготовить ванну и после ванны и ужина дай второе лекарство. Уложив спать леди Катарину, останься при ней, пока я не подымусь сюда сам. Повторяю вам, леди Катарина, ничего не бойтесь. Как только вы примете лекарство, вам станет лучше, вы перестанете дрожать. Ни о чем не думайте, спите спокойно. Завтра я все скажу вам, как вам действовать. Вы ведь сами чувствуете, что вам гораздо лучше, что ваша спина больше не болит.

Лорд Бенедикт спустился вниз, чем обрадовал соскучившуюся без него семью, и весело попросил его накормить. После ужина, собрав всех в своем кабинете, он напомнил им о завтрашнем визите в судебную контору. Николай и Наль должны остаться дома. Шайка темных бандитов, преследовавших Левушку еще в К., связалась с Константинополем, но там потеряла след. Сейчас, неверно оповещенная, она прислала гонцов в Лондон, где ищет его снова. Но о самом Николае и Наль они и не догадываются. Им и не надо видеть беглецов. Но шайка многолюдна. Пустой дом тоже будет небезопасен, злодеи будут пытаться ворваться в него. Сегодня в ночь приедут сэр Ут-Уоми и дядя Ананды. Кто-нибудь из них останется дома вместе с теми людьми, что с ними приедут. Они охранят Наль и Николая.

Ананда повезет одного из важных и необходимых свидетелей в отдельной карете в контору, а все остальные поедут с самим лордом Бенедиктом и сэром Уоми. В конторе каждому будет указано место, но Генри, Алиса и леди Цецилия не должны покидать руки сэра Уоми и его, не отходить от них ни на шаг. Простившись со всеми своими домочадцами, каждый из которых был взволнован на свой лад, Флорентиец вместе с Анандой поднялись наверх к Дории и леди Катарине.

Пасторша уже крепко спала, сверх обыкновения не наполняя комнату своим могучим храпом. Подойдя к ее постели, Ананда взял одну ее руку, Флорентиец взял ее вторую руку, положив на ее лоб свою вторую руку. Он тихо и внятно сказал:

— Вашу ужасную клятву, данную в юности злодею, не понимая ее смысла, я разрываю.

По всему телу пасторши прошла судорога. Из ее рта вырвался стон и вышла слюна, окрашенная кровью. Но глаз она не открыла, казалось, даже не проснулась.

— Ваша измена светлой силе покрыта сегодня вашей мольбой к Милосердию и порывом самоотверженной любви, которые вы нашли в своем сердце. Любовь, что вы пролили вашей младшей дочери, которую вы преследовали много лет, и мольба о ее спасении дала вам помощь и прощение Тех, кого умолил ваш муж спасти вас.

Твердо стойте теперь на своем новом пути, который сумели вымолить. Забудьте все, что когда-либо вы обещали Браццано или Бонде. Помните только то, что надо спасти Алису, что вы хотите спасти ее и что спасение ее и ваше зависит от вашей верности в исполнении того, что будет говорить вам Ананда.

Спите мирно и бесстрашно. Ничья воля, ничья рука не могут вас коснуться в моем доме или где бы то ни было, если подле вас я или Ананда.

Передав Дории распоряжение не покидать леди Катарину ни ночью, ни утром и найти среди своего гардероба какое-либо приличное платье и шляпу для пасторши, оба друга спустились снова вниз и стали ждать приезда сэра Уоми и дяди Ананды в кабинете.

Как только Дженни, одевшись в подвенечное платье, украсив голову прелестным веночком флердоранжа и приколов жениху и шаферам такие же букетики к петлицам, покинула дом, где родилась, ее бурное настроение упало. Будучи с утра возбуждена ядовитой папиросой Бонды, выпив за завтраком несколько бокалов вина, Дженни все же была не так пьяна, как сопровождавшие ее мужчины. Их языки развязались до сальных шуточек и намеков, что девушка, так еще недавно не слыхавшая ни одного пошлого анекдота, стала испытывать нечто вроде страха. Она много бы дала, чтобы иметь подле себя свою мать.

— Почему мама не села в мою карету? — спросила она жениха.

Хохоча и отпуская малопонятные Дженни каламбуры, ей ответил веселый Марто. Кривляясь и подмигивая, он уверял Дженни, что Бонда везет ее в своей карете. Что там им не скучно, а будет еще веселее. Весь путь ее жених, не стесняясь присутствия товарищей, обнимал и прижимал к себе Дженни, пытаясь поцеловать ее в губы, от чего бедная Дженни всеми силами отбивалась, что служило немалой потехой остальным и самому жениху.

— Тебе придется, вероятно, сегодня звать друзей на помощь, Армандо, — нагло хохоча, безобразничал Мартин Дордье. — Можешь на меня рассчитывать, — под аккомпанемент дружного пьяного хохота остальных завершил он свои выходки.

Экипаж остановился, и чья-то рука раздраженно рванула дверцу. У кареты стоял хмурый Бонда и зло смотрел на веселую компанию своими шарящими глазами.

— Что вы все с цепи сорвались, что ли? — шипя от злобы, крикнул он, просовывая голову внутрь кареты. — Ведь не банду озорников я привез к знаменитому нотариусу, которая должна осрамить себя и меня. Я вам обещал веселенькую ночь в гостинице. А вы и подождать не можете и ведете себя, как пьяные матросы. Да и вы, барышня из хорошей семьи и приличного общества, хороши. Не умеете себя вести в карете средь бела дня. Вам здесь не спальня. Вот проучит вас Браццано раз-другой плеткой — мигом научитесь быть воспитанной. Живо вылезайте и примите вид культурных людей, а не разнузданных животных.

Не дожидаясь ответа от опешивших приятелей, Бонда повернулся спиной к карете, вошел в калитку и пошел через палисадник к видневшемуся в глубине дому, где немедленно ударил молотком, висевшим у входной двери. Только когда Бонда вошел уже в калитку, сидевшие в карете, и больше всех Дженни, стали приходить в себя от изумления, от бешенства.

— Не обращайте внимания, милая моя женушка. Манера выражаться этого джентльмена чрезвычайно оригинальна. Но человек он неплохой. Друг он верный, и вы будете иметь не раз возможность убедиться в истине моих слов.

Дженни, бешенство которой достигло своего апогея, глаза пылали