Отвержение

Это мощный способ воздействия на детей, направленный на получение от них желаемого поступка или поведения. Воздействие, не оставляющее ребенку выбора. Или я должен сделать так, как хочет мама, или я не принимаемый, отверженный, плохой.

Как это звучит в жизни:

– Уйди!

– Терпеть не могу такого грязного!

– Знать тебя не хочу. Говорить с тобой не хочу.

– Пока в комнате не уберешь, не подходи ко мне!

И это не обязательно даже произносить. Отвержение – в интонации, во взгляде, в жесте. Можно просто посмотреть или оттолкнуть его, и ребенок уже чувствует себя отвергнутым. В этом и суть метода – отвергнуть ребенка, оставить его в одиночестве, отчуждении, чтобы он, испугавшись, помучившись, осознав всю свою «плохость», изменил свое поведение.

Отвержение, по сути, – это тоже лишение возможностей, лишение мощное, работающее безотказно. Потому что я лишаю ребенка не возможности пойти в кино, не возможности посмотреть мультик. Я лишаю его своей любви, своего принятия. И это работает сильнее, чем любое лишение, чем физическое наказание, которое можно стерпеть. А за отвержением стоит: «Я не люблю тебя больше». И это очень страшно – остаться без любви и принятия мамы или папы. Поэтому дети очень болезненно переживают отвержение. Поэтому метод и «работает». За счет своей жестокости.

Я наблюдала такую ситуацию в плавательном бассейне, где ждала внука с тренировки.

– Мне трудно, мама… У меня не получается… Я не хочу сюда ходить…

Я обратила внимание на эти слова, потому что сама не так давно слышала их от своего внука. И сказаны они были тоже по поводу занятий в этом бассейне: «Мне так трудно… У меня не получается… Я не хочу ходить в бассейн…» И мы с дочерью обсуждали сложившуюся ситуацию.

Разрешить ему не ходить в бассейн – неправильно. Он должен понимать – чтобы научиться чему‑то, нужно приложить старание, терпение. Но оставить ситуацию такой тоже нельзя, раз он так переживает, раз это для него сложно.

Проанализировав ситуацию, мы поняли, что сами ее создали. Дочь вернулась с ним из отпуска, когда группы были уже набраны и дети начали занятия. И ребенок попал в группу, где оказался самым слабым, неподготовленным. Естественно, он не чувствовал себя там комфортно, осознавая свою неуспешность на фоне других. Мы решили ему помочь, поддержать его, тем более что сами невольно «помогли» сложиться такой ситуации.

Мы решили поговорить с тренером, объяснить ему, что ребенок переживает, что ему нужна поддержка. Мы поддержали ребенка, заверив, что у него обязательно все получится, что это нестрашно, если что‑то пока не получается – так бывает у всех людей. Но если человек старается и продолжает учиться – у него потом обязательно все получается. Мы хвалили его после каждого занятия: «У тебя есть сила воли, ты молодец, что продолжаешь заниматься. У тебя уже получается лучше. Тренер тебя хвалит, говорит, что ты стараешься». Спустя какое‑то время все изменилось, и он стал ходить в бассейн с удовольствием.

Поэтому я и обратила внимание на слова: «Мне так трудно…» И подумала: не одному нашему тяжело заниматься. Я повернулась и увидела говорившего – мальчика лет семи. Мама, сидящая на диване рядом с сыном, который только что вышел после тренировки, с мокрыми еще волосами, и переобувался, – промолчала в ответ. И я подумала удивленно – что же она молчит, он же просит о помощи!

– Мне трудно, мама, – опять сказал мальчик, сказал очень трогательно, и слезы выступили на его глазах, – у меня ничего не получается, я не хочу…

Он не успел закончить фазу, как мама неожиданно отодвинулась от него в другой угол дивана и сказала холодным, жестким тоном, от которого у меня, что называется, мурашки пошли по телу (а каково было ребенку!):

– Я даже сидеть с тобой рядом не хочу после этого. – И отвернувшись от него, добавила презрительно: – Я даже смотреть на тебя не хочу после этого…

Она демонстративно повернула голову в сторону, как бы показывая, что ей действительно смотреть не хочется на такого ребенка!

И ребенок застыл, просто окаменел. Потом виновато и тихо, не глядя на нее – боясь, наверное, снова увидеть ее неприступность и холодность, быстро оделся и сказал тихо, виновато: «Я готов, мама…»

Женщина встала и пошла – так же не глядя на ребенка, как будто его не существовало. Потому что, действительно, зачем ей такой ребенок? Ей нужен рекордсмен, кем она может гордиться! А зачем ей слабый, сомневающийся в себе ребенок? А ребенок поплелся за ней, еле переставляя ноги, поникший, просто пришибленный своей виной, тем, что он – «не такой».

И я подумала, глядя им вслед: теперь мальчик будет изо всех сил стараться. Чтобы получить одобрение. Чтобы получить принятие. Чтобы мама захотела на него смотреть. И он будет справляться с этой ситуацией в одиночку, преодолевая неудачи, будет напрягаться и тревожиться – и не находить поддержки. Будет переживать, страдать в своей отверженности. Так появляются тревожные, невротичные, неуверенные в себе дети.

Или, что возможнее всего, будет заболевать после тренировок или перед тренировками. Будет заболевать неосознанно – чтобы избежать травмирующей ситуации. И потом взрослые скажут: не пошло у нас плавание, здоровье не позволило.

Или он закроет свои чувства, ожесточится и докажет маме (чего она и хочет!), что он может. Докажет, сцепив зубы, ожесточившись. Но только никого в жизни это ожесточение и закрытость еще не делало счастливым. Успешным – да, результативным – да. Но счастливым – нет. Потому что счастье приходит к открытым людям с распахнутыми сердцами.

И я подумала с грустью: мы отворачиваемся от ребенка именно тогда, когда ему больше всего нужна поддержка. Именно тогда, когда он нуждается в нашей помощи, в поддержке его, в осознании собственных поступков, в одобрении, в успокоении, что он научится делать правильно – мы чаще всего и отвергаем ребенка. И даже сделали это отдельным методом воспитания, эффективным и таким жестоким.

И даже в таком жестоком воздействии мы, родители, опять‑таки, умудряемся пережать, передавить свое воздействие, как делали это в применении других методов.

Я видела однажды действительно душераздирающую сцену. Среди бела дня между рядов вещевого рынка шла женщина, за руку которой цеплялась, плача во весь голос, девочка лет двенадцати. И мама с отвращением отталкивала руку ребенка, с ненавистью говоря:

– Отстань, я сказала, не трогай меня…

– Но мама! – отчаянно, размазывая по лицу слезы, кричала девочка. – Мамочка! – и опять хватала быстро идущую мать за руку. А та – опять отталкивала ее руку, как что‑то мерзкое, и шла дальше. И девочка опять кричала, плача отчаянно и громко:

– Мамочка!.. Ну мама!..

И это было такое жестокое зрелище! И там, где они проходили, люди останавливались и провожали взглядами эту пару, и у всех на лицах читалось только одно – недоумение. За что мать так жестоко, на глазах у сотен людей отвергает ребенка!

Ни один ребенок не может опозорить родителей так, как родитель – ребенка.

Ян Курчаб

Я тоже, потрясенная этой сценой, долгое время была под ее впечатлением и все думала – ну действительно, что такого страшного в принципе может натворить ребенок? За что его можно так жестоко отвергать?

Я перебирала разные варианты: может, девочка попросила что‑то купить и не поняла отказа? Может, обманула? Украла деньги? Призналась, что плохо закончила четверть? Я дошла даже до почти невозможного в ее возрасте – забеременела?

Но какую бы причину я ни придумывала, каждая из них, я уверена – каждая требовала не отвержения, а наоборот, приближения к ребенку, чтобы понять вместе с ним, как это произошло и что теперь с этим делать.

Именно этого требуют все неприятные и сложные ситуации с детьми – именно поддержки ребенка в осознании произошедшего, поиск путей выхода. Потому что раз ребенок натворил то, что не надо было, иногда сам не понимая, как у него это получилось, то он тем более не знает, как из этой ситуации выйти!

Вот тут и нужны родители, которые с позиции своего опыта, знаний и подскажут ему, помогут ему понять и причины свершившегося, и возможные варианты выхода из ситуации. Но меньше всего в таких ситуациях ребенка надо отвергать. Да еще так жестоко. И я уверена – нет такой детской провинности, которая стоила бы такого отвержения!

Но сколько историй о таком вот «неадекватном» отвержении слышала я на тренингах для родителей от самих родителей!

– Я закончила четверть с одной тройкой, которую так и не смогла исправить. И, как сказала мама, стала «позором» для всей семьи. И родители со мной демонстративно не разговаривали несколько дней, пока я не уехала к бабушке. Это были самые тяжелые дни в моей жизни…

– Когда мне было пятнадцать лет, я купила путевку на море. Родители меня не отпускали. Была отговорка – без моей помощи они не смогут сделать ремонт. Я понимала, что это была просто отговорка, чтобы меня не пустить. И все равно уехала отдыхать. И целый год папа со мной не разговаривал.

– Меня родители чуть что отправляли в мою комнату: «Сиди там и на глаза не показывайся, пока…» Это была ссылка. За любую провинность: «Иди и посиди, и пока не поймешь – не выходи». Они не хотели меня видеть. И я сидел в этой комнате такой одинокий, и чувство это было такое ужасное – меня даже видеть не хотят…

Надо признать, что отвержение – это очень распространенный метод. Мы часто отвергаем детей, иногда даже не понимая, что мы при этом делаем. Не осознавая, что получают в этой ситуации родитель и ребенок.

Родитель в таком «педагогическом процессе» чувствует свою правоту. Правоту и еще раз правоту. Ведь он воспитывает ребенка!

Я знаю это на опыте своего родительства. Много раз (опять же, не осознавая, что я делаю), я отвергала своего ребенка. Не жестко: «Уйди, не хочу тебя видеть!», просто отстраненным своим молчанием, в котором было недовольство ее поведением. И всегда я испытывала при этом чувство собственной правоты и обиду, что мой ребенок так со мной поступает! И искреннее желание – чтобы она осознала и поняла! (Чтобы она осознала и поняла – обращаю я твое внимание! Как мы, взрослые, хотим, чтобы дети осознали и поняли, когда сами мы ни черта не осознаем и не понимаем, что творим!) Но я помню это ощущение собственной правоты, уверенности, что я правильно поступаю, что я так воспитываю!

Что чувствует ребенок в процессе такого «воспитания», думаю, теперь тоже понятно. Отчаяние: «Мне и так плохо, а меня не поняли, меня отвергли!» Одиночество. Чувство вины. Чувство беспомощности, потому что не знаешь, что теперь делать, и нет никого, кто бы тебе помог! Страстное желание, чтобы тебя приняли обратно.

Не так давно я увидела все эти детские переживания.

Мы с внуком поссорились. Это был редкий для нас случай – обычно мы находим общий язык. А тут утром по пути в детский сад он, недовольный тем, что его не оставили дома, как обещали, на мне сорвал свое плохое настроение, обвинив меня, как говорится, во всех смертных грехах. (И опять, обрати внимание, как часто мы, взрослые, сами расстраиваем детей своими обещаниями, которые не выполняем. Но потом, когда они выражают свой протест или возмущение этим, их же считаем виноватыми в плохом поведении!)

Я понимала, в чем причина его такого вот «срыва» на мне, и несколько раз пыталась остановить его, объясняя это. Но его, что называется «понесло». И когда он в детском саду, переодевшись, собрался уйти в группу, я сказала:

– Ты очень плохо со мной обращался по пути в сад. Я понимаю, почему ты так себя вел. Но я считаю, что ты должен хотя бы извиниться передо мной за такое несправедливое отношение ко мне.

Но внук ушел в группу, так и не извинившись, хотя я точно знала, видела – он понимает, что был неправ.

Дома я обсудила эту ситуацию с дочерью, сказав, что при всем том, что я понимаю, почему он так себя вел (он был очень расстроен тем, что ему пришлось идти в сад вместо того, чтобы остаться дома и пойти с мамой в спортивный клуб), я считаю, что он, большой, уже шестилетний мальчик, должен также понимать, что, если он невольно обидел человека, надо перед ним извиниться.

Поэтому, когда я забрала внука вечером из сада, и он попытался со мной общаться как ни в чем не бывало, я сказала, что не считаю это правильным – делать вид, что между нами ничего не произошло. И мне бы хотелось, чтобы он просто признал свою неправоту и извинился за плохое обращение со мной. Он ушел в свою комнату и спустя какое‑то время вышел с рисунком, чтобы обсудить его со мной. Я понимала – это была попытка примирения. Но я также понимала, ребенок действительно должен уметь признавать свои ошибки и приносить извинения людям, которых он, пусть и невольно, но обидел. Поэтому не стала с ним ничего обсуждать, сказав, что прежде нам нужно прояснить наши отношения. К счастью, скоро пришла его мама, и я, объяснив дочери ситуацию, попросила ее помочь ему помириться. Помочь, потому что вдруг сама поняла – у него даже опыта нет такого – мириться. Никто его не отвергал, никто с ним не ссорился, поэтому ему не приходилось мириться. Ему нужно было помочь научиться это делать.

Дочь ушла к ребенку, и я, готовя ужин, слышала, как она расспрашивает о том, что произошло, как он покаянным голосом говорит о том, что обидел Марусю, но что не хотел обидеть…

Спустя какое‑то время они пришли ко мне вдвоем и позвали меня в комнату. Когда я зашла, на столе лежал рисунок, на котором была изображена я – во всей красе, какой видел меня ребенок.

– Это тебе, Маруся – сказал внук и замолчал.

Тут дочь помогла ему:

– Ты хотел Марусе еще что‑то сказать. Маруся, Никита хочет тебе кое‑что сказать, – сказала она мне, как бы соединив нас.

И ребенок произнес:

– Маруся, я был неправ утром… Прости, что я тебя обидел…

– Конечно, я прощаю тебя, дорогой, – сказала я. – И не успела я это произнести, как он прижался ко мне и произнес горячо и так искренне: – Какая радость, Маруся!

Я присела и обняла его крепко, и он опять повторил:

– Какая радость!

И такое облегчение прозвучало в его словах! Такая искренняя радость, что его, пусть и кратковременное, отвержение прекратилось! Что он прощен! И так трогательно это прозвучало, что у меня и у дочери слезы выступили на глазах.

Дочь, растроганная этой сценой, ушла, а мы, обнявшись, спокойно обсудили все произошедшее.

– Ты плохо поступил со мной, потому что был недоволен тем, что тебя вели в сад, – сказала я. – И на мне сорвал свое недовольство. Я думаю, ты понял, что так делать не нужно: я ведь была не виновата в том, что тебе пришлось идти в сад. Учись быть честным и не обвинять других людей в том, в чем они не виноваты, иначе ты будешь с ними ссориться.

– Но я просто был расстроен, что ты меня ведешь в сад. Я тебя нечаянно обидел.

– Да, дорогой, я понимаю, что ты был расстроен. И ты не хотел меня обидеть, и обидел нечаянно. Но если ты увидел, что ты обидел человека, даже нечаянно, – просто попроси у него прощения, извинись перед ним. И вся обида пройдет. Именно этого я и хотела от тебя – чтобы ты просто признался, что вел себя утром по отношению ко мне несправедливо. И вот сейчас ты извинился – и я сразу тебе все простила, потому что понимаю, что ты сделал это нечаянно, и знаю, что ты хороший человек…

Ребенок ушел. А я под впечатлением всего нашего разговора и его такого неожиданного: «Какая радость, Маруся!» думала: сколько терзаний и переживаний испытывает душа маленького ребенка, когда чувствует себя виноватой и отвергнутой! Внук побыл в этом состоянии не больше часа, пока не пришла мама, которая помогла ему помириться. А если ребенок живет в постоянном чувстве вины? И никто ему не помогает сделать этот шаг к примирению? А если его постоянно ругают или критикуют, отвергая его такого, какой он есть? Какие душевные терзания! Какие переживания! И какое одиночество должен испытывать он, чувствуя себя плохим и не принятым взрослыми! И не просто взрослыми – самыми близкими, самыми значимыми для него в жизни людьми, чье мнение и отношение, чьи чувства – самые важные для него!

Не слишком ли большой ценой получаем мы от детей желаемые результаты?