Море марены

Покинув Хиос и его несчастных обитателей, наш путешественник отплыл на север в Константинополь (ныне Стамбул), считая, что достиг конца пути. Сюда уже успели эмигрировать тысячи евреев. Они открыли лавки, построили синагоги, оплакали погибших родных и теперь радовались возможности начать новую жизнь. Джованни, скорее всего, подумал, что новый дом не похож на Землю обетованную, но, по крайней мере, здесь безопасно. Он снял комнату в еврейском квартале и начал предлагать свои услуги по изготовлению музыкальных инструментов. Разумеется, сначала свободного времени было в обрез, но молодой человек не мог удержаться от соблазна изучить город. Лютни привезли в Испанию арабы в IX веке, самоназвание этого музыкального инструмента происходит от арабского слова, которое значит «дерево», а турецкий саз – ближайший родственник лютни. И уж конечно, Джованни не могли не заинтересовать местные инструменты.

Зайдя в чайхану, юноша прихлебывал сладкий напиток, слушал чудесную оттоманскую музыку, смотрел на ковры, свезенные сюда со всей Центральной Азии, от Армении до Самарканда, и чувствовал, будто качается на волнах синего и красного цветов. Синий – это индиго, о котором мы поговорим позже, а вот оранжево-красный получался из корня многолетнего травянистого растения марены.

Джованни не хотел оставлять готовые инструменты желтыми (таков цвет натурального дерева), поэтому красил их в теплый оранжево-красный оттенок. Возможно, это был его личный выбор, а может быть, цвет диктовала мода. Хотя вполне вероятно и еще одно объяснение. Вообще-то начиная с 1215 года европейские евреи недолюбливали желтый цвет: папа Иннокентий III созвал Четвертый Латеранский собор, на котором постановил, что евреи обоих полов, живущие в христианских землях, обязаны постоянно носить на своей одежде отличительный знак в виде большого желтого круга, пришитого на верхнюю одежду. Этот знак стал прообразом шестиконечной звезды, которую нацисты заставляли евреев носить во время Второй мировой войны. Пока Джованни жил в Европе, его тоже принуждали носить подобный знак на одежде или, возможно, желтую шляпу, и желтый цвет как таковой вызывал у еврейского юноши болезненные ассоциации и неприятные воспоминания.

Для того чтобы готовые лютни приобрели приятный насыщенный оттенок яичного желтка, Джованни, скорее всего, покупал марену в виде корня с карандаш толщиной, но намного длиннее. Корни марены вырастали такими длинными, что в XVII веке в Голландии, являвшейся тогда лидером по производству марены, крестьянам предписывалось в обязательном порядке собирать урожай раз в два года: в противном случае корни марены прорастали в плотины, разрушали их и вызывали наводнения. Джованни высушивал корни марены на солнце, а потом растирал с помощью пестика в ступке, сначала сдирая поверхностный слой и постепенно добираясь до сердцевины, которая ценилась выше всего и называлась в Голландии «крапп».

Большинство современных художников удивились бы, обнаружив рассказ о марене в главе, посвященной оранжевому цвету, поскольку для них марена ассоциируется со светло-розовым. Но если в смесь марены и небольшого количества квасцов опустить белую шерсть, то в итоге получится ярко-рыжий. Как-то раз я попала на нью-йоркскую выставку, посвященную увлечению архитектора Фрэнка Ллойда Райта Японией. В числе экспонатов демонстрировались фрагменты старинного японского костюма, которые случайно обнаружили скомканными и грязными в старом чемодане спустя двадцать лет после смерти архитектора. Марена, которой окрашивали ткань в XVII веке, потемнела и стала почти коричневой, но местами, особенно по краям, где материал не пострадал от солнца, сохранила изначальный оттенок цвета осенней листвы.

Технологию превращения марены в розовую краску путем фильтрации под давлением изобрел лондонский красильщик Джордж Филд в начале XIX века, и ее в почти неизменном виде используют и современные мастера компании «Винзор энд Ньютон». Во время своего визита на фабрику в Харроу я видела цех по производству марены: огромное помещение, все забрызганное розовой краской, словно кровью после бойни, хотя кровь, конечно, была бы темнее.

Даже сейчас, несмотря на механизацию, процесс занимает много времени. С того момента, как из Ирана привозят растение марену, до того дня, как фабрику покидают тюбики краски с названием «розовая марена», проходит более трех месяцев.

– Если художники жалуются на высокую цену, я успокаиваю их, говоря, как им повезло, что они живут в наши дни, а не двести лет назад: им не приходится самим искать, выкапывать и чистить корневища, – рассказала мне Джоан Джойс, которая вот уже много лет проводит экскурсии по фабрике.

Я с сомнением посмотрела на огромный аппарат, который с треском что-то перемалывал, мешал, сушил и отжимал, и усомнилась, можно ли вообще приготовить розовую краску в домашних условиях. По словам биографа Филда, к изобретению красильщика, скорее всего, подтолкнуло открытие Уильямом Харви кровообращения. Лаборатория Филда наверняка напоминала кровеносную систему с кучей трубочек и механическим насосом в роли сердца.

Вкратце процесс выглядит так: вымытые и измельченные корни помещают в дубовые бочки, а потом смешивают с квасцами и водой, пока жидкость не станет похожа на сок арбуза: потом получившийся раствор медленно процеживают через ирландский лен, и осевшая на ткани субстанция напоминает дорогой крем для лица (такая же шелковистая и тающая): после чего остатки воды удаляют с помощью деревянного пресса, а марену отправляют в сушилку. Нельзя, чтобы раствор соприкоснулся с металлом, это может изменить окончательный цвет.

– А можно мне наверх? – спросила я, глядя на бойлеры и бочки.

– Простите, но это наш секрет, – последовал вежливый, но решительный отказ.

Даже сейчас, когда производственные тайны зачастую становятся достоянием общественности, ведущий производитель краски не выдает старинный рецепт.

Скорее всего, и турки тоже отказались раскрыть свои тайны, когда Джованни захотел посмотреть, как производят оранжево-красную краску, которую он видел на коврах в Константинополе, правда, оттоманские красильщики вряд ли заботились о вежливости. Секрет «турецкого красного», как еще называли ализарин, охраняли так строго, что европейским красильщикам понадобилось несколько столетий, чтобы вызнать его, и наверняка не обошлось без подкупа и шпионажа. В какой-то момент, в начале XVIII века, молодому французскому химику Анри Луи Дюамелю дю Монсо удалось вплотную приблизиться к разгадке, когда он обратил внимание, что если кормить голубей мареной, то их кости становятся красными. Химик предположил, что цвет удерживает кальций. Но разгадал загадку сначала голландец в 1730-х, а за ним уже француз в 1747 году. Британцы «тормозили», и в итоге им на помощь пришли два брата по фамилии Борель из Руана, которые в 1787 году приехали в Манчестер и предложили городской торговой палате купить у них секрет «турецкого красного».

Рецепт подоспел как раз вовремя, поскольку 1790-е стали настоящей, как мы бы сейчас выразились, декадой Красной Банданы. В наши дни этот яркий хлопчатобумажный платок носят редко, а в те времена полторы тысячи ткацких станков и несколько красильных фабрик в Глазго занимались исключительно производством бандан. В основном они предназначались для экспорта в Индию, Западную Африку и на Дальний Восток, а также в Америку, где их приобретали для рабов. Кроме того, банданы носили британские матросы. В 1806 году, спустя несколько месяцев после Трафальгарской битвы, знаменитый художник Бенджамин Уэст представил публике историческое полотно «Смерть Нельсона». В центре картины – умирающий герой, но окружают его обычные матросы, каждый из которых переживает личную драму. То и дело мелькает красная бандана – повязанная на голову, на пояс, вокруг шеи. Забавно, что от возможности производить небольшие платочки с белым узором на красном фоне зависело, удержится ли та или иная компания на плаву, но такова правда модного бизнеса. Узор наносили методом «вытравной печати», когда ткань сначала окрашивали мареной, а потом вытравляли рисунок кислотой, иногда на вытравленные участки ткани наносили и другие красители: сандал для получения черного цвета, крушину – для желтого и самый эффектный – прусскую синь.

Спрос на банданы пошел на убыль только в начале XIX века, но к этому моменту красильные фабрики уже успели передислоцироваться из Глазго в Левен. Почему? Да в Глазго стало слишком грязно. Представляю себе картину: акры маленьких платочков сушатся на веревках, покрываясь слоем копоти раньше, чем успеют дойти до покупателя. Да и секрет «турецкого красного» не слишком радовал тех, кто жил по соседству с фабриками, поскольку технологический процесс задействовал квасцы, олово, кальций, дубильную кислоту, бычью кровь, а также навоз. Короче, воняло ужасно.

Мареновый бум не мог продолжаться вечно, даже несмотря на успех нового узора, навеянного плодом манго, известного под названием «индийский огурец»: этот орнамент получил широкое распространение, когда солдаты и офицеры британской армии, возвращаясь из колоний, привозили домой восточные ткани. Основным центром производства тканей с таким орнаментом в Западной Европе стал шотландский город Пейсли (в честь которого орнамент и получил свое название на Западе). Император Луи-Филипп издал указ, по которому армейские брюки и фуражки предписывалось красить в красный цвет, лишь бы только французские производители марены удержали свои позиции. Но смертельный удар марене нанесла не изменчивая мода, а наука. Если в 1868 году в Лондоне эта краска стоила тридцать шиллингов за пятьдесят килограммов, то в 1869 году – уже всего восемь. Цена упала на двадцать два шиллинга в тот момент, когда в немецкой лаборатории два Карла, Карл Гребе и Карл Либерман, открыли формулу ализарина, того самого элемента, содержавшегося в корне марены, который и придавал тканям красный оттенок. Марену перестали культивировать и забыли на долгие годы, вспомнив о ней только в недавнее время.

В 1976 году немецкий учитель химии Гарольд Боэмер отправился преподавать в Турцию. Он испытал настоящий шок, увидев, какие отвратительные ковры продаются на местных рынках. «Мне показалось, что создавать такое уродство – пустая трата времени. Почему нельзя использовать старые красители?» А потом он понял, что местные жители просто не знают про них. Женщины в отдаленных деревушках периодически красили ковры мареной, когда готовили приданое, но оттенок выходил коричневым и не слишком красивым. Боэмер предпринял настоящее расследование, перелопатив гору литературы, проведя массу экспериментов и проконсультировавшись с технологами. В итоге он нашел утраченный рецепт и даже раскрыл секрет фиолетовой краски из марены, правда, какое-то время не афишировал это.

Через три года они с женой вернулись в Турцию с целым ворохом рецептов и основали собственную компанию, которая вот уже двадцать лет выпускает ковры и вдохновляет других производителей использовать натуральные красители. Доктор Боэмер объясняет: «Синтетические красители дают один определенный цвет, а натуральные – более сложные и многослойные, получается пусть и менее яркий, но более интересный оттенок». Его слова напомнили мне о фотографии, которую я видела на фабрике «Винзор энд Ньютон», – увеличенный в двести сорок раз корень марены, напоминающий крыло зимородка: оранжевый с красным и синим отливом.

Сейчас даже в лагерях афганских беженцев в Пакистане ткачи учатся готовить красители по рецептам своих прапрабабушек.

– А что делать, – вздохнул продавец ковров в Пешаваре. – Синтетические ковры не продаются.

Марену снова стали культивировать. Сначала доктору Боэмеру приходилось выкапывать корневища марены, растущей вдоль дороги. Но примерно через год в Турции возобновилась торговля мареной, чтобы удовлетворить возникший спрос. Самые важные перемены произошли в деревнях.

– У женщин, которые в основном занимаются ковроделием, появились деньги, а деньги означают власть, – объяснил продавец.

– А как же приданое? – поинтересовалась я.

Он рассмеялся:

– Сейчас приданое – это не ковры, а холодильники.

Италия

В конце XV века Европа, и в первую очередь Италия, претерпевала изменения. Преобразования здесь коснулись практически всех областей: архитектуры, науки, искусства и музыки. В 1498 году Оттавиано Петруччи, живший в Венеции, изобрел нотную печать с помощью подвижных металлических литер; среди коллекционеров нотных томов был и Фердинанд Колумб, сын знаменитого мореплавателя. Оттоманская империя во многом была культурно отсталой, а все новое появлялось в Италии. Мог ли Джованни устоять? Итак, он снова отправился в путешествие, на этот раз в Венецию.

К тому времени в багаже мастера было уже полным-полно всяких лаков и красок, но и Венеция смогла предложить ему что-то свое: знаменитый венецианский скипидар, который Джованни покупал в виде живицы, а потом разводил в нужной пропорции, и янтарь с берегов Балтийского моря. Двести лет шли споры по поводу того, использовали ли мастера в Кремоне янтарь при производстве скрипок. В 1873 году некто Чарлз Рид написал в «Пэлл-Мэлл газетт» очень экспрессивное письмо, посвященное загадке лака Страдивари. «Кое-кто уже восклицал „Эврика!“ Представляю, сколь безудержный смех сотрясал небеса в этот момент. Отдельные умники были уверены, что одним из ингредиентов был янтарь, который кипятили в скипидаре. Чтобы убедить меня, сторонники данной теории терли рукавом кремонские скрипки, а потом подносили инструмент к носу. Якобы пахло янтарем. А я, например, не ощутил подобного запаха». В итоге сам Рид пришел к выводу, что секрет заключается в нанесении трех или четырех слоев лака, после чего инструмент покрывали смесью мастики и «крови дракона». «Найти сведения оказалось не менее тяжело, чем Диогену – честного человека в Афинах».

В Венеции, кстати, тоже хватало жуликов. Местное население сильно недолюбливало евреев еще задолго до того, как Шекспир создал образ богатого и нечестного на руку еврея Шейлока в «Венецианском купце». Джованни не хотел привлекать к себе внимания. Он снова отправился в путь и в один прекрасный день добрался до Кремоны. Городок показался ему достаточно дружелюбным и спокойным, вдобавок кремонцы интересовались музыкой, и молодой человек решил, что тут, пожалуй, можно остаться.

Найдя подходящее помещение, Джованни купил или арендовал скамьи и столы и, разложив драгоценные материалы, приступил к работе. В Кремоне он обнаружил новые краски и материалы, к примеру скипидар местного производства, считавшийся одним из лучших в мире, и прополис, с помощью которого пчелы защищали свои ульи от вторжений врагов. К примеру, если в улей проникала мышь, пчелы жалили ее до смерти, а потом облепляли трупик прополисом, чтобы он мумифицировался и не вонял. Люди использовали прополис как антисептик, а в качестве ингредиента скрипичного лака он помогал бороться с древесными червями. Как и мед, сорта прополиса отличаются друг от друга в зависимости от местной флоры, и в Кремоне, по общему мнению, прополис был чудо как хорош.

Вся прелесть кремонского лака заключается в том, что он не только придает клену или ели красивый оттенок, но и облагораживает звучание инструмента. Чарлз Бир, один из ведущих специалистов по скрипкам, писал об этом волшебном лаке: «Когда смычок касается струн, то инструмент вибрирует сильнее и звук получается глубже, позволяя передавать больше полутонов». Перед отъездом в Кремону я посетила мастерскую Бира, где изготавливают и реставрируют скрипки. Питеру Биру, как и его отцу, много раз выпадала возможность подержать в руках скрипки Страдивари, и он сам постоянно экспериментирует с лаком, что иногда тревожит соседей, поскольку однажды Питер, к примеру, положил слишком много азотной кислоты и раствор взорвался.

Много лет эксперты спорили, сколько слоев разного лака на инструментах работы Страдивари. Питер полагает, что их три: грунтовка, которая втирается прямо в древесину, подготовительный изолирующий слой и заключительный, цветной.

– Взгляните на старинные скрипки. Если бы краску накладывали сразу, то она проникала бы в волокна, но этого не происходило.

По словам Питера, очень трудно оценить, какого необычного оттенка добивались Амати и Страдивари, поскольку за века краситель окислился и посветлел.

Так же трудно понять, что за краситель использовался. Кое-кто считает, что это была «кровь дракона», сам же Питер покрывает свои инструменты мареной.

– Почему? Вы считаете, что Страдивари использовал марену?

– Возможно. Просто я привык. Если начать экспериментировать с лаками, то на это уйдет с десяток жизней, волей-неволей приходится на чем-то останавливаться.

В здании мэрии в Кремоне хранятся пять скрипок и один альт. И только я собралась взглянуть на самые знаменитые инструменты в мире, как заметила в соседнем зале старинный экипаж и пошла сначала туда. Экипаж этот изготовили в 1663 году, когда Страдивари исполнилось двадцать; им владела самая богатая семья в Кремоне. Современному человеку он кажется смешным, поскольку напоминает приземистую тыкву, в которой Золушка отправилась на бал, даже цвета он красновато-оранжевого. Однако в свое время этот экипаж считался шикарным. Глядя на маленькую карету, я представляла, как она подъезжала к мастерской Страдивари. Лакей с важным видом раздвигал лесенку, и кто-то из дам семейства Кароцца спешил забрать новый инструмент. Через пару минут покупательница возвращалась с пустыми руками и сообщала спутнику, что лак не высох и на скрипке нельзя играть еще месяц. Лошади пускались вскачь. Карета легонько раскачивалась из стороны в сторону, а кучер, слышавший беседу хозяев, еле заметно улыбался. Возможно, он-то как раз мог многое поведать о секрете лака: в XVIII веке кучеры были кладезем всяческих тайн. Вы удивлены?

Дело в том, что кучеры того времени постоянно боролись за то, чтобы их экипажи оставались блестящими, поскольку солнце и морозы делали свое дело. Иногда кареты внезапно резко отклонялись от маршрута, но если бы их кто-то остановил, то кучер заявил бы, что он вовсе не лихачил, а просто пытался нырнуть в тенек, чтобы лак не потрескался от солнца. Англичане считали подобные ухищрения излишними, поскольку, как написал один француз, придя в ужас от броуновского движения на улицах, «многие экипажи, так и не успев потрескаться от солнца, разбиваются по вине кучеров».

В начале XVIII века парижанин по фамилии Мартин изобрел стойкий лак янтарного цвета. Известно, что в его состав входила импортная копаловая смола из Америки. Ее мог использовать и Страдивари, хотя в Европу эту смолу привезли, когда Джованни успел состариться. Однако остальные ингредиенты хранились в строжайшей тайне. Знать приказывала покрывать таким лаком кареты, а Лондонское общество искусства и науки посулило награду тому, кто сможет изготовить нечто подобное, выдвинув при этом очень жесткие требования: «лак должен быть прочным, прозрачным, иметь приятный легкий оттенок, подвергаться полировке и не трескаться». В качестве проверки предлагалось «выставить лакированную деталь на полгода на солнце и холод». Месье Мартин долго смеялся и заявил, что если кто-то сможет пройти подобную проверку, то его песенка спета.

В зале, где демонстрировались скрипки, вооруженный охранник явно скучал, от нечего делать щелкая пальцами. Ему изрядно поднадоели картины XVIII века с упитанными херувимами, которые стали еще толще после того, как Европа познакомилась с сахаром и шоколадом. Я заплатила за входной билет, и охранник лениво повел меня по залу. Каждый из шести инструментов выставлялся в отдельной витрине, которую можно было обойти вокруг и рассмотреть мельчайшие детали. Для того чтобы скрипка оставалась скрипкой, а не превращалась в кусок дерева, на ней нужно каждый день играть. Инструменты, на которых долго не играют, быстро теряют способность вибрировать, и чтобы вернуться в форму, требуется около месяца реставрационных работ, точно так же и музыканты, играющие на них, должны практиковаться ежедневно.

Оранжевый – цвет-предупреждение. На заводах оранжевой краской часто красят опасные части станков, поскольку существует теория, что этот цвет более других привлекает внимание. Здесь, в выставочном зале Кремоны, оранжевые скрипки бросались в глаза, буквально крича: «Посмотри сначала на меня!» Почти у всех первоклассных скрипок есть имя, поскольку каждая из них – индивидуальность. Чаще всего инструменты называют в честь самых именитых владельцев, но на выставке я увидела также и скрипку, названную по месту рождения Кремонской. Она была создана в 1715 году, когда Страдивари уже перевалило за семьдесят и он находился в зените славы, а вернулась в родной город в 1961 году после долгих скитаний.

Еще неделю назад я бы сильно удивилась, если бы кто-то сказал, что на деревянные инструменты так же интересно смотреть, как и их слушать. Но Питер Бир объяснил мне, что к чему, да и скрипка эта была необыкновенная. Питер научил меня: «Начни с тыльной стороны и слегка покачай головой, чтобы создавалось впечатление, что скрипка движется». Я обошла витрину и ахнула. «Изнанка» скрипки была выполнена из цельного Куска клена, а цветом напоминала тигриную шкуру. Интересно, сколько людей замирало перед этим инструментом, недоумевая, что же такое делал с деревом великий маэстро, чтобы оно задышало и стало настолько гибким.

Я покачала головой, как советовал Питер, и полоски тоже заплясали. Игра света зачаровывала зрителя. Неудивительно, что все стремились повторить «тигриный окрас» скрипки. Даже если на минуту забыть, что передо мной шедевр среди музыкальных инструментов, это еще и самый красивый кусок дерева из всех, что мне доводилось видеть. Впервые я поняла, что именно ищу и что хотят воссоздать многие производители скрипок. На этой удивительной скрипке словно плясали языки пламени, причем в основном на тыльной, а не наружной стороне. На других инструментах я увидела то же пламя, но чуть менее яркое. Пока я бродила по залу, сопровождавшие меня охранники подошли к Кремонской скрипке. Они тоже рассматривали ее с тыльной стороны, сравнивали и покачивали головами, и волшебный инструмент снова оживал.

Цвет и музыка странным образом переплетены. Порой мы используем слова «тон», «оттенок», «гармония», «рисунок» для описания того и другого. Хаксли в своем романе «О дивный новый мир» описал мир будущего, где люди ходят на концерты «аромацветомузыки», когда каждая нота имеет свой запах и при этом проецирует рисунки на потолок. Вообще-то Хаксли не думал о будущем, а высмеивал современное ему общество, но идея визуализации музыки всегда будоражила умы. В 1919 году датский музыкант Томас Уилфред воплотил идею «слухозрительной полифонии», создав систему, которая проецировала цветные пятна с помощью зеркал. Он назвал ее клавилюксом, то есть световой клавиатурой. Уинфред мечтал, чтобы такая установка стояла в каждом доме.

В 1910 году русский композитор Александр Скрябин написал целую симфоническую поэму «Прометей», которая должна была сопровождаться светоэффектами при помощи специальной клавиатуры. Зал погружался в сияние того или иного цвета. Собственно, клавиатура была крайне примитивной, даже примитивнее, чем изобретение Уилфреда: просто доска с разноцветными лампочками, но поскольку сравнивать было не с чем, композитор пришел в восторг: ведь ему выпал шанс объяснить взаимосвязь между цветом и музыкой, которую он, будучи синэстетиком, тонко улавливал, но которая все еще ускользала от большинства людей. Синэстезия, под которой понимается построение художественного мира через образное воспроизведение совокупности чувств, может проявляться в разных формах. К примеру, некоторые люди ассоциируют с различными цветами буквы алфавита, а Скрябин визуализировал музыку и слышал цвета. Тем же даром обладал финский композитор Ян Сибелиус. Как-то раз его спросили, в какой цвет покрасить камин. «Фа-мажор», – последовал ответ.

В итоге камин покрасили в зеленый. А вот для Скрябина фа-мажор ассоциировался с темно-красным, тогда как зеленой для него была нота «ля». В этом, по-видимому, заключается проблема создания синэстетических музыкальных инструментов. Пословица «на вкус и цвет товарищей нет» в данном случае означает, что для разных людей один тот же звук будет ассоциироваться с разными цветами. Кремонская скрипка лично мне напомнила ноту «соль», тогда как Исааку Ньютону – «ре», а Джорджу Филду – «фа».

Я нашла скрипку работы Страдивари, но пока не узнала ничего о нем самом. Как ни странно, Кремона не слишком-то любит самого известного из своих сыновей, но это не означает, что она не любит скрипки. Скрипки здесь повсюду: в булочных продаются булочки в виде скрипок, а в кондитерских – конфеты-скрипочки. Сквозь окошки мастерских я частенько видела мужчин и женщин, склонившихся над деревянными заготовками. А вот великий Страдивари оказался в Кремоне скорее пасынком, чем любимым сыном.

Я с трудом нашла могилу великого мастера. Искала долго, и наконец мне на помощь пришла какая-то женщина, гулявшая с ирландским сеттером. Она сказала, что тело Страдивари давно уже перезахоронили в общей могиле, остался лишь памятник. Когда я рассматривала полустершиеся буквы на надгробии, ко мне подошел какой-то парень и сообщил, что даже надгробный камень – это всего лишь реплика, а оригинал хранится в здании местной библиотеки.

«А мастерская Страдивари располагалась вон там, – мой собеседник показал в сторону „Макдоналдса“ неподалеку. – За могилой тоже никто не ухаживает».

А уж когда я добралась до первого дома Страдивари на улице Корсо Гарибальди, то расстроилась еще больше. На здании висела маленькая тусклая табличка, сообщавшая, что здесь с 1667 по 1680 год жил со своей первой женой Франческой Антонио Страдивари. Про их шестерых детей табличка скромно умалчивала. По соседству я обнаружила скрипичную мастерскую, причем фамилия владельца мне была знакома. Может быть, Риккардо Бергонци – это потомок того самого Карло Бергонци, который после смерти Страдивари прославился своими скрипками? Я вошла. Хозяин был на месте и согласился показать мне свою мастерскую. Если музыкальные инструменты могут отражать черты создателя, то скрипки, созданные Бергонци, должны быть полны смеха и жизнелюбия. В свободное время Риккардо играл на саксофоне, и творческая натура давала о себе знать даже в художественном оформлении торгового зала. Оранжевые скрипки выгодно выделялись на фоне светло-голубых стен. Джованни Мартиненго узнал бы почти все ингредиенты, которые Риккардо использовал в работе: марена, скипидар, сафлор и «кровь дракона», куркума и прополис. Бергонци сказал, что местный прополис по цвету напоминает золото. Тут же я обнаружила гуммигут и шафран, о которых речь пойдет в следующей главе, а еще множество сортов мастики и бензоин. После того виртуального путешествия, которое я проделала вслед за Джованни Мартиненго, все они казались мне старыми друзьями.

Бергонци отмахнулся от всех теорий относительно лака Страдивари, сказав, что, по его мнению, знаменитый мастер не изготавливал лак сам, а пользовался готовым, просто заказывал лаки, что называется, под себя.

«К примеру, он приходил и говорил: дескать, прошлый лак был ничего, но сейчас лето, нужно что-то помягче». – Так что весь секрет заключается в том, что Страдивари варьировал лак в зависимости от конкретной скрипки и не придерживался одной какой-то четкой формулы.

Риккардо действительно был потомком Карло Бергонци, но ничего не знал о своем великом предке, когда впервые оказался в мастерской и буквально влюбился в запах дерева и атмосферу, царившую в мастерской. Через три года он пошел в школу, основанную по указу Муссолини. В 1970-х после периода затишья это учебное заведение переживало наплыв учеников.

«Там полно было калифорнийцев и австралийцев. Студенты выпендривались и создавали совершенно „кислотные“ скрипки: синие, зеленые, какие угодно. Во время ученичества это можно себе позволить. Но потом, когда уже начинаешь делать настоящие инструменты, следует уважать историю, частью которой ты являешься».

Я попрощалась с Бергонци и пошла в сторону собора, в алтарной части которого обнаружила на колоннах изображения скрипок и лютен. Здесь, где духовное сливалось с мирским, явственно чувствовалось, что в Кремоне музыка в чести. Я с разрешения служителя перелезла через ограждение, чтобы рассмотреть получше деревянную резьбу на хорах – настоящий гимн умению кремонцев создавать чудеса из дерева, и мне вспомнился счет на «один филиппо», выставленный Страдивари за потрясающую скрипку тигрового окраса, и замечание Бергонци о том, что он – часть истории. А еще мне вспомнилась легенда о Големе, которого создали из глины, оживив с помощью специальных заклинаний: он жил и дышал, однако всегда носил в себе часть духа своего создателя. Но ярче всего вспомнился необычный концерт в хосписе Таиланда, который дал Максим Венгеров во время своей поездки в роли Посла доброй воли Детского фонда ООН. Венгеров взял с собой скрипку работы Страдивари и играл для пятнадцати человек с той же страстью, с которой за два месяца до этого играл в Сиднейском оперном театре для огромного зала. Венгеров исполнял фугу Баха, и музыка, казалось, начинала жить своей собственной жизнью. Она, словно облако, парила над кроватью молоденького солдатика, которого сержант избил до полусмерти, узнав, что у того СПИД, а потом на мгновение замерла над маленьким мальчиком, которому предстояло остаться сиротой, поскольку его отец ВИЧ-инфицированный, и медленно поплыла дальше, окутывая женщину средних лет с признаками саркомы Капоши и старика, ослабевшего настолько, что он даже не мог поднять голову.

Музыка успокаивала пациентов и при этом передавала воспоминания самого Венгерова. В детстве Максим жил в Новосибирске, в такой крошечной квартирке, что пришлось сломать стену между комнатой и кухней, чтобы поместился рояль. К ним в гости приходили ребята из детского дома – послушать музыку. Маленькому Максиму хотелось похвастаться своими успехами в музыке, но бабушка с дедушкой учили его скромности. Словом, целая история в одном музыкальном произведении.

Никто так наверняка и не узнает, почему Джованни в итоге оказался в Кремоне. Та история, что рассказала вам я, это история тысяч евреев того времени, которые пытались найти свое место под солнцем в меняющемся мире. Скорее всего, когда наш герой обучил братьев Амати вырезать заготовки и готовить смесь из скипидара и «крови дракона», то понял, что ученики готовы постичь настоящую тайну: нужно знать материал, с которым ты работаешь, настолько хорошо, чтобы вкладывать в инструмент свою душу и историю своей жизни – точно так же, как это делают гениальные музыканты. И если сойдутся в одной точке гений мастера и гений музыканта, то скрипка будет петь и плакать.