ПЕРВЫЙ СОН

Спустя несколько дней состоялась наша первая с Ирен сессия. Первым делом следует признать, что она оказалась самой интересной, умной, упрямой, вспыль­чивой, чувствительной, властной, изящной, трудолюби­вой, изобретательной, непреклонной, отважной, привле­кательной, гордой, холодной, романтической и приво­дящей в бешенство женщиной, какую я когда-либо знал.

Во второй половине первой сессии она описала мне сон, который видела предыдущей ночью: “Я работаю хирургом, и одновременно я выпускница университета факультета филологии. Мне необходимо подготовить два различных текста, современный и древ­ний, с одинаковыми названиями. Но я не готова к семи­нару, потому что не читала ни один из этих текстов. Что важно, я не читала старинный текст, первый, который должен был подготовить меня ко второму тексту”.

— Что ты еще помнишь, Ирен? — спросил я, когда она закончила. — Ты сказала, что у них было одинако­вое название. Ты его помнишь?

— Да, конечно. Я точно его помню. И старая книга, и новая назывались “Смерть невинности”.

Слушая Ирен, я погрузился в мечтательность. Этот сон был чистым золотом, интеллектуальной амбро­зией — подарком богов. Награда терапевту за терпели­вость, расплата за бесконечные, утомительные терапев­тические наблюдения, проводимые со сдержанностью бывалого сапера.

Этот сон заставил бы даже самого раздражительного и сварливого терапевта замурлыкать от удовольствия. Я тоже начал мурлыкать. Два текста — старинный и современный. Мур-мур. Старинный помогал понять со­временный. Мур-мур. А название — “Смерть невиннос­ти”. Мур-мур-мур.

Сон Ирен предполагал быть не только интеллекту­альной добычей высшего порядка, но он был к тому же первым. Начиная с 1911 года, когда Фрейд впервые опи­сал это, первый сон, о котором пациент рассказывает психотерапевту, окружает мистический ореол. Фрейд верил, что рассказ о первом сне бесхитростен, потому что начинающий пациент еще наивен и беззащитен. Позже, если терапевт явно преуспевает в интерпретации снов, навеватель снов, живущий в бессознательном каж­дого, настораживается, начинает бить тревогу, а затем производит более сложные и запутанные сны.

Вслед за Фрейдом я считал навевателя снов пухлым, жизнерадостным человечком, безмятежно живущим в чаще дендритов и аксонов^[4][4]. Днем он спит, а ночью, от­кинувшись на подушки из жужжащих синапсов и попи­вая сладкий нектар, лениво выстраивает сны в опреде­ленной последовательности для своего хозяина. В ночь перед первым визитом к терапевту хозяин укладывается спать, полный противоречивых мыслей о предстоящей терапии. Человечек, как всегда, выходит на ночную ра­боту, беспечно переплетая все страхи и ожидания в про­стой, прозрачный сон. Потом, в большой тревоге, он по­нимает, что психотерапевт ловко провел его. И с этого времени он очень тщательно прячет значение сна все глубже и глубже от терапевта, который быстро расшиф­ровал его сон.

Глупая сказка! Типичный антропоморфизм девятнад­цатого века. Распространенная ошибка конкретизации абстрактных психических структур в независимых, сво­бодных эльфов. Если бы только я не верил в это!

Десятилетиями многие считали первый сон бесцен­ным документом, отражающим перевод на язык снов общего содержания невроза. Фрейд пошел еще дальше, предположив, что полная интерпретация первичного сна могла бы совпадать с полным анализом.

Мой собственный первый сон запомнился мне во всех подробностях и ощущениях того дня — сорок лет назад — вскоре после начала психиатрической ордина­туры.

Я лежу на операционном столе. Простыня слишком маленькая, чтобы полностью накрыть меня. Я вижу, как сестра вводит иглу мне в ногу — в голень. И внезапно врывается булькающий звук — ВУУУУШ.

Центральный сюжет сна — громкий звук — я слышал отчетливо. Ребенком я страдал от хронического синусита, и каждую зиму моя мама возила меня к доктору Дэвису на промывания. Я ненавидел его желтые зубы и рыбьи глаза, которые пялились на меня через отверстие в круглом зеркальце на повязке вокруг головы, которое обычно используют отоларингологи. Пока он вставлял трубку в пазуховый канал, я чувствовал острую боль, потом слышал оглушительный вууууш — это вводимый соляной раствор вымывал гной. Глядя на дрожащую, омерзительную смесь в полукруглом хромированном дренажном лотке, я думал, что вместе с гноем и слизью частично вымывались мои мозги.

В соответствии с предположениями Фрейда, мой сон означал годы аналитической работы: мои страхи разо­блачения, потери разума, промывания мозгов, страда­ния от тягчайшей телесной травмы (выкачивания) длин­ной, твердой части тела (запечатленной как кость голени).

Фрейд и последующие аналитики предостерегали от слишком быстрого погружения в значение первого сна, чтобы ранняя интерпретация бессознательного материа­ла не сокрушила пациента и не демобилизовала его навевателя снов полностью. Эти предостережения, каза­лось мне, были больше направлены не на повышение эффективности терапии, а на защиту узкого эгоизма ана­литической дисциплины, и я им всегда сопротивлялся.

С 1940-х по 1960-е в науке царствовал подход, срав­нимый с хождением по яичной скорлупе. Вмешательст­во было темой бесконечных нудных дебатов внутри ана­литических институтов. Задавленные пропагандой обя­зательности тонко рассчитанных и сформулированных интерпретаций, новички, переполненные ужасом и стра­хом, затаив дыхание, на цыпочках продвигались в тера­пии, чураясь даже намека на спонтанность и лишаясь эффективности. Я обнаружил, что такой формализм анти­продуктивен, так как мешал более значимой цели созда­ния подлинно сочувственного отношения к пациенту. По-моему, предостережение Фрейда не работать со сна­ми, пока не установится довольно прочный терапевти­ческий союз, кажется странно перевернутым: совмест­ная работа над снами как раз и есть наилучший путь к возведению союза между терапевтом и пациентом.

Исходя из всего этого, я погрузился прямо в сон Ирен.

— Итак, ты не прочитала ни одного текста, — начал я, — а самое главное — старинный.

— Да, да, я ожидала, что ты спросишь меня об этом. Конечно, это не имеет смысла, я знаю. Но именно так было во сне. Я не прочитала задания, я также не прочи­тала тексты, но самое главное — старинный текст.

— Тот, который готовил тебя к прочтению современ­ного текста. У тебя есть какие-нибудь догадки, что могут означать эти два текста в твоей жизни?

— Едва ли это догадка, — ответила Ирен, — я точно знаю их значение.

Я ждал, что она продолжит, но она просто сидела в тишине, глядя в окно. Я еще не знал об этой раздражаю­щей черте ее характера — не проявлять желания продол­жать до тех пор, пока я ясно не попрошу ее об этом.

С досадой я подождал минуту или две, а затем все-таки сказал:

— Следовательно, значение двух текстов...

— Смерть моего брата, когда мне было двадцать, — старинный текст. Будущая смерть моего мужа — совре­менный текст.

— Значит, сон передает нам, что ты не сможешь при­мириться со смертью твоего мужа, пока не примиришь­ся со смертью брата.

— Ты понял это. Точно.

Обсуждение первого сна предвосхищало не только содержание терапии, но и ее процесс, природу взаимоот­ношений психотерапевт — пациент. С одной стороны, Ирен была всегда очень вдумчива. Задавая вопрос, я всегда получал самобытный и всесторонний ответ. Знала ли она названия двух текстов? Безусловно, знала. Дога­дывалась ли она, почему необходимо было прочитать сначала старинный текст, чтобы понять современный? Конечно, она точно знала, что это значило. Я получал, наверное, впервые за пять лет терапии такой богатый урожай ответов даже на банальные вопросы: “О чем ты сейчас думаешь, Ирен?” Но ее ответы расстраивали меня: они были слишком быстрые и точные. Она напо­минала мне мою учительницу пятого класса, которая обычно говорила: “Поторапливайся, Ирв!”, нетерпеливо топталась на месте, ожидая, когда же я наконец переста­ну мечтать и присоединюсь к классу.

Я вышвырнул мисс Фернанд из своих мыслей и про­должал:

— Что значит для тебя название “Смерть невинности”?

— Представь, что для меня, двадцатилетней, значил мой брат. Я мечтала, как мы будем идти по жизни вместе, но автомобильная авария отобрала его у меня. Потом я нашла Джека. И представь, что значит сейчас, в сорок пять, потерять его. Только вообрази, моим родителям семьдесят, и они живы, а мой брат умер, и мой муж при смерти. Что-то не так со временем. Умирают молодые.

Ирен рассказала мне о прекрасных отношениях между ней и ее братом Аленом, который был старше ее на два года. Пока она росла, он всегда был ее защитни­ком, ее доверенным лицом, наставником, словом, таким братом, о котором мечтает каждая девочка. Но потом в один момент его жизнь была перечеркнута на улице Бостона. Она рассказала, как ей позвонили из полиции, в маленький дом, который она снимала вместе с одно­курсницами. Каждая деталь того дня врезалась в ее па­мять навсегда.

— Я помню все: звонок телефона внизу, мой халат с рядами розовых и белых кисточек, шлепанье моих тапо­чек по лестнице, когда я спускалась в комнатку около кухни, где на стене висел телефон, деревянную трубку у меня в руке. Я еще подумала, что эту трубку уже отполи­ровали выпускники Гарварда и Рэдклифа, жившие здесь до меня. Потом этот мужской голос, этот незнакомец, старающийся как можно мягче сказать о том, что мой брат мертв. Я просидела несколько часов, уставившись в перекошенное окно. Я даже сейчас вижу радужные сне­жинки за окном.

Бесчисленное количество раз за время терапии нам пришлось вернуться к двум текстам и значению “Смер­ти невинности”. Потеря брата оставила след в ее жизни. Его смерть навсегда взорвала ее невинность. Ушли все мифы детства: справедливость, предсказуемость, добро­желательное божество, естественный порядок вещей, безопасность дома. Одна, не защищенная от прихотей судьбы, Ирен боролась именно за достижение чувства защищенности. Ален должен был выжить, верила она, если бы ему сразу оказали правильную медицинскую помощь. Ее заманила медицина — она предлагала единст­венный способ борьбы со смертью. На похоронах Алена она решила поступить в медицинскую школу и стать хи­рургом.

Другим решением, принятым ею в связи с воспоми­наниями о смерти Алена, были многочисленные значе­ния для нашей терапевтической работы.

— Я вычислила путь избежать любой боли: я никогда больше не переживу такой боли, если не будет никого столь значимого для меня.

— Как это решение отразилось на твоей жизни?

— В течение следующих десяти лет я не предприни­мала никаких попыток полюбить, не давала себе ни одного шанса. Я знала многих мужчин, но быстро с ними расставалась — до того, как отношения станут се­рьезными и у меня появятся чувства.

— Потом что-то изменилось. Ты вышла замуж. Как это случилось?

— Я знала Джека с четвертого класса и уж не знаю почему, но была уверена, что он тот единственный. Даже когда он вдруг исчез из моей жизни и женился, я твердо знала, что когда-нибудь он вернется. Мой брат знал и уважал его. Можно сказать, мой брат благословил Джека.

— Значит, выйти замуж тебя убедило одобрение Джека твоим братом?

— Это было не так просто. Потребовалось много, много времени. Я отказывалась выйти за него замуж, пока он не пообещал мне не умирать молодым.

Я оценил ее иронию и взглянул на нее с ухмылкой, надеясь получить в ответ улыбку. Но не было никакой улыбки, и Ирен не говорила с иронией; она была пре­дельно серьезна.

Этот сценарий появлялся снова и снова в течение всей нашей работы. Безусловно, причина давала о себе знать. Я частенько забрасывал приманку: я сопоставлял ее нелогичность; спорил; обращался к ее причинам; пы­тался пробудить ее остро отточенный ум. Потом я про­сто ждал. Но во всех случаях результат был один и тот же: она никогда не попадалась на крючок; она ни разу не оставила своих позиций. А я так и не смог привы­кнуть к ее двойственной натуре, к ее удивительной яс­ности, скрытой за нелепой абсурдностью.

урок второй: