Трансформация доверия в российском/ советском обществе

В предыдущих параграфах уже отмечалось, что нельзя рассматри­вать доверие статично, необходим динамический подход — анализ воз­ни кновения доверия, преобразования доверия из одной формы в дру­гую, качественных перемен в самой социальной природе доверия. Рос­сия представляет собой хороший пример того, как за столетие доверие I женилось полностью (по крайней мере, дважды): сначала преобра­зование патриархальной России в советскую Россию, когда доверие из традиционного превратилось в некоторый промежуточный тип (нечто среднее между досовременным и современным); затем преобразование социалистического общества в нынешнее, которое скорее можно на­звать рыночным, чем капиталистическим, когда доверие окончатель­но приобрело современный характер. Менялись, причем кардинально, моральные, социальные, экономические устои; менялись характер и образ человека — от крестьянина с его наивной самобытностью до «со­ветского труженика» и рабочего человека, и далее — от рабочего к «ра­ботнику» нашей денежной современности. Хотя тип человека россий­ского общества постперестроечного времени, возможно, еще не сфор­мировался окончательно, но ясно, что этот человек уже существенно отличается от прежнего, советского человека. Соответственно исто­рическим изменениям менялись и отношения доверия. Анализ транс­формации доверия и будет основной целью этой части книги.

Концепция трансформации в социальных науках. В социологии трансформационный подход разрабатывается последние сто пятьдесят лет. Ключевой работой в этой области мы считаем книгу Поланьи «Ве­ликая трансформация» («The Great Transformation»), которая была опу­бликована в 1944 г. В исследовании трансформации доверия в России и так или иначе придерживаюсь идей Поланьи, хотя это и не означа­ет, что полностью согласен с его концепцией. Однако главная идея та­кова — чтобы понять природу преобразований в России за последнее столетие, необходимо рассматривать суть происходящего как переход от традиционного общества к современному, от нерыночного к рыноч­ному обществу (где, как ни странно, именно социализм выступает по­средником).

Как соотносится трансформационный подход с социологией раз­вития? Надо ли их противопоставлять? С формальной точки зре­ния противоречия нет — трансформационный подход является част­ным, а не общим подходом в отличие от теории развития. Если в ана-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

лизе развития общества должна быть представлена вся цепочка после­довательных преобразований, в том числе и вектор перемен, то транс­формационный подход анализирует лишь один из этапов развития, т.е. частный вид преобразования. Таким образом, трансформация вы­ступает структурным элементом развития. Но, в сущности, социоло­гия развития предполагает четко выраженную методологическую уста­новку — это не общая «социология социальных изменений», которая вполне «всеядна» (см., например, [36]). Социология развития подразу­мевает определенную логику — развитие рассматривается как диалек­тическое и, как правило, материалистическое [37]. В этом трансфор­мационный подход существенно отличается от социологии развития. Сравнивая Поланьи и Маркса, можно сказать, что сходятся они толь­ко в одном — в критике капиталистического общества, но методологи­ческие основания у них совершенно различные. Если у Маркса эконо­мическая жизнь (труд) является материей общества вообще, то у Пола­ньи это справедливо только лишь для современного общества. Оба они одинаково ошиблись в своих прогнозах (или скорее в своих ожидани­ях), «диалектический разум» опять оказался хитрее.

Трансформация досовременных обществ в современные, т.е. про­цесс модернизации, занимает центральное место в социологии [38]. Да и сама социология как наука явилась на свет как теоретический от­вет на процессы модернизации — современному обществу надо было объяснить себе, что оно собой представляет, чем отличается от старого общества, куда и зачем движется. Поэтому ситуация социологии осо­бая — она стремится понять общество динамически, как общий тип, сравнивая примитивные, традиционные и современные его формы. В других общественных науках ситуация совершенно иная: например, в экономической науке современный тип общества (XVIII—XIX вв.) воспринимается как естественная его модель, «экономический чело­век» считался и считается общим типом человека, никакого сравни­тельного анализа не предполагалось и, что особенно опасно, не пред­полагается (все «исторические школы» хозяйства так или иначе терпе­ли фиаско в борьбе с господствующим направлением экономической науки). Поэтому экономическая наука (как уже довольно пожилая) ис­черпала свои социальные методологические основания и далее, как мы считаем, может развиваться только на иной теоретической базе, в ин­теграции с прочими социальными науками, где динамический подход уже был заложен заранее как методологическая основа.

Уже в самом начале развития социологии Конт предложил динами­ческую модель — «закон трех стадий». В нем традиционное общество,

основанное на теологии, религиозном восприятии мира, противопо­ставляется современному обществу, в основе которого лежит «пози­тивизм» — научный способ познания и освоения мира. «Метафизи­ка» выступает необходимым, но все же промежуточным этапом дви­жения от первого состояния общества ко второму. Конечно, многие социологи (например, Дюркгейм) были довольно критично настрое­ны по отношению к «закону трех стадий», но начало было положено. Далее Спенсер, рассматривая отличия «военных» обществ от «про­мышленных», продолжил идею Конта о сравнительной перспективе обществ. Хотя «методологический индивидуализм» Спенсера абсо­лютно противопоставляется «социологическому холизму» Конта, ди­намический подход в социологии сохранился, приняв, правда, отте­нок эволюционизма.

Маркс также, разрабатывая теорию развития и формационный (а не трансформационный) подход, продолжил сопоставление докапи­талистических и капиталистических обществ. Для него, в отличие от Спенсера, преобразования носят не эволюционный, а революционный характер. В их основе — противоречие как источник развития, и глав­ное противоречие — между развитием производительных сил обще­ства и его социально-экономическим устройством. В условиях капита­листического общества это противоречие принимает наиболее острый характер. Становится возможным не только изменение социальной ор­ганизации данного общества, но и глобальное переустройство обществ вообще — прыжок из царства необходимости в царство свободы, ког­да общества, основанные на эксплуатации, уступят место обществам, основанным на коллективном труде. Таким образом, круг замкнется, предыстория общества закончится, уступив место настоящей истории.

В социологии идеи Маркса относительно сравнения досовремен­ных и современных обществ были подхвачены Фердинандом Тенни­сом (например, см. подзаголовок его работы «Общность и общество» в первом издании). Теннис разделяет исторический процесс «культурной жолюции» на две эры — «эру общности» и «эру общества». Эра общно­сти характеризуется «социальной волей» в форме единодушия, обычая и религии, ее социальным субъектом является народ. Экономической основой общности является совместный труд в сфере земледелия (а его формой — домохозяйство), тогда как социальной — родство, соседство и дружба. Взаимные отношения людей строятся на основе благодарно-_сти _ вознаграждения от высшего к низшему, подношения от низшего к высшему. Эра общества характеризуется «социальной волей» в виде конвенции, политики и общественного мнения, ее социальным субъ-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

ектом выступает «общество как таковое». Экономическая основа обще­ства — это торговля, промышленность и деньги. Люди в обществе живут также вместе, «но пребывают не в существенной связи, а в существен­ной отдаленности друг от друга» [39]. Только общность характеризует­ся доверием и расположением людей друг к другу, взаимопониманием и добротой, а общество заставляет человека лишь выглядеть морально до­брым и благородным, честным и справедливым — ведь ценность прида­ется лишь видимости этих качеств в виде приличий. «Ложь... становится характерным элементом общества». Итак, заметим, что для Тенниса до­верие — продукт досовременного общества, который в современном об­ществе заменяется недоверием и враждебностью.

В классической социологии (Дюркгейма, Вебера и Зиммеля) во­прос о трансформации досовременных обществ в современные ставит­ся в иной плоскости. В концепции французской школы социологии (Дюркгейм, Мосс, Хальбвакс и др.) досовременные и современные об­щества различаются внутренней структурой социальных отношений — досовременные общества построены на фундаменте механической со­лидарности, а современные — органической, естественной (у Тенниса в терминологии все было наоборот). Причина трансформации — раз­витие разделения труда (как дифференциация людей и социальных групп), а само разделение труда объясняется главным образом ростом моральной и физической плотности населения (кроме того, Дюркгейм считал важным развитие городского образа жизни и городских рели­гий для трансформации общественного сознания в современное состо­яние). В отличие от Тенниса и Маркса Дюркгейм считал, что современ­ное общество имеет свою мораль и нравственность (а следовательно, и отношения доверия). Отношения людей не регулируются только дого­вором и расчетом, необходимы моральные основания самого догово­ра — «договор о договоре». Причем мораль и нравственность современ­ного общества построены по-другому — они предполагают независи­мость индивида, развитую личность, социальные отношения, постро­енные на отличии и различии людей и социальных групп. Кроме того, нравственность современных обществ «...характеризуется тем, что она имеет нечто более человеческое, следовательно, более рациональное» [40]. Главная проблема современных обществ в отношении морали за­ключается в том, что экономическая и социальная структура трансфор­мируется быстрее, чем нравственность и доверие. Прежние отношения доверия исчезают, но новые еще не успевают появиться. Выход Дюрк­гейм видел не в возвращении к старым формам морали (традиционной морали), а в создании и совершенствовании ее новой формы.

Метод Вебера в отличие от метода Дюркгейма основывается на ис­следовании трансформации не социальных структур (солидарности и т.д.), а общественного сознания и общественных ценностей. В отли­чие от Дюркгейма, Вебер не просто заявляет о новой морали современ­ного общества, а анализирует ее, связывая с моральными ценностями протестантской церкви. Его интересует не столько мораль как явление коллективного сознания, а моральные качества индивида — совесть, долг, честь, которые руководят человеком в действии. Придание новой ценности материальной жизни — труду, профессии, экономической деятельности — вот что отличает современное общество. Если раньше доверие было основано на вере, существовавшей в рамках этики кол­лективизма («братья по вере»), то теперь оно выступает рациональной деятельностью. Вебер в своей малоизвестной работе «Протестантские секты и "дух капитализма" приводит такой пример: человек, планиру­ющий основать банк в одном из городов США, принимает баптистский обряд крещения («перекрещение»). Для чего? Известно, что баптисты тщательно проверяют жизненный путь каждого нового члена общины: «Посещение трактиров? Танцы? Театр? Карты? Неточность в выполне­нии денежных обязательств? Какие-либо иные проявления легкомыс­лия?» Поэтому сам факт принятия в члены секты этого нового банки­ра является источником доверия к нему. Доверие давало кредит, дове­рие стало полезным и выгодным (как и честность). Постепенно исчез­ли секты, церковь перестала играть значимую роль, но рациональность и рационализированная этика поведения, заложенная в основание ка­питалистической системы, остались. Доверие стало сугубо рациональ­ной функцией современного общества.

В неоклассической социологии трансформация досовременных обществ в современные рассматривается в иной перспективе. В рабо­те Талкотта Парсонса «Система современных обществ» акцент делает­ся на процессе системной дифференциации. Современные общества отличаются от досовременных тем, что в них функциональные подси­стемы (экономика, политика, культура, собственно социальная подси­стема) структурно дифференцированы — отделены друг от друга, отно-с ительно самостоятельны и самодостаточны. Экономика одной из по­следних выделяется из общества, и после этого окончательно форми­руется система современных обществ. Карл Поланьи идет в этом пла­не дальше и разрабатывает концепцию «включенности» — если в до­современных обществах экономика была включена в общество как его подсистема (и определялась социальными, моральными и религиозны­ми факторами), то в современных обществах экономика не просто вы-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

деляется из общества (как считал Парсонс), но и постепенно подчиняет себе все общество — теперь оно «включено» в экономическую систему. Так происходит процесс трансформации с точки зрения Поланьи. Но су­ществует и вторая его ступень — общество в XX в. начинает защищаться от господства экономики и рынка. Политическое (государственное) ре­гулирование рыночной экономики — вот один пример сопротивления общества экономике. Развитие профсоюзного и рабочего движения, си­стема коллективных договоров — другой пример сопротивления труда рыночной экономике. Наконец, капитал также стремится вырваться из рыночной экономики: введение институтов центрального банка, отказ от политики золотостандартного регулирования национальных валют — все это выводит капитал из сферы рыночного регулирования. При лю­бой возможности и бизнес стремится освободиться от рыночных правил игры, превращаясь в монополистическую форму организации.

Но все же неоклассическая социология не ставит вопроса о сме­не общества модерна новым состоянием общества/обществ. Парсонс первым четко заявил в 1970-х годах, что мы живем в эпоху современно­сти и, что более важно, нет никаких оснований для того, чтобы прин­ципы социальной и экономической организации современности из­менились в ближайшем будущем. Постклассическая социология (Ли-отар, Бодрийар и др.), наоборот, заявляет, что основания современно­сти уже разрушены и общество вступило в совершенно новый этап сво­его существования. Таким образом, теперь современность сравнива­ется не с досовременными обществами, а с постсовременными. Пост­модернистская теория предполагает не просто новый этап (состояние) в развитии общества, но прежде всего функциональное разъединение современного и постсовременного — это касается и знания, и рацио­нальности, и состояния культуры и общения, и экономики. Историч­ность утрачена, все, что следует, даже не может быть включено в поня­тие истории, какой мы ее знаем.

Другие представители постклассической социологии (Гидденс, Ха-бермас, Ритцер и др.) не столь категоричны в анализе современности. Они также отмечают совершенно новые черты в организации совре­менности (например, Валлерстайн определяет социологию не как нау­ку об обществах, а как науку о мировом обществе — тенденции глоба­лизации не могут не изменить основ знания общественной организа­ции), но для них нет абсолютно нового. Скорее они говорят не о пост­модерне, а о «позднем модерне» (Хабермас, Гидденс)¹. Главная характе-

¹ Более подробно об этом см. в [41]. 62

ристика модерна — это господство экономического в обществе, и, не­смотря на новые формы, постмодерн вряд ли преодолевает это господ-с I во, скорее оно приобретает все более глобальный и всеохватываю­щий характер.

Трансформационный подход в социальной теории, вопреки кажу­щимися фундаментальными различиям, представляет собой некое методологическое единство. По крайней мере, каждое направле­ние в социальной теории разрабатывает эту тему.

Теперь нам предстоит разобраться с трансформацией российского/ советского общества, уделяя особое внимание трансформации доверия.

Преобразования доверия в российском/советском обществе. В за­падной литературе широко распространено мнение, что Советский Союз, будучи «империей зла», представлял собой чистый тип общества с низким уровнем доверия. Данное объяснение слишком примитив­ное. С методологической точки зрения оно неправильно потому, что советское общество за семьдесят лет своего существования никогда не было одинаковым, оно постоянно изменялось — так же менялось и доверие в обществе. Россия за свою долгую и трудную историю XX в. дважды менялась кардинальным образом — в революционные годы (Февральская и Октябрьская революции 1917 г.) и в 1980-1990-е годы. Хотя масштаб и значение этих перемен, безусловно, несравнимы, тем не менее вектор перемен в обоих случаях очевиден — Россия должна была модернизироваться, из традиционного общества построить со­временное. Соответственно трансформировалось и доверие — от тра­диционного доверия — к доверию смешанного типа и далее — к рацио-иальному и современному доверию. Рассмотрим более подробно эти трансформации.

Российская империя в начале XX столетия считалась одной из ве­нских держав — главным образом из-за своей огромной территории и населения: 22 млн км² и 170 млн человек (для сравнения — сейчас эти цифры меньше: 17 млн км² и 143 млн человек). С точки зрения эко­номической Россия была пятой по объемам промышленного произ­водства после США, Великобритании, Германии и Франции. Особых успехов достигла легкая промышленность (производство тканей), раз­вивалось также производство стали, чугуна, угля. Россия была второй по уровню добычи нефти (тогда — после США, сейчас — после араб­ских стран). После реформы 1860 г. и благодаря экономической поли­тике 1880-х, по России прокатилась первая «волна индустриализации», промышленное производство росло передовыми темпами — более 8% в год, что было выше, чем в западных странах. Общие темпы роста ва-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

лового внутреннего продукта за период 1908-1913 гг. ежегодно дости­гали 7-8%. В своей теории циклов конъюнктуры Н. Д. Кондратьев от­мечал, что фаза подъема более вероятно совпадает с социальными бес­порядками. Так и происходило в России начала XX в., когда экономи­ческий рост в конце концов выразился в революции 1905 г. Затем на­чалась Первая мировая война и свершилась революция 1917 г. Эко­номические успехи России конца XIX в. и начала XX в. дали возмож­ность российским марксистам утверждать, что Россия уже вступила на путь капиталистического развития (см., например, работу В. И. Лени­на «Развитие капитализма в России»).

Тем не менее за индустриальным фасадом в то время лежала гигант­ская, почти полностью крестьянская страна с господствующим сель­ским образом жизни и крестьянским сознанием, традиционными цен­ностями и культурой, монархическим политическим режимом. Бо­лее ²/₃ рабочей силы было занято в сельском хозяйстве, производив­шем не менее половины национального дохода. Производительность в сельском хозяйстве была чрезвычайно низкой, кое-где использова­лись доисторические орудия труда — деревянная соха, а не металличе­ский плут. Если общие экономические показатели выглядели не так уж плохо, то производство валового продукта на душу населения состав­ляло не более одной трети от соответствующих показателей США или Великобритании. Социальная структура соответствовала традицион­ному обществу — высшие классы составляли не более 10% населения (2-3% — высший, 7-8% — средний) и 90% — низшие классы (из них 20% — рабочие и 70% — крестьяне). Как и положено, высшие 10% на­селения распоряжались подавляющим большинством национального богатства, что не могло не вызвать социального недовольства.

В области культурного развития Россия также вряд ли была в пер­вых рядах. Согласно переписи 1897 г., 75% общего населения было не­грамотным. Среди городского населения неграмотных было 55%, гра­мотными же считались те, кто умел читать (о способностях к письму речи вообще не шло). В сельской местности родители не поощряли де­тей посещать школу больше 2—3 лет обучения: считалось, что теряет­ся отцовский контроль и дети не могут воспитываться в рамках тради­ционной морали и ценностей. Для сравнения: в это же время в Японии население было практически полностью грамотным.

Результаты урбанизации как значимой функции процесса модер­низации были ощутимы, но имели двойственный характер. С 1858 по 1897 г. городское население увеличилось с 8,2 млн до 16,8 млн чело­век и к 1913 г. достигло 26,3 млн человек. Другими словами, за указан-

п ый период доля городского населения возросла с 10 до 16% [42], что не очень-то много в сравнении с 78% городского населения в Велико­британии и 56% — в Германии того времени. Источником роста город­ского населения, конечно, была миграция. За период с 1858 по 1897 г. доля крестьян, переселившихся в города, возросла с 21 до 43%. В круп­нейших городах — Москве и Санкт-Петербурге — доля вновь прибыв­ших мигрантов из сельской местности была значительно выше: на 80% рабочее население городов пополнялось за счет бывших крестьян. Так иозник интересный феномен, который Б. Миронов назвал «окрестья­ниванием» городского населения [43]. Крестьянское сознание, вне­дренное в городскую среду, стало вдруг доминирующим. Таким обра­зом, несмотря на успехи урбанизации, традиционализм доминировал как в деревне, так и в городе. (Еще раз этот процесс повторился в кон­це 20-х — начале 30-х годов XX в.)

Традиционное, крестьянское сознание культивировало и соответ­ствующий тип доверия. Традиционализм означал, что люди видели свое будущее как точное повторение прошлого, образ будущего, сое­диненного с прошлым через настоящее, основывался на идее того, что все находится в руках сверхъестественных сил, все зависит от Бога, но не от человека. Следовательно, пассивное восприятие мира в отличие от активности современного человека было основной моделью поведе­ния в социальной и экономической жизни. В традиционном сознании существует вера (или доверие) не в себя самого и собственные силы, не в способность человека изменить мир, а в высшие силы, которые, единственно, в состоянии преобразовать мир. Если действие челове­ка совпадает с нормами и правилами, установленными этим обычным порядком и освященными знамением свыше, то судьба благоприят­на и будущее предопределено. Нет никакой необходимости рассчиты­вать риск или обдумывать условия неопределенности, а также плани­ровать свои действия — никакого рационального выбора нет, посколь­ку все находится в руках божественного Провидения, все предопреде­лено заранее, и судьба зависит лишь от баланса добрых и злых поступ­ков в жизни человека. Что считать плохим, а что хорошим, объяснено в православной христианской морали, порядки и обычаи институцио­нализированы в повседневной практике и освящены церковью. Поэто­му счастьем («хорошей жизнью») в крестьянском обществе считалось следующее: прожить жизнь в соответствии с порядками и правилами, установленными дедами и прадедами; не забывать Бога и церковь; не нести много тяжких грехов; иметь большую семью и достаточно детей; жить в согласии с соседями и миром (общиной); заслужить уважение

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

других; по возможности не покидать родных мест, умереть в своей се­мье и быть похороненными в соответствии с христианской традицией.

Традиционное доверие— это доверие прошлому; доверие из­вестному и недоверие новому, неизведанному; доверие догмам, а не рациональному знанию; доверие обществу, общине, а не инди­виду (как правило, чужому и чуждому); это вера в Бога и доверие церкви.

Понятие власти и доверия в традиционном обществе также отлича­ется от соответствующих понятий в современном обществе. Сельская община, «мир», состояла не из индивидов, а из домохозяйств, каждое из которых было представлено расширенной (а не нуклеарной) семьей, которая управлялась, как правило, старейшиной (в редком случае — женщиной, только если хозяин уходил из жизни раньше положенного). Этот человек отвечал за всех в семье, формально все домочадцы подчи­нялись и даже принадлежали ему, именно он представлял интересы се­мьи во внешнем мире. Власть его была абсолютной и беспрекословной, легитимизировалась традицией и религиозными ценностями, она вос­производилась благодаря жесткому контролю и регламентации всех ру­тинных практик. Наказания, в том числе и физические, были повсед­невной задачей такой власти. Внешнее принуждение и контроль игра­ли главную роль в воспитании и социализации, саморегуляция и са­моконтроль как элемент цивилизационного процесса практически не культивировались. Члены семьи доверяли друг другу и старшему, фигу­ра которого персонализировала власть. Личность вообще, абстрактный индивид как представитель общества не значили ничего, но определен­ный, конкретный человек олицетворял власть, и именно ему подчиня­лись как носителю власти.

Таким образом, для досовременного общества доверие относится не к институту власти, а к конкретной фигуре, которая персонифици­рует институт и олицетворяет власть. Крестьянин доверял не общине вообще как рационально понимаемому институту власти, а конкрет­ным людям — старейшинам, которые и представляли для него власть общины. В этом смысле община являлась противоположностью бюро­кратии как формы социальной организации. Антропоморфизация вла­сти (как и религии) была просто необходима, поэтому и доверие носи­ло антропоморфизированный характер. Люди доверяли царю как фи­гуре конкретной власти, потеря доверия данному индивиду означала и потерю его власти.

Но власть общины над конкретным индивидом серьезным обра­зом отличалась от власти семьи над ее членом. Если в семье индивид

был объектом абсолютной власти и не имел особого права, то в общине каждое домохозяйство формально имело равные права с другими, хотя в реальности, конечно, «крепкие» (богатые) хозяйства играли большую роль в делах общины. Примитивная демократия общины строилась на принципах равенства и взаимности (реципрокности). Равенство вы­ражалось в равнообеспечивающем распределении общинной земли и поддерживалось постоянным ее перераспределением (то, что это не миф, видно из конкретных цифр перераспределенной земли после ре­формы 1860-х годов). Взаимность реализовывалась в постоянной взаи­мопомощи (например, коллективная помощь при строительстве дома или помощь погорельцам). Тем не менее демократические принципы организации общины ничего не меняли в характере власти — она оста­валась по отношению к индивиду обособленной и безусловной, освя­щалась традицией и церковью, была персонифицирована в конкрет­ных фигурах.

Свобода как ценность современного общества мало значила в об­ществе традиционном (в отличие от других понятий, например, равен­ства и братства). Свобода рассматривалась как нечто противопостав­ляемое порядку и обычаю, состояние свободы воспринималось как крайний, маргинальный случай нарушения порядка. Свобода счита­лась «добычей» и свойством «храброго разбойника», которому нечего терять и который ни с кем не связан. Свобода в досовременном обще­стве — это только «свобода от», т.е. независимость от других, которая в свою очередь воспринимается как негативная ценность: если ты ни от кого не зависишь и никто не зависит от тебя, то кому же ты нужен? Впоследствии революция в крестьянском сознании воспринималась как такое состояние абсолютной, но временной свободы: когда-нибудь порядок будет восстановлен, а виновные наказаны. Ценность поряд­ка в традиционном сознании выше, чем ценность свободы и незави­симости, поэтому доверие порядку вообще выше, чем доверие ценно­стям свободы. Вот почему потом большинство населения с преобла­дающим крестьянским сознанием легко пожертвовало ценностями за-ноеванной свободы в пользу ценностей порядка. Люди больше верили тому, кто мог восстановить и сохранить порядок, какой бы высокой ни была его цена. Так доверие порядку переросло в доверие сильной авто­ритарной власти.

Моральные ценности богатства и трудовая этика вряд ли занимали много места в традиционном сознании крестьянства. В православной традиции богатство в денежном виде считалось греховным, поскольку оно заслоняло душу человека от Бога. Крестьяне признавали, что бо-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

гатство дает власть, но заставляет человека находиться в постоянном состоянии беспокойства, страха потери накопленного. Все в руках Го­спода, поэтому богатство — это не личное достижение человека, а его судьба, с которой нужно смириться, но нельзя добиваться богатства за счет других и не по справедливости.

Труд в крестьянском сознании выступал в качестве необходимо­го условия, но только не как средство изменения жизни. Каждый обя­зан трудиться, причем только работа тела считалась трудом, а умствен­ный труд — развлечением. Трудом человек зарабатывает пропитание, а все, что сверх необходимого, — от зависти и жадности. Работать нуж­но тогда, когда в этом есть необходимость, но перерабатывать, работать сверх меры — такой же грех, как и не трудиться вовсе. Поэтому работа­ли столько, сколько необходимо было для обеспечения традиционных потребностей. Вот почему рабочее время за год у российских крестьян было существенно меньше, чем у их западных соседей.

В 1913 г. в России было 140 выходных и праздничных дней по сравнению с 68 в США. Российские крепостные в начале XIX в. работали в 2,6 раза меньше, чем рабы в Америке — 1350 часов в год в России и 3065—3965 ча­сов в Америке [44].

Такая трудовая и экономическая этика вряд ли соответствовала утверждениям, что в России существовало капиталистическое хозяй­ство. Труд как повседневная тягость и работа (от слова «раб») как при­нуждение к труду не могли быть источником капиталистического пред­приятия, и далее, в советское время, попытка преодолеть это отноше­ние к труду выразилась в правовом принципе всеобщности и обяза­тельности труда (тунеядство преследовалось по закону) при всеобщем стремлении к отлыниванию от труда как повинности. Но это не исклю­чало, а предполагало трудовые порывы и трудовой энтузиазм первых советских пятилеток. Однако энтузиазм был временным, а качествен­ный труд должен был стать постоянным, монотонным занятием. Ритм и труд соединяются не только в сознании примитивного человека, как доказывал Карл Бюхер, но и в сознании человека индустриального об­щества, жизнь и ценности подчиняются определенному темпорально­му порядку; «расписание» и «распорядок», дисциплина времени — все это крайне необходимо для капиталистического общества (фабричный гудок — вот материальный символ этой дисциплины сознания).

Что касается восприятия прав собственности и отношения к соб­ственности вообще, то в традиционном сознании права собственности освящаются и выступают как естественные условия. Например, вос­приятие прав собственности на землю таково: вся земля принадлежит

Ьогу и все имеют одинаковое право ее использовать. Те, кто обраба­тывает землю, обретают моральное право обладать ею, поэтому есте­ственным образом земля принадлежит крестьянам. Вот почему земля рассматривалась не как объект юридических прав, а как объект труда — именно процесс труда устанавливал моральное право собственности. Крестьяне верили, что вся земля (в том числе и помещичья) принадле­жит тем, кто ее обрабатывает, — всему крестьянскому «миру». Для обе­спечения равенства в распределении земли крестьянская община раз­рабатывала весьма точные и эффективные механизмы измерения каче­ства и количества земли, приходящейся на каждое домохозяйство. Тре­бование равенства было безусловным и воспроизводилось посредством постоянного перераспределения земли. Позже, в советское время, это требование равенства как уравнения всех в правах собственности ста­ло законным с формальной точки зрения. Так что очень многие тради­ции крестьянского общежития нашли в советскую эпоху законодатель­ную базу.

Частная собственность на землю вряд ли вообще признавалась кре­стьянами как индивидуальная форма собственности. По крайней мере, она рассматривалась как несправедливая и нечестная. Та же логика применялась впоследствии и в отношении собственности на промыш­ленные предприятия — рабочие (бывшие крестьяне) простодушно ве­рили, что заводы и фабрики принадлежат именно тем, кто на них тру­дится, а любой управленческий труд вообще не входит в понятие тру­да как такового. Все юридически закрепленные в бумагах, в которых никто не мог разобраться, права собственности считались уловками и хитрыми трюками, чтобы обмануть трудящихся. Идея «рабочих Сове­тов» — спонтанных ассоциаций рабочих на промышленных предпри­ятиях — в основном базировалась на традиционном сознании и дове­рии, и лишь потом «Советы» стали орудием в политической борьбе. Вся революционная пропаганда так или иначе основывалась на требо­вании равенства и справедливости так, как это понималось крестьян­ским сознанием.

Крестьяне считали (или, лучше сказать, чувствовали) себя цен­тром общества, все другие классы, по их понятиям, жили за их счет и благодаря им. Город в их сознании отождествлялся с хитрыми и умны­ми людьми, которые специально собрались, чтобы обманывать про­стых тружеников. Эта идея гегемонии крестьянства в советское время была преобразована в идею гегемонии рабочего класса: лишь крестья­не считались дружественным классом, а все остальные были объявле­ны враждебными классами. Так в советском обществе воспроизводи-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

лась концепция «мы-группы», которая морально оправдывала репрес­сии государства.

Экономическое сознание традиционного общества не признавало современных экономических институтов. Большинство крестьянского населения не мыслило в денежных терминах, в частности, в категориях счета вообще. Только после столыпинских реформ начала XX в. в оби­ход вошли понятия кредита или заема. Но даже и в это время никак не приживалась идея процента — крестьяне понимали, что значит давать и одалживать, просить о помощи и помогать, но все это считалось есте­ственным, бескорыстным. Процент противоречил традиционной мо­рали, считалось, что банки не помогают крестьянину, а грабят его. По­нятие «честной цены» основывалось на понятии издержек труда, при­быль же воспринималась как обман. Рыночная практика была повсед­невной в крестьянской жизни, поскольку хозяйство никогда не было натуральным, но она не формировала рыночное сознание, напротив, рынок существовал в рамках традиционных ценностей и правил.

Нельзя считать, что все крестьянское сознание было единым, а кре­стьянские ценности — преобладающими. В крестьянском сообществе были и староверы, и не знавшие крепостничества крестьяне северных губерний, и потомственные ремесленники, и торговцы. Но и эти слои населения так или иначе культивировали традиционное сознание: на­пример, староверы отличались от обычных крестьян трудовой этикой, но были еще более консервативными приверженцами старых традиций и правил. Доверие для всех слоев воспроизводилось как доверие про­шлому, а не будущему; как доверие высшим силам, а не человеку; как доверие «обществу-общине», а не гражданскому обществу; как доверие конкретному лицу, а не социальному институту.

Тем не менее в начале XX в. традиционное общество и крестьян­ское сознание вступили в процесс постепенной трансформации. Кре­стьяне были зажаты в тиски перенаселения, а рост «физической плот­ности населения» (в терминах Дюркгейма) не мог не привести к карди­нальным преобразованиям. Крестьянские хозяйства становились все более мелкими, никуда нельзя было деться от процесса дробления, в то же время эффективность сельскохозяйственного труда оставалась низкой. Все это вело к росту нищеты и общему недовольству крестьян. Поскольку крестьяне видели избыток помещичьих земель, в крестьян­ском сознании формировалось представление о простейшем пути ре­шения этой проблемы: отобрать землю у помещиков и разделить меж­ду всеми крестьянами по справедливости. Это был миф, некий чудес­ный продукт крестьянского мышления — в реальности общинная зем-

ля по площади в три раза превосходила общую площадь помещичьих )с мель. Когда в послереволюционный период земля была действи­тельно распределена среди крестьян, то оказалось, что процесса дро-бления хозяйств, а следовательно, и бедности, избежать не удалось. Но )тот миф был более действенным, чем любая правда, — слишком за­манчивым было представление о возможности решить проблему «вол­шебным образом», сразу, без промедления и окончательно. Постепен­но среди крестьян зрело недовольство, которое разделялось и рабочи­ми — также бывшими крестьянами, которые по указу 1861 г., даже если и работали в городах, считались членами все той же сельской общины, где и платили налоги. Рабочие часто посещали свои родные места во время праздников и отпусков, что создавало единство рабочих и кре­стьян в ощущении общих проблем и их решения.

В 1906 г. Столыпин пытался изменить ход событий, его реформы были направлены на то, чтобы предоставить крестьянам юридиче­ские права и гарантии для отделения от общины. Кроме того, огром­ные пространства Сибири планировалось предоставить тем, кто хотел получить землю, выдавались даже небольшие подъемные для переезда. Так, по мнению Столыпина, развивались бы индивидуальные хозяй­ства фермерского типа, на американский манер. И действительно, до 1914 г. около 3 млн крестьян покинули свои родные места, чтобы искать лучшей доли в Сибири. Почти четвертая часть общего числа крестьян отделилась от общин, чтобы получить свою собственную землю и са­мостоятельно вести свое хозяйство. Столыпин планировал, что рефор­мы займут не менее двадцати лет, но его трагическая смерть в 1911 г., а затем Первая мировая война остановили процесс модернизации: из трех миллионов переселенцев почти половина вернулась обратно, от переселения осталось лишь грустное воспоминание, выраженное в по­нятии «столыпинский вагон». Но дело было не столько в объективных препятствиях, таких, например, как отсутствие реальной финансовой помощи переселенцам или недостаточный кредит. Более важным фак­тором было состояние общественного сознания, которое, несмотря на усилия «сверху», оставалось традиционным. Большинство крестьян презрительно называли выделившихся «единоличниками», к пересе­ленцам относились не лучшим образом.

Первая мировая война существенно изменила общую ситуацию. Во мремя войны '/₄ часть всего мужского населения была мобилизована в армию. Не хватало рабочих рук — на 20% сократилось производство зерна, именно тогда (а не в эпоху Гражданской войны) в городах стали вводиться продовольственные карточки. В 1916 г. царское правитель-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

ство (а не большевики, как обычно считается) ввело обязательные рек­визиции — «продразверстку», нормы сдачи зерна каждым хозяйством государству на нужды армии. Из-за инфляции цены на продовольствие выросли в 4-5 раз, а в 1915 г. продовольственный кризис дополнил­ся топливным. Война в целом шла для России неудачно — были по­теряны Польша, Литва и западная часть Украины. Более двух милли­онов человек погибло, еще больше было ранено. Причем цели войны явно противоречили интересам большинства, все слои общества были недовольны тем, для чего и как ведется война. Общее недоверие, как и положено в традиционном обществе, выразилось в недоверии кон­кретной фигуре царя Николая II, репутация которого сильно пострада­ла еще в связи с событиями 1905 г. Недоверие Николаю II было автома­тически перенесено на недоверие всей власти и ее институтам.

Война научила рабочих и крестьян особым методам выражения своего недоверия — на руках у населения находилось достаточно ору­жия и не было нерешительности пустить его в ход. Поэтому в ходе бур­жуазной революции 1917 г. легко было свергнуть прежнюю власть, но не так легко было ее удержать. Февральская революция сразу преврати­ла Россию в одну из самых демократических стран в мире. Царизм был низвергнут, к власти пришло непонятное для крестьян Временное пра­вительство. Это означало, что прежняя власть закончилась — следова­тельно, закончилась власть вообще. Старые моральные нормы были разрушены, а новые еще не появились. Таким образом, возникло со­стояние, которое Дюркгейм охарактеризовал как аномию власти. Рез­ко увеличилось число преступлений (хотя сама Февральская револю­ция прошла относительно мирно), вскоре ценность человеческой жиз­ни приблизилась к нулю. «Ваше слово, товарищ маузер» — сила стала главным аргументом в споре. Традиционная мораль и доверие заменя­лись силой или угрозой ее использования и недоверием.

Временное правительство было слишком безликим, чтобы вдохно­вить народные массы. Никакого доверия к нему не возникло, кроме того, продолжалась бессмысленная военная кампания, не удалось пре­одолеть последствия экономического кризиса. Все это привело стра­ну на грань полной катастрофы, и для большевиков в октябре 1917 г. не составило большого труда организовать еще один государственный переворот. После Октябрьской революции власть была передана Со­ветам рабочих и крестьянских депутатов, был восстановлен мир, зем­ля была отдана крестьянам, а частная собственность на землю объяв­лена вне закона, нациям предоставлено право на самоопределение. Все это были больше лозунги, чем конкретные меры, но тем не менее как

реклама революции они оказались очень эффективными по силе воз­действия на сознание масс. Армия поддерживала политику мира, по­скольку большинство солдат (бывших крестьян) мечтало вернуться до­мой, что они немедленно и сделали — огромная масса бывших воен­ных дезертировала, сметая все на своем пути и попутно занимаясь рек-иизициями или просто грабежами. В деревне власть перешла не просто к общине, но к «комбедам» — советам беднейших слоев, которые сра­зу же стали перераспределять землю в свою пользу, так что даже боль­шевикам пришлось выступить против них. Рабочие Советы захвати­ли власть на промышленных предприятиях, но что делать дальше, как управлять производством, никто не знал. Производительность упала до минимального уровня, зато растаскивание средств производства при­обрело катастрофический характер, так что вскоре большевики приня­ли меры по регулированию производства — на предприятия были по­сланы военные комиссары.

Несмотря на популярную политику нового правительства, боль­шевикам, как и положено, не удалось преодолеть экономический кри­зис и разруху, чтобы как-то справиться с хаосом, была введена полити­ка «военного коммунизма» — рынок и деньги были запрещены, обяза­тельные реквизиции («продразверстка») зерна на нужды городов ста­ли обычной практикой. Власть теперь показала, что она действитель­но представляет собой силу. Но в реальности процветал черный ры­нок, мелкие спекулянты-«мешочники» быстро сумели организовать бартерную торговлю, так что рынок просто изменил свою форму. Но в 1918 г., как и следовало ожидать, началась Гражданская война — война всех против всех в условиях полной неопределенности общественно­го сознания (все гражданские войны в этом плане одинаковы, сравни­те гражданскую войну в США). Те, кто придерживался старых поряд­ков, составили один фронт; те, кто выступал за новую власть, — другой, а между ними стояла огромная нейтральная масса населения, в основ­ном крестьянского. «Бей справа красных, а слева — белых» — вот ло­зунг, отражавший специфику того времени. Но вскоре стало ясно, что Белая армия все же восстанавливает старые порядки, от которых ни­чего хорошего ожидать не приходилось. Большинство крестьян боль­ше стали доверять красным, поскольку политика большевиков хотя бы давала надежду на то, что земля будет принадлежать крестьянству. Кре­стьяне стали больше доверять лозунгу о союзе рабочих и крестьян, счи­тая, что их интересы в целом близки. Моральные ценности христиан­ства в годы войны были так или иначе заменены моралью выживания. Белые и красные были одинаковы в практике террора, но чаша весов

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

доверия крестьянства склонилась в пользу красных, что во многом и решило исход Гражданской войны.

Мировая война, революция 1917 г., Гражданская война — все эти преобразования катастрофически изменили характер традиционного крестьянского общества. С 1914 по 1921 г. около 20 млн человек по­гибли, более 2 млн человек вынуждены были эмигрировать, 7 млн де­тей потеряли своих родителей и дома. Потрясения затронули в боль­шей степени городское население, многие жители городов вынуждены были бежать в более хлебные сельские районы. Население Петрограда, например, сократилось вдвое. Число промышленных рабочих сократи­лось в 5-6 раз и в 1921 г. не превышало 1 млн человек [45]. Процесс окрестьянивания населения развернулся в полную силу, хотя осно­вы традиционного сознания пошатнулись, но они не были подорваны окончательно. Впервые масса крестьянского населения начала ориен­тироваться на нечто новое — на новый строй и новую власть. Тем не ме­нее базисные ценности традиционализма сохранились нетронутыми, с новой силой воспроизводилось и традиционное доверие.

Принцип доверия конкретной фигуре харизматического лидера еще в большей степени проявился в революционные годы, затем — в эпоху 1930-х. Сначала фигура Ленина как выразителя всеобщих ин­тересов и всеобщего заступника занимала общественное сознание, затем это место было занято Сталиным, культ личности которого стал логическим завершением трансформации традиционного сознания. Чтобы быть разрушенным, традиционное сознание сначала должно было достичь кульминационной точки в своем развитии. Люди в об­щем доверяли не столько идеям, сколько тому, кто преподносил эти идеи и каким образом, т.е. доверяли конкретной личности, вера кото­рой, подобно вере в тотем в примитивных обществах, символизиро­вала единство и солидарность масс. Крестьянское сознание, попав­шее в водоворот политических событий и ставшее аномичным, с еще большей силой выплеснуло требование дать массе вождя, за которым можно было бы следовать и которому безусловно можно было бы до­верять. Необходимо отметить, что подобный процесс трансформации традиционного сознания происходил не только в России, но и в Ита­лии, затем — в Германии и других странах, переходивших на новый, индустриальный, современный образ жизни. Этому благоприятство­вали уже наметившиеся в начале XX в. процессы преобразования цен­ностей — например, утрата значения религиозных ценностей, возрас­тание доли гражданского образования, развитие массовых коммуни­каций и т.д.

Тем не менее в 1920-е годы в России самые старые формы традици­онализма, такие, например, как общинное хозяйство, еще более уси-1ились. Можно утверждать, что значение общины в крестьянском со­знании того времени даже возросло, поскольку город и его социальная организация представляли собой полную противоположность дерев­не. До начала коллективизации в 1927—1928 гг. не менее 90% крестьян принадлежало общине [46]. Крестьяне совершенно не доверяли эконо­мической программе правительства. По традиции в условиях неопре­деленности они предпочитали не увеличивать производство: сколько зерна ни выращивай, все равно отберут. В результате общей экономи­ческой разрухи в 1921 г. по стране прокатилась волна голода, погибло еще около 5 млн человек. В этой ситуации надо было придумать нечто такое, что укладывалось бы в традиционное сознание крестьян, но в то же время давало бы новой власти возможность проводить свою полити­ку. Так появилась экономическая программа НЭП — «новая экономи­ческая политика». «Продналог» заменил «продразверстку», официаль­но был восстановлен рынок, в мелком масштабе было разрешено част­ное предпринимательство, иностранному капиталу были предоставле­ны концессии. Эта политика укладывалась в традиционные представ­ления, и результаты вскоре оказались просто ошеломляющими — об­щее производство зерна в 1926 г. сравнялось с довоенным. С введени­ем твердого денежного обращения и финансового расчета улучшились дела и в промышленности, хотя особенно бурно развивались торговля и услуги, но все так называемые командные высоты оставались в руках государства.

В период НЭПа людям были предоставлены не только экономиче­ские свободы, наметились и более общие тенденции демократизации, а следовательно, и модернизации общества. Наступление на традици­онную ментальность началось на «фронтах» общего и среднего образо­вания. Начиная с 1920-х годов правительство организовало широкую программу обучения рабочих и крестьян без отрыва от производства. К 1930 г. уровень грамотности вырос с 33 до 63% — большой рывок впе­ред, с помощью которого рационализация постепенно разрушала тра­диционное мышление.

Другой весьма интересный пример демократизации — изменение социальной роли женщин, которые после революции получили рав­ные политические права, но наряду с этим — и равные экономические права. Впервые женщины смогли самостоятельно жить, зарабатывая наравне с мужчинами. Нередко женщины занимали и ответственные должности. Так, патриархальное сознание с его четким распределени-

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

ем социальных ролей по полу заменялось современным сознанием, где мужчины и женщины формально обладают равными правами. Благо­даря этому изменилась и традиционная форма семьи.

Еще один замечательный феномен 1920-1930-х годов — феномен «культурности». Как ни странно, политика правительства в области об­разования была поддержана «снизу». Простые люди, особенно моло­дежь, стремились изменить свой статус, а это было возможно только для образованных людей. Роль газет и публицистики, литературы, ра­дио, театров существенно возросла — культура из элитарной станови­лась массовой. Так пал еще один бастион традиционализма.

Важная черта 1920-1930-х годов — феномен бюрократизации об­щества. В хорошем смысле слова бюрократия означала установле­ние рациональных, современных, а не традиционалистских, способов управления обществом и экономикой. Конечно, бюрократия прини­мала в традиционном коллективном сознании уродливые формы — вчерашние рабочие и крестьяне, как правило, малограмотные, полу­чили вдруг возможность управлять и принимать решения. Они выучи­ли формальные «правила игры», но упустили из виду тот факт, что бю­рократия — это прежде всего эффективность управления. Были усвое­ны понятия «статуса», «иерархии», «субординации», началась формен­ная «погоня за должностями». Но во все еще господствующем традици­онном сознании такая «работа» сопровождалась взяточничеством, «ку­мовством», пьянством и некомпетентностью. Новая бюрократия сое­динялась со старой традицией мифотворчества — так вранье и очков­тирательство становились повседневной практикой.

Тем не менее начало модернизации образа жизни, сознания, куль­туры, экономики было положено. Постепенно традиционное доверие приобретало и новые черты, так, наряду с патриархальностью — требо­ванием авторитета — создавались и предпосылки к формированию ра­ционализированного доверия. НЭП, конечно, не превратил Россию в индустриально развитую державу. Хотя общий объем производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве превысил к 1927 г. дово­енные рубежи, но страна по-прежнему оставалась крестьянской.

Согласно переписи 1926 г., население СССР достигло 148 млн чело­век, из них рабочие составляли 10,8%, крестьяне — 73%, остальные клас­сы (мелкая буржуазия, ремесленники, безработные и т.д.) — 16,2% [47].

Ясно, что в таком обществе любая политика социализма была обре­чена на неудачу. Крестьяне жили своей особенной жизнью, не завися­щей по большому счету ни от государства, ни от города. Коммунисти­ческая идеология была не только не популярна, но ее крестьяне просто

не могли понять (например, среди сельских жителей в то время было не более 2,5% коммунистов). Сохранить такое положение дел означа­ло оставить скрытую ловушку для власти, которая могла быть свергну­та в любой момент. Необходимо было любым способом ускоренно мо­дернизировать общество и экономику.

Так начиналась политика «социалистической индустриализации», где основное внимание уделялось не только модернизации промыш­ленности, но и плановому ведению хозяйства и ускоренной капитали­зации. Первый пятилетний план в 1929 г. обещал превратить Россию в индустриальное государство. Естественно, плановые задания были выполнены досрочно, за четыре года и три месяца, хотя в реальности эта задача была более или менее выполнена только к 1950 г. Тем не ме­нее важные сдвиги имели место — ежегодный рост ВВП превышал 5%, а рост промышленного производства был еще выше — до 17%. Кроме того, советская индустриализация удачно совпала с периодом Великой депрессии, когда многие технологические достижения были дешево за­куплены в США и других странах (например, оборудование для буду­щего Горьковского автомобильного завода было куплено у Форда).

В 1933 г. правительство объявило о начале второго пятилетнего пла­на, где большее внимание уделялось не тяжелой, а легкой промышлен­ности, но в реальности политика «форсированной индустриализации» продолжилась прежде всего за счет огромной доли накопления в на­циональном доходе — в среднем до 30%, при этом рекордная доля — 45% — имела место в 1932 г. [48]. Притока иностранного капитала не было, поэтому накопление осуществлялось за счет экспорта — в пер­вую очередь древесины и зерна. Огромное количество новых рабочих мест было создано на промышленных стройках, что привлекало все больше и больше сельских мигрантов. Помогала этому и всеобщая вол­на энтузиазма, связанного с новым строительством.

Но одна только индустриализация не смогла бы сломить сопротив­ление традиционного общества. Надо было менять и сельскую жизнь, поэтому программа индустриализации была дополнена программой коллективизации. Сама идея была грандиозна — за счет более круп-пых единиц хозяйства, колхозов и совхозов, где использовалась бы со­временная техника и технология, преобразовать сельское хозяйство и сделать его аграрным производством. Конечно, реализовать эту идею в традиционном обществе с крестьянским сознанием было нельзя. Надо было заставить крестьян принять новые правила игры — тех, кто не хо­тел вступать в колхозы, отправляли в ссылку (по разным данным, туда было отправлено от 2 до 5 млн человек), опять вспомнили «Столыпин -

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

ские вагоны», опять были восстановлены «комбеды», прокатилась вол­на экспроприации и раскулачивания. В результате сельские жители были вынуждены искать лучшей доли в городах — только в 1931 г. око­ло 4 млн человек покинули свои родные места. Так начиналась вторая волна «окрестьянивания» и «уплотнения» городов. К 1939 г. доля город­ского населения увеличилась до 33%, причем никакие меры для прие­ма новых мигрантов приняты не были, возник феномен перенаселения городов и «коммунальных квартир», последствия которого, например в Санкт-Петербурге, не решены до сих пор.

Новые правила («коллективизация») не были приняты крестьян­ством, опять, как в годы «военного коммунизма», крестьяне ответи­ли резким сокращением производства, начался голод. В 1932 г. умерло от 3 до 10 млн крестьян, причем экспортные поставки зерна на нужды индустриализации увеличивались. В 1932 г. объем производства зерна упал до 73% от показателя 1928 г., хотя официальная пропаганда и заяв­ляла о мифических успехах и достижениях. Так постепенно были вве­дены двойные стандарты правды, общественная (публичная) и частная информация все больше расходились между собой. Но пропаганда ока­залась успешной — в условиях трансформирующегося сознания люди были готовы поверить (доверять) тому, что официально сообщалось. Важен был источник и способ передачи/получения информации, а не сама информация. С помощью средств массовой информации — ново­го оружия борьбы с традиционализмом — доверие власти постепенно институционализировалось.

В 1934 г. в Ленинграде был убит С. М. Киров, что послужило по­водом для начала массовых репрессий. К 1936 г. 131 тыс. человек на­ходились под арестом, а в 1937 г. (год пика репрессий) эта цифра воз­росла до 1 млн человек. Атмосфера страха и неопределенности, нагне­таемая властями, сужала круг людей, которым можно было доверять. Разговоры в кругу семьи и близких друзей стали разительно отличать­ся от общения в рамках публичного пространства, так стало разделять­ся публичное и частное общение. Крестьянским по способам реализа­ции ответом на репрессии стало массовое доносительство. «Партийные чистки» открывали путь наверх по карьерной лестнице молодым функ­ционерам, а донос был лишь одним из средств такого продвижения. Подозрительность и недоверие к «чужим» стали нормой того времени. Власть также предоставляла адекватный крестьянскому сознанию от­вет на вопрос о репрессиях — виновные в «перегибах» (сначала Ягода, затем Ежов) были примерным образом наказаны (после смерти Стали­на и Берия не избежал этой участи. «Наш товарищ Берия вышел из до-

верия, а товарищ Маленков надавал ему пинков» — фраза из частушек 1950-х годов хорошо символизирует крестьянский подход к доверию).

Тем не менее террор и пропаганда парадоксальным образом уси­ливали общее доверие властям (особенно лично Сталину). Радиус тра­диционного (патерналистского) доверия был расширен до предела — власть теперь казалась сильной и незыблемой, твердой и решительной, она «проявила себя» в годы коллективизации и репрессий, все время выдумывались новые «враги, вредители и шпионы» (тем сильнее ока­зался шок власти, когда в годы Второй мировой войны враг вдруг ока­зался настоящим), с которыми и велась борьба. Враги выявлялись и должным образом наказывались, воспитывалось массовое послуша­ние власти. Тоталитарный режим в таком трансформирующемся тра­диционном сознании казался естественным, нормальным и законным. Хотя новые элементы были уже очевидны — если в крестьянской об­щине доверие «своим» и недоверие «чужим» было безусловным и обя­зательным, то теперь, когда бывший крестьянин оказался в городе, где «свои», а где «чужие», было не разобрать. «Своими» казались только семья и друзья и, как ни странно, власть в лице ее высших предста­вителей (например, фигура «отца народов»), все остальные оказались «чужими». Так воспроизводился феномен «гражданского недоверия», что, впрочем, для периода трансформации и переходного (смешанно­го) типа доверия было необходимым и нормальным.

Ресурсы патернализма использовались и властью. Сталин в своей речи к народу в начале войны специально выделил обращение «братья и сестры», а не официальное «товарищи». Патернализм нашел отраже­ние и в названии самой войны — «Великая Отечественная», Отечество должно было ассоциироваться с семьей, отцом, родиной. Но на вся­кий случай, чтобы упредить ненужные вопросы и установить монопо­лию на информацию и пропаганду, власти в начале войны отдали рас­поряжение всем жителям Москвы сдать имеющиеся у них радиоприем­ники (у жителей глубинки радиоприемников в то время не было). Но, как ни странно, характер информации вдруг резко изменился — при­ходилось давать более или менее правдивую информацию о положении на фронтах: враг был явным, а не мифическим, с ним приходилось бо­роться всем вместе.

С одной стороны, война сначала укрепила традиционное созна­ние — нация жила одним событием, чувствовала и мыслила одинаково, никто не сомневался в железной воле вождя к победе, воевали в пря­мом и переносном смысле «за Сталина». С другой стороны, именно во­енные события 1941—1945 гг. заложили, на мой взгляд, основания для

ГЛАВА 1. ДОВЕРИЕ ОБЩЕСТВА

1.3. Трансформация доверия в российском/советском обществе

дальнейшей трансформации традиционного сознания и доверия (пер­вый этап преобразований относился к революционному времени).

Война затронула буквально всех жителей, каждую семью, погиб­ло более 26 млн человек (хотя официально было объявлено лишь о семи миллионах), демографическая ситуация оказалась катастрофи­ческой — из 26 млн погибших 20 млн были мужчины, и даже в 1959 г. на 1 тыс. женщин приходилось 633 мужчины. Более 7 млн человек в годы войны были угнаны на принудительные работы в Германию, ин­дустриальные территории (в основном крупные города) были разруше­ны, не менее 30% национального богатства было утрачено, 28 млн че­ловек оказались без крыши над головой [49]. Но несмотря на эти гро­мадные трудности, советский народ выжил и сумел преодолеть все эти испытания.

И действительно, это был уже не «русский народ» с приписывав­шимися ему православием, самодержавием и народностью, а какой-то другой народ — «советский», с изменившимся сознанием, доверием и моралью. Люди, которые вели войну, делали свое дело и войну выигра­ли, стали независимыми — им самим приходилось принимать реше­ния, власть не приказывала им, а полагалась на них. Эти люди — бра­тья по оружию — научились верить/доверять друг другу больше, чем власти с ее представителями. Но они научились и ценить свои заслу­ги перед Отечеством, считая, что судьба страны теперь зависит от них, а не от власти вообще. Многие солдаты впервые оказались вдали от своей малой родины, они увидели Европу — от Норвегии до Австрии, познакомились с ее стандартами жизни. Оказалось, что их собствен­ная прежняя жизнь теперь их мало устраивает. Вообще существование между жизнью и смертью на войне давало им силы поставить себя на один уровень с властью и требовать иного и лучшего. Бывшие солдаты и офицеры не хотели больше терпеть репрессии и подозрительность, считая себя (а не представителей власти — например, офицеров НКВД) элитой общества. Так постепенно формировалось новое самосознание (рационализированное восприятие себя и своей социальной роли) на­ции в противовес уходившему крестьянскому