М.Ю. Сидорова. Лингвистическая уникальность и лингвистическая банальность русского Интернета

<...> Никто не приходит в Интернет в двухмесячном возрасте и не погружается в виртуальный мир настолько, чтобы полностью утратить нужду в мире реальном и контакт с этим окружающим миром (речь не идет об отдельных патологических случаях, не являющихся предметом нашей науки). Усваивая новые речевые навыки, необходимые для общения в сетевом пространстве, человек «накладывает» их на уже имеющиеся навыки внесетевого общения. Модели коммуникации, опосредованной и не опосредованной компьютером, начинают взаимодействовать в его сознании. Проникновение особенностей сетевой речи во внеинтернетовские письменные и устные тексты (например, использование смайликов в школьных сочинениях, на которое жалуются учителя) сразу привлекает внимание потому, что это проникновение спорадическое: отдельный инородный элемент, отступление от нормы резко выделяется на фоне жанрового или стилевого стандарта. Именно поэтому первые лингвистические исследования Рунета фокусируются на том новом, что возникло в русской речи в сетевом пространстве. Обратное влияние — отражение в компьютерной коммуникации языковых явлений, существовавших и существующих до и помимо Интернета, — гораздо более объемно, оно само собой разумеется и в результате хуже описано. А ведь даже причина широкого распространения таких жанров межличностной коммуникации, как форумы и чаты, лежит не только в удобстве электронной формы общения, но и в укорененности этих жанров в досетевом языковом сознании, в наличии у русских людей потребности в разнообразных формах свободной, неформальной дискуссии, беседы, болтовни и в существовании в русском языке широкого диапазона средств, обеспечивающих эти жанры (разнообразные средства авторизации и адресации, выражения оценки, аргументации, побуждения, извинения и т.п.).

Отсюда должна вытекать идеология Интернет-русистики. Обращая внимание на то новое, что появилось в русской межличностной, политической, деловой, научной коммуникации, в нашей современной литературе с развитием компьютерных сетей, мы всегда будем помнить, что русский язык в Интернете — это лишь одна из форм существования русского языка, имеющего тысячелетнюю историю, уходящую в глубь веков письменную и литературную традицию, сложившуюся в течение столетий языковую систему и систему текстовых жанров. Потому и возможно научное изучение этой сферы русской речи, что у нас есть представление о языковых нормах, о стилистических характеристиках языковых единиц, об общих свойствах каждого уровня системы русского языка. Нет особого «языка Интернета» как некоторой формы реализации русской языковой системы, разновидности русского языка, обязательной для использования в мировой сети. В одних зонах и жанрах Интернета преобладает литературная кодифицированная речь, в других — внелитературная (жаргон, просторечие, антиорфография и т.п.), в одних коммуникация осуществляется по законам письменной речи, в других — по законам речи устной, но «переданной на письме». В одних текстах Интернета превалируют черты книжной речи, в других — языковые приметы разговорности, одни ориентированы на спонтанность, другие — на обработанность текста. Для пользования некоторыми жанрами и общения на некоторых территориях сети предполагается владение всей стилистической шкалой русского языка (высокий — нейтральный — сниженный стиль), для того чтобы уютно себя чувствовать в прочих жанрах и уголках Рунета пользователю достаточно языковых средств сниженной стилистической окраски, в которых утопают элементы нейтрального стиля. Есть в Мировой Паутине и монолог, и диалог. наконец, в Интернете представлены все традиционно выделяемые функциональные стили. И все перечисленные признаки: литературность (кодифицированность) / нелитературность, устность / письменность, монологичность / диалогичность, стилистическая ограниченность / стилистическая нейтральность, обработанность / спонтанность и др. — модифицированы сетевой формой осуществления речевой деятельности и существования языкового материала (текстов). Потому и возник на Западе термин «общение, опосредованное компьютером», гораздо лучше отражающий суть явления, чем пресловутый «язык Интернета». на весьма большом пространстве Рунета носитель русского языка может прекрасно существовать и решать свои коммуникативные задачи, не выходя за границы письменного литературного языка в его традиционном облике, не прибегая ни к каким специфическим знаковым ресурсам Интернета (ни к сетевому жаргону, ни к смайликам и другим графическим элементам, ни к сокращениям слов и т.п.). Другое дело, если носитель языка отправляется на территорию общения, заведомо чуждую нормам литературной речи и исповедующую иное отношение к языку (установку на неважность орфографии, приоритет сетевых традиций и правил над общеязыковыми, упрощенность общения и словесного выражения). но и здесь речь идет не об использовании какого-то иного, особого Интернет-языка, а просто

а) об иных фильтрах, которые применяются к реализованным и потенциальным возможностям русской языковой системы для отбора «подходящих» для данной сферы общения элементов, о снятии и добавлении определенных ограничений и разрешений на использование того или иного элемента плюс

б) о добавлении некоторых созданных компьютерной и сетевой формой способов выражения.

Виртуальное пространство, в котором происходит сетевое общение, создано человеком для себя, по человеческой мерке, ограничено пределами человеческого воображения и возможностей. А значит, глубинного противоречия между техническими новшествами «постгутенберговской эпохи» и особенностями языка и коммуникации, которые сложились до нее, нет.

Сегодня мы знаем о постгутенберговском человеке больше, чем в конце прошлого века, но по-прежнему недостаточно. Нестабильность междисциплинарных связей (прежде всего между лингвистикой и психологией) — одна из причин этого. Еще меньше знаем мы о русском постгутенберговском человеке: большая часть информации, которую можно извлечь из работ отечественных исследователей Интернета — нелингвистов, есть проекция на Рунет данных, полученных зарубежными коллегами при изучении англоязычной сети, и выводов, сделанных на основе этих данных. Выпадающие при этом из поля зрения такие языковые «частности», как разграничение в русском языке форм «ты» и «Вы» при обращении ко второму лицу, противопоставление по роду, выражаемое окончаниями глаголов в прошедшем времени и прилагательных, или, например, традиционная особая маркированность нецензурных, непечатных слов, не просто должны, как мы покажем далее, учитываться при перенесении интерпретаций англоязычного Интернета на Рунет, но и заставляют нас в некоторых случаях ограничить и существенно пересмотреть эти интерпретации.

Одна очевидная иллюстрация. Общим местом в рассуждениях специалистов по Интернет-коммуникации является постулирование анонимности общения в Интернете как источника неограниченных возможностей конструирования виртуального образа коммуниканта: «Анонимность общения в Интернете обогащает возможности самопрезентации человека, предоставляя ему возможность не просто создавать о себе впечатление по своему выбору, но и быть тем, кем он захочет, т.е. особенности коммуникации в Интернете позволяют человеку конструировать свою идентичность по своему выбору» (А.Е. Жичкина. Социально-психологические аспекты общения в Интернете, 1999). В самом деле, Интернет-коммуниканту, желающему в виртуальном пространстве жить под маской лица противоположного пола, чем его / ее реальный пол, на каком бы языке он / она ни писали, доступны языковые средства, позволяющие создать виртуальный образ, соответствующий тому или иному гендерному стереотипу. Но эти средства варьируются от языка к языку. Носителю английского языка гораздо проще осуществлять gender swap (виртуальную перемену пола) уже в силу того, что у него есть возможность строить тексты в прошедшем времени, не задумываясь о «предательских» окончаниях глаголов, которые часто выдают невнимательных русскоязычных Интернет- коммуникантов; писать о себе, не обращая внимания на форму прилагательного. Зато на почве русского языка открываются гораздо большие возможности изощренных гендерных мистификаций. Известны даже попытки делать записи в Интернет-дневнике «от среднего рода»: я было радо, я потянулось, я сносило это гордо и терпеливо и т.п. <...>

Цит. по: Филология и человек. 2006. №1. С. 76—79.

Л.В. Щерба. Опыты лингвистического толкования стихотворений / 1 / II. «Сосна» Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом / 2 /

Целью и этого опыта толкования стихотворений является показ тех лингвистических средств, посредством которых выражается идейное и связанное с ним эмоциональное содержание литературных произведений. Что лингвисты должны уметь приводить к сознанию все эти средства, в этом не может быть никакого сомнения. Но это должны уметь делать и литературоведы, так как не могут же они довольствоваться интуицией и рассуждать об идеях, которые они, может быть, неправильно вычитали из текста. Само собой разумеется, что одного узколингвистического образования недостаточно для понимания литературных произведений: эти последние возникают в определённой социальной среде, в определённой исторической обстановке и имеют своих сверстников и предшественников, в свете которых они, конечно, только и могут быть поняты. Но плох и тот лингвист, который не разбирается в этих вопросах. <... >

В дальнейшем, путём подробного лингвистического анализа, я постараюсь показать, что лермонтовское стихотворение является хотя и прекрасной, но совершенно самостоятельной пьесой, очень далёкой от своего quasi-оригинала.

Ein Fichtenbaum steht einsam На севере диком стоит одиноко Im Norden auf kahler Hoh! На голой вершине сосна

Ihn schlafert, mit weisser Decke И дремлет качаясь, и снегом сыпучим Umhullen ihn Eis und Schnee. Одета, как ризой, она.

Er traumt von einer Palme, И снится ей всё, что в пустыне далёкой,

Die fern im Morgenland В том крае, где солнца восход,

Einsam und schweigend trauert Одна и грустна на утёсе горючем Auf brennender Felsenwand. Прекрасная пальма растёт.

Fichtenbaum, что значит «пихта», Лермонтов передал словом сосна. В этом нет ничего удивительного, так как в русско-немецкой словарной традиции Fichte и до сих пор переводится через сосна, так же как и слово Kiefer, и обратно — пихта и сосна переводятся через Fichte, Fwhtenbaum (ср. «Российский с немецким и французским переводами, словарь» нордстета, 1780—82 гг.).

В самой Германии слово Fichte во многих местностях употребляется в смысле «сосна», и, по всей вероятности, Гейне под Fichtenbaum понимал именно «сосну». Для образа, созданного Лермонтовым, сосна, как мы увидим дальше, не совсем годится, между тем как для Гейне ботаническая порода дерева совершенно неважна, что доказывается, между прочим, тем, что другие русские переводчики перевали Fichtenbaum кедром (Тютчев, Фет, Майков), а другие даже дубом (Вейнберг). Зато совершенно очевидно уже из этих переводов, что мужеский род (Fichtenbaum, а не Fichte) не случаен / 3 / и что в своём противоположении женскому роду Palme он создаст образ мужской неудовлетворённой любви к далёкой, а потому недоступной женщине. Лермонтов женским родом сосны отнял у образа всю его любовную устремлённость и превратил сильную мужскую любовь в прекрасно-душные мечты. В связи с этим стоят и почти все прочие отступления русского перевода.

По-немецки психологическим и грамматическим подлежащим является стоящее на первом месте Fichtenbaum, которое, таким образом, и является героем пьесы. По-русски сосна сделана психологическим сказуемым и, стоя на конце фразы, как бы отвечает на вопрос: «Кто стоит одиноко?» Ответ малосодержательный, так как ничего не разъясняет нам / 4 / ; но сейчас для нас это и неважно — важно только подчеркнуть, что у Лермонтова сосна лишена той действенной индивидуальности, которую она имеет в немецком оригинале как подлежащее. <...>

Из проделанного лингвистического анализа следует совершенно недвусмысленно, что сущность стихотворения Гейне сводится к тому, что некий мужчина, скованный по рукам и по ногам внешними обстоятельствами, стремится к недоступной для него и тоже находящейся в тяжёлом заточении женщине, а сущность стихотворения Лермонтова

к тому, что некое одинокое существо благодушно мечтает о каком-то далёком, прекрасном и тоже одиноком существе. <...>

См. «Русская речь», I, изд. Фонетического ин-та, 1923, где помещен первый опыт — «Воспоминание» Пушкина.

В основе настоящей статьи лежит доклад, сделанный мною впервые в иностранной секции Общества изучения и преподавания языка и словесности в 1926 г.

На это мимоходом обратил внимание Потебня («Из записок по теории словесности», 1905, с. 69) и более подробно, хотя, по-моему, не очень удачно, Берлин («Сочинения М.Ю. Лермонтова», ч. I, 1912, с. 132) (очень интересное с педагогической точки зрения издание избранных сочинений Лермонтова с подробными комментариями и объяснениями, к сожалению забытое и, к еще большему сожалению, не нашедшее подражателей).

Нужно, впрочем, сказать, что отсутствие в русском языке неопределённого члена делает невозможным сделать из сосны индивидуальность, которая нужна для образа: «Сосна стоит одиноко на голой вершине» нельзя сказать, так как это значило бы, что сосна растёт одиноко на голых вершинах; сказать «некая сосна» нельзя, так как это говорит несколько больше, чем даже немецкий текст, и стилистически не подходит. Лучше всего было бы сказать «одна сосна», как мы говорим: «один доктор рассказывал нам», «одна старушка, живущая в этом доме, приходит к нам» и т.п. Однако всё же «одна сосна» звучит несколько двусмысленно ввиду непривычности индивидуализации неодушевлённых предметов: «один стол стоял в комнате» может значить только, что в комнате, кроме стола, ничего не было.

Цит. по: Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.

С. 97, 98—99, 104.

...на свете есть только одно чудо — язык.

Ж. Женетт