Анализ процессов понимания.

Несмотря на кажущуюся простоту большинства ситуаций понимания, оно включает множество операций, связанных с решением таких сложных подзадач, как распознавание конфигураций, кратковременное запоминание, поиск в семантической памяти и т. д. Все эти процессы обычно объединены главной задачей — выделением смысла сообщения. Ее успешное решение доказывает, что знаковые средства переноса и выражения значения достаточно «прозрачны», чтобы «увидеть» намерения и установки автора, оценить степень его знакомства с темой, возможно, даже выделить один или более подтекстов, содержащихся в фразе. По-видимому, это имел в виду Дж. Брунер, когда связывал когнитивную психологию с изучением движения «за пределы непосредственной информации».

Одной из первых гипотез, определивших на многие годы вперед тематику и проблемы исследований в этой области, была гипотеза Н. Хомского и Дж. Миллера о том, что понимание предполагает переход от поверхностной к глубинной структуре предложения или к так называемой «ядерной» репрезентации, под которой понималась его простая, утвердительная, активная, повествовательная форма. По схеме хронометрических опытов Ф. Дондерса в 60-е годы было проведено множество работ, призванных показать, что постулируемые генеративной грамматикой трансформации требуют дополнительного времени переработки конкретных предложений. Две другие линии исследований в рамках данной гипотезы были связаны с изучением локализации внешнего звукового стимула — щелчка — относительно элементов предложения по ходу его восприятия, а также с анализом запоминания поверхностных и глубинных форм лингвистического материала.

Дальнейшие эксперименты показали, например, что в некоторых ситуациях сложность понимания отрицательных высказываний уменьшается или исчезает. Существуют как бы «естественные» отрицательные высказывания, которые «обрабатываются» быстрее, чем утвердительные. Одна из соответствующих ситуаций очень напоминает ситуацию выделения фигуры из фона: если есть восемь мячей — семь синих и один красный, то высказывание «Третий мяч не синий» подтверждается быстрее, чем высказывание «Третий мяч красный». С такой же легкостью, как и утвердительные конструкции, понимаются «отрицательные формы в контексте вероятного отрицания», примером которых может быть высказывание «Я не хочу пить» в ответ на предложение воды. Г. Кларк и П. Люси установили, что предложения, отрицательные в их поверхностной форме, но положительные по содержанию («Не открыть ли окно?»), воспринимаются за то же время, что и утвердительные предложения. Напротив, положительные по форме, но отрицательные по содержанию высказывания понимаются с некоторой задержкой.

В одной из последних работ анализировалась зависимость понимания инструкций (типа «Не снимать крышку, не убедившись в отключенности питания») от контекста, числа и характера отрицаний, модальности и задержки возникновения события, на которое нужно было адекватно инструкции реагировать. Была выявлена столь сложная картина взаимодействия факторов, что авторы ограничились выводом о необходимости эксплицитного включения ситуации и задачи в психолингвистические модели понимания. Этот вывод, разумеется, опровергает универсальную применимость синтаксических моделей. Аналогичное развитие имело место и в отношении оценки психологической реальности других трансформаций, например, перехода от пассивной к активной: форме.

Исследования локализации щелчка по ходу восприятия предложения, начатые Т. Бивером и Дж. Федором, показали, что феноменально он смещается в сторону ближайшей границы между единицами организации глубинной синтаксической структуры: процессы группировки как бы «вытесняют» все посторонние события. Однако последующие работы выявили ряд осложняющих обстоятельств, начиная с возможного интерферирующего влияния ситуации вундтовского компликационного опыта. Обычно сдвиг локализации наблюдается только тогда, когда испытуемые должны записывать предложение после прослушивания и отмечать положение щелчка. Если же им заранее даются бланки с текстом, то сдвиги отсутствуют. По мнению Д. Макнила, предложившего недавно развернутую психолингвистическую теорию восприятия и порождения речи, первоначальные результаты можно объяснить в терминах семантической, а не синтаксической группировки: «Щелчки, которые объективно предшествуют окончанию восприятия единицы значения, задерживаются, пока слушатель не разберется в ней, а щелчки, которые объективно следуют за началом некоторой смысловой структуры, воспринимаются раньше, в то время как слушатель накапливает информацию о ее значении».

О том, что вклад семантических факторов в стратегии распределения и использования средств сознательного управления по ходу восприятия предложения действительно очень велик, свидетельствуют и последние исследования, проведенные с помощью более совершенных: методик. В одной из них испытуемый должен был повторять вслух («затенять») слышимую фразу (задержки его ответов составляли при этом иногда всего лишь 250 мс), в другой методике количество не задействованных в процессах понимания ресурсов внимания определялось на основе измерения времени простой двигательной реакции. Полученные результаты похоже вообще свидетельствуют против разведения синтаксиса и семантики как независимых «уровней».

Во многих работах характер внутренней репрезентации предложения изучался с помощью задач на запоминание. В исследовании Ж. Закс испытуемым зачитывался текст, за которым следовало тестовое предложение. Оно было либо идентичным одному из предложений текста, либо представляло собой его поверхностную или глубинную трансформацию. Например, если в тексте была фраза «Письмо об этом он послал Галилею, великому итальянскому ученому», то тестовое предложение в отрицательных пробах могло звучать так: «Он послал Галилею, великому итальянскому ученому, письмо об этом» либо «Письмо об этом ему послал Галилей, великий итальянский ученый». Когда число слогов, расположенных между исходным и тестовым предложением, становилось больше 80—100, испытуемые практически переставали замечать поверхностные грамматические изменения, хотя все еще помнили общий смысл фразы.

Некоторые косвенные свидетельства анализа и запоминания глубинной структуры предложения были получены В. Левельтом и Д. Макнилом, которые просили испытуемых оценить степень связи различных пар слов в предложении. Так, в простейшем случае предложение «Анна берет учебники и идет в школу» должно было бы на этапе глубинной репрезентации превратиться в два более элементарных высказывания «Анна берет учебники» и «Анна идет в школу». Испытуемые устойчиво отмечали, что «Анна» и «берет» связаны между собой в исходном предложении так же, как «Анна» и «идет», хотя в терминах поверхностной близости связь во втором случае должна была бы быть менее выраженной. Используя аналогичные соображения, Э. Ваннер показал, что эффективность некоторого слова в качестве подсказки зависит от того, сколько раз оно входит в глубинную структуру. Два из предложений Э. Ваннера были следующими: «Губернатор попросил детектива прекратить пьянство» и «Губернатор попросил детектива предотвратить пьянство». В первом из этих предложений слово «детектив» входит в три различные глубинные пропозиции, а во втором — только в две. Как и ожидалось, в первом случае это слово было более эффективной подсказкой, чем во втором (39% правильных воспроизведений против 30%). Эффективность слова «губернатор» в этих случаях не различалась (соответственно 27 и 25%).

Близкие результаты были получены и другими авторами, однако вскоре были выявлены некоторые спорные моменты. Д. Ааронсон обнаружила различия в репрезентации текста, возникавшие в зависимости от характера задачи. Испытуемые получали задачу понимания или запоминания текста, скорость предъявления которого они могли произвольно контролировать. При установке на запоминание чтение действительно отражало синтаксическую организацию предложений и было связано с продолжительными фиксациями на границах отдельных фраз. В задаче понимания время чтения возрастало при появлении важных в семантическом отношении слов и уменьшалось при росте общей смысловой избыточности текста. Повторив эксперименты на роль подсказки, Дж. Данкс и П. Соре обнаружили, что различия в глубинной структуре важны только в случае слов с низкой степенью образности. По их мнению, испытуемый опирается на грамматический каркас при понимании и запоминании абстрактных предложений, но может использовать и другие формы репрезентации, прежде всего зрительные представления. Хотя реконструкция глубинной структуры может играть важную роль на начальных этапах понимания предложения, синтаксические признаки обычно очень быстро исчезают из памяти.

Гипотеза, подчеркивающая роль зрительных образов в понимании предложений, была выдвинута А. Паивио. В соответствии со своей концепцией двойного кодирования он полагает, что предложения могут запоминаться как в вербальной, так и в образной форме. Конкретные предложения типа «Мальчишка бросил камень в бездомную собаку» будут обрабатываться скорее в рамках образной системы, а в памяти сохранится сконструированный зрительный образ. Хотя значение предложения при этом будет в общем передано правильно, попытки восстановить точную словесную форму приведут к большому числу ошибок. Абстрактные предложения — «Эта теория обладает предсказующей силой» — будут восприниматься и запоминаться скорее как структурированные последовательности вербальных единиц. Следствием из этой теории является то, что значение конкретных предложений должно запоминаться лучше, чем их словесная форма, тогда как в случае абстрактных предложений будет наблюдаться противоположная тенденция.

А. Паивио и И. Бегг подтвердили данное предположение в эксперименте на узнавание предложений, часть из которых была подвергнута синтаксическим и семантическим трансформациям. В другом исследовании было, однако, показано, что конкретные предложения А. Паивио и И. Бегга оцениваются как существенно более понятные, чем абстрактные. Испытуемые могли не замечать изменений смысла абстрактных предложений, поскольку они с самого начала плохо его понимали. Такая интерпретация подтвердилась в одних работах, но не подтвердилась в других, где были выявлены качественные различия в обработке абстрактных и конкретных фраз при дополнительном контроле их понятности и образности. Множество работ посвящено проблеме селективности влияния зрительной и вербальной интерференции на процессы понимания текста различного уровня абстрактности, причем, согласно результатам М. Айзенка, зрительная интерференция особенно сильно сказывается на понимании грамматически искаженных предложений. Таким образом, несмотря на некоторые противоречия, накопленные данные говорят скорее о многообразии средств репрезентации значения и о существующем между ними «разделении труда».

Близкий вывод можно сделать и на основании результатов интенсивно развивавшихся в течение последних десяти лет исследований процессов сравнения предложений и картинок. До недавнего времени практически все работы в этой области основывались на предположении существования единого пропозиционального кода, так как он необходим для «общения» различных подсистем переработки информации. Вычислительные возможности компьютера связаны со сравнением единиц (элементов) информации, но, чтобы делать это, элементы должны быть представлены в едином формате. Эта мысль оказала на психолингвистические исследования когнитивной психологии такое же влияние, как и на исследования памяти.

Первым обширным исследованием в данной области стала работа Г. Кларка и У. Чейза. Они создали ситуацию, в которой испытуемый должен был верифицировать правильность предложений в качестве описаний изображений. Те и другие были крайне просты. В одном из многочисленных вариантов экспериментов испытуемым показывалось сначала утвердительное или отрицательное предложение типа «Плюс не выше звезды». После истечения определенного интервала времени предложение заменялось изображением следующего вида: *+. Задача состояла в том, чтобы как можно быстрее дать положительный или отрицательный ответ. Гибко сочетая методические приемы Ф. Дондерса и С. Стернберга, авторы попытались выделить стадии решения этой задачи. Среди варьируемых факторов были временные, синтаксические и семантические.

Хронометрический анализ показал, что все эти факторы влияют, причем, как правило, аддитивно, на время верификации предложений. Сама модель, предложенная Г. Кларком, обнаруживает следы сильного влияния порождающей грамматики Н. Хомского: сначала происходит перевод вербальной и невербальной информации в пропозициональную форму, а затем осуществляется их поэлементное сравнение. Предположим, что испытуемый сравнивает предложение «Звезда не выше плюса» с изображением плюса над звездой. Сначала кодируется предложение (ЛОЖНО (ВЫШЕ, ЗВЕЗДА, ПЛЮС)), затем изображение — (ВЕРНО (ВЫШЕ, ПЛЮС, ЗВЕЗДА)). Первыми сравниваются центральные пропозиции. Поскольку они не совпадают, то выбирается индекс ответа «ложно». После этого сравнивается содержание внешних скобок глубинных пропозициональных репрезентаций: (ЛОЖНО (ХХХХ)) и (ВЕРНО {ХХХХ)). Поскольку они также не совпадают, то происходит смена индекса, и испытуемый дает положительный ответ. Путем подбора параметров удалось добиться хорошего описания зависимости времени реакции от времени кодирования предложений и изображений, а также количества изменений знака индекса ответа. Предложения, содержащие маркированные термины, верифицируются медленнее, чем содержащие немаркированные, а отрицательные предложения — медленнее, чем утвердительные. Развитием модели Г. Кларка является модель, разработанная его учениками П. Карпентер и М. Джастом. Ее называют в литературе «наиболее полной» и даже «наиболее элегантной» из всех имеющихся моделей верификации.

В основу модели П. Карпентер и М. Джаста положены уже привычные предположения о пропозициональных кодах и их поэлементном сравнении (модель «сравнения конституирующих элементов»). Процесс сравнения осуществляется последовательно до тех пор, пока не происходит рассогласование. Несовпадающий компонент отмечается, и весь процесс повторяется с самого начала, причем на этот раз отмеченный компонент считается совпадающим. Если регистрируется одно несовпадение, то дается отрицательный ответ, если два (или вообще четное число), то предложение оценивается как правильное описание картинки. Время верификации определяется общим числом таких сравнений.

Таблица 5 иллюстрирует функционирование модели на примере проверки правильности предложений, констатирующих цвет группы объектов. Объекты могут быть либо красными, либо черными; предложения, их описывающие — «Объекты красные» и «Объекты не красные». Рассмотрим сначала случай правильных утвердительных предложений. Процесс сравнения фиксирует совпадение-предиката и аргумента (аргумент ОБЪЕКТЫ ради простоты в таблице опущен) пропозициональных репрезентаций — первый «+» в таблице, после чего фиксируется также второе совпадение в смысле отсутствия отрицаний двух пропозиций. Испытуемый дает быстрый положительный ответ. Общее число выполненных в этом случае операций обозначается через k. Верификация ошибочных утвердительных предложении прежде всего ведет к регистрации несовпадения пропозиций (КРАСНЫЕ, ОБЪЕКТЫ) и (ЧЕРНЫЕ, ОБЪЕКТЫ). Это рассогласование отмечается выбором отрицательного индекса ответа. Затем процесс повторяется вновь, причем на этот раз отмеченное рассогласование считается совпадением. Общее количество операций оказывается равным k+1. В случае ошибочных отрицательных предложений сначала фиксируется совпадение пропозиций, но затем процесс сравнения наталкивается на несовпадающие компоненты, так как репрезентации предложений в отличие от репрезентаций изображений содержат отрицание. Это рассогласование отмечается изменением индекса ответа, и сканирование пропозиций повторяется еще раз. После k + 2 операций дается отрицательный ответ. Наконец, в случае правильных отрицательных предложений просмотр пропозиций должен повториться три раза, и число операций оказывается равным k+З. Линейные хронометрические зависимости говорят о том, что каждый из повторных циклов продолжается примерно 220 мс. В целом эта модель объясняет свыше 95% дисперсии данных. Авторы расширили ее, проанализировав предложения, верификация которых требует до пяти дополнительных сканирований, как в случае фразы «Не верно, что объекты красные». П. Карпентер и М. Джаст также сообщают об экспериментах, в которых исключалось (по методике Ф. Дондерса) время чтения и кодирования, что, однако не изменило общего вида результатов.

Несмотря на хорошее количественное подтверждение предсказаний таких моделей, тезис о единой дискретной форме внутреннего кода противоречит данным других исследований. Мы уже видели, насколько неустойчивой и зависящей от ситуации может быть ожидаемая задержка понимания отрицательных лингвистических конструкций. С другой стороны, там, где такая задержка встречается, ее легко можно объяснить и с помощью гипотезы образов, ведь в образной форме может быть представлено то, «что есть», а не то, «чего нет». Некоторые авторы, например Ч. Осгуд, вообще считают предрасположенность к положительным ответам общей чертой познавательных процессов у человека. Б. Тверская, а также Р. Глушко и Л. Купер пришли на основании хронометрических данных к выводу, что как зрительная, так и лингвистическая информация может кодироваться в задачах сравнения в образной форме. Свидетельством этого было влияние геометрических характеристик изображений и полная иррелевантность синтаксических и лексических отношений, например, той же маркированности. Поскольку репрезентации, используемые для решения задачи верификации, не зависели от характеристик описания, то их, видимо, нельзя считать «пропозициональными» в любом из возможных смыслов этого слова. В одной из недавних работ исследования П. Карпентер и М. Джаст были повторены на более широкой выборке испытуемых, причем модель этих авторов объяснила около 87% дисперсии. Но анализ индивидуальных данных показал, что корреляция между ними и предсказаниями модели меняется в диапазоне от 0,998 до — 0,887! Эти результаты свидетельствуют о множестве форм индивидуально используемых средств познавательной активности, отнюдь не сводящихся к дискретным логическим функциям.

К числу наиболее явных недостатков этого, подхода в целом относится игнорирование контекста и схематической организации знания, которые, несомненно, играют важную роль в процессах понимания. В естественных условиях эти процессы демонстрируют степень взаимодействия перцептивной и концептуальной информации, далеко выходящую за пределы не только пропозициональных моделей, но и теории двойного кодирования. Влияние обобщенного знания на процессы понимания исследовалось в ряде работ Дж. Брэнсфорда и его сотрудников. Испытуемым, например, мог быть предъявлен следующий отрывок: «На самом деле процедура довольно проста. Прежде всего Вы должны разложить вещи. Конечно, и одной стопки может оказаться достаточным в зависимости от того, как много нужно сделать. Если Вы должны идти куда-то еще из-за недостатка возможностей, то это — естественный следующий шаг, в противном случае можно начинать работу. Выполняя ее, важно не перестараться. Иными словами, лучше сделать меньше, чем попытаться сразу сделать слишком много. Ошибки могут привести к неприятным последствиям. Вначале все может казаться сложным. Постепенно, однако, это станет одной из ваших привычных обязанностей. Трудно предвидеть такой момент в будущем, когда необходимость выполнения этого дела полностью отпадет. После завершения процедуры материал вновь раскладывается по группам. Затем он может быть помещен в соответствующее место. Через какое-то время все это опять будет использовано, и тогда придется повторить данный цикл». Понимание и запоминание данного текста оценивали в двух условиях — когда испытуемому не сообщалось никакой предварительной информации и когда ему сообщали о теме

отрывка, которой в данном случае была стирка белья (хотя более или менее приемлемыми могут быть и другие интерпретации, например, «канцелярская работа). Во втором случае успешность воспроизведения резко улучшалась. По-видимому, это объясняется эффективной схематической организацией материала уже в процессе восприятия, так как открытие сюжета после прочтения отрывка не приводило к заметным сдвигам уровня воспроизведения.

В качестве подсказки, позволяющей дать интерпретацию текста, может выступать всякое эффективное сообщение о референтной ситуации. Выделяемое значение не исчерпывается тем, что эксплицитно представлено в сообщении, распространяясь также на имплицитные сведения, неявно предполагаемые или выводимые из текста. Простейшую иллюстрацию зтого можно найти в работе М. Джонсона, Дж. Брэнсфорда и С. Соломона . Испытуемому предъявлялись предложения: «Джон пытался укрепить скворечник. Он как раз (искал/забивал) гвоздь, когда пришел отец, чтобы помочь ему в работе». При тестировании вербальной памяти для узнавания могло быть предъявлено предложение «Джон пытался с помощью молотка укрепить скворечник». Естественно, что вероятность ошибочных узнаваний (ложных тревог) была больше, если первоначальный текст включал глагол «забивал». Те же закономерности были обнаружены при опознании элементов серии картинок, изображающих некоторую привычную последовательность событий, например, посещение парикмахерской. И в этом случае через некоторое время после показа совершенно новые, но естественные фрагменты «сценария» опознавались как виденные, хотя при непосредственном тестировании испытуемый мог отличить знакомые изображения от тех, которые он «буквально» не видел.

Наличие референтной ситуации, сохраняющей некоторые инвариантные характеристики, служит важнейшим условием понимания. Как отмечал Л. С. Выготский, для группы людей, ожидающих трамвай, произносимое вдруг слово «Идет!» не требует каких-либо дополнительных разъяснений. Разумеется, язык может быть использован для обсуждения не только реальных, но и воображаемых или гипотетических событий, по отношению к которым, казалось бы, выполняется тезис математической логики об изучении «семантики возможных миров». Однако психологически правдоподобное объяснение процессов понимания речи не может основываться на отсылке к бесконечному набору возможных и обычно все же крайне упрощенных референтных ситуаций. Критической является константность референтного значения, которое задается предметным и знаковым контекстом общения и включает образ окружения, других индивидов, а также знание об их намерениях и мотивах. Элементарное требование при этом состоит, как отмечает Ф. Джонсон-Лэйрд, в непрерывности образа референтной ситуации. Иллюстрацией могут служить трансформации отрывка текста: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Он наткнулся на ветку и лопнул. Маша горько заплакала». Случайная перестановка предложений резко затрудняет понимание: «Он наткнулся на ветку и лопнул. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Маша горько заплакала. Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар». Естественная последовательность событий — инвариантность референтной ситуации — здесь оказывается нарушенной. Тот же эффект вызывает и замена групп-существительных в исходном отрывке, например: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал газету и бросил на дерево. Стакан упал на пол и разбился. Джон горько заплакал». Если текст не отсылает читателя-слушателя к одной и той же ситуации более чем один раз, то он быстро превращается в нечто, напоминающее телефонную книгу. Таким образом, данные конкретных исследований свидетельствуют о том, что психологический анализ значения не может быть сведен к изучению формальных правил манипулирования символами.

Особый теоретический интерес представляют те случаи, когда подразумеваемое или интенциональное значение фразы не совпадает с ее буквальным значением. Это имеет место в случае метафоры. С точки зрения доминирующих в когнитивной психологии представлений о комбинации семантических компонентов (примитивов, маркеров, элементов) понимание метафорического смысла является как бы аномалией. Поэтому в последние два-три года анализу метафоры уделялось в рамках данного направления особое внимание. Понятно, какое резкое увеличение уровня сложности означает переход к изучению таких проблем, ведь уже теоретическое объяснение понимания предложений типа «Канарейка — это птица» вызывает бесконечные споры сторонников различных моделей семантической памяти. С другой стороны, анализ метафоры может оказаться ключом к пониманию более элементарных проблем, связанных, в частности, с выделением возможных форм репрезентации знания.

Вопрос состоит в выяснении соотношения между двумя видами значения — буквальным (M1) и связанным с контекстом или переносным (М2). Согласно мнению Г. Кларка и П. Люси [180], понимание переносного смысла осуществляется на некоторой поздней стадии переработки информации, следующей за пониманием прямого значения. Сначала «вычисляется» буквальное значение М1 которое сравнивается с контекстом. Если оно не подходит, то «вычисляется» значение М2, на что, разумеется, уходит дополнительное время. Однако, проанализировав результаты ряда новых экспериментов по пониманию косвенных и вежливых просьб, Г. Кларк в своей последней работе пришел к выводу, что как M1, так и М2 выделяются в качестве элементов одной «упаковки», причем при «вычислении» обоих значений играют роль разные источники информации. Использование и запоминание того или иного значения зависит затем от дополнительных факторов, таких, как внелингвистический контекст. Следует отметить, что в случае устоявшихся в данном языке идиом буквальное значение может вообще не выделяться (что означает буквально «сыграть в ящик» или «дать дуба»?) или в крайнем случае осознаваться наряду с идиоматическим значением. Это может объяснять последние результаты Г. Кларка и некоторых других авторов, показавших, что идиоматические выражения подчас оцениваются как осмысленные фразы более быстро, чем контрольные предложения. Поэтому подлинной проблемой остается понимание метафоры, которая не успела еще принять «застывшие», фиксированные в данном языке лексические формы.

В исследованиях Р. Вербрюгге были получены данные, свидетельствующие о необходимости дополнительных умозаключений для понимания метафоры, которые были бы излишни в случае буквальных констатации. Казалось бы, это подтверждает гипотезу двухстадийной переработки прямого и переносного значения. Но сам автор не склонен соглашаться с двухстадийной моделью. По его мнению, изучение метафоры говорит о необходимости интерпретации значения как психологического отношения, которое не может быть объяснено в абстракции от субъекта. Значение — это то, что мы узнаем о мире посредством и через среду языковых знаков, как об этом выразительно писал уже К. Бюлер. Прибегая к помощи метафоры, Р. Вербрюгге уподобляет предложение нотной записи — очень грубой спецификации того, что будет исполнено пианистом. Партитура ограничивает, но едва ли детерминирует интерпретацию музыкального произведения, так как она достаточно абстрактна и неполна, чтобы требовать огромное количество дополнений и уточнений.

Другой автор — А. Ортони, проведший ряд экспериментальных исследований метафоры, в которых систематически варьировался контекст, считает, что признаки двухстадийной переработки появляются только тогда, когда контекст накладывает лишь очень незначительные ограничения на интерпретацию метафорических выражений. Как и результаты других исследований, это могло бы говорить в пользу представления, обсуждавшегося нами в связи с критикой гипотезы садовой дорожки — на некотором очень раннем этапе все множество значений метафоры, как прямое, так и интенциональное, одновременно доступно, по крайней мере до определенной степени, читателю-слушателю. Переменные задачи и контекст ограничивают степени свободы интерпретации. Наличие такой глобальной, насыщенной семантическими связями фазы понимания противоречит сведению этих процессов к синтаксическим правилам, хотя и сейчас делаются попытки описания восприятия метафорических выражений с помощью формального аппарата типа исчисления предикатов.

Обсуждение психологии понимания метафоры было бы неполно без упоминания роли, которую играет в нем мышление по аналогии. Эта тематика наиболее полно исследуется сейчас в работах Ф. Кликса и Р. Стернберга. Фигуративное сходство отношений в двух различных предметных областях действительно часто стоит за метафорой и образом, о чем писали гештальтпсихологи. Неудачи чисто атомистического подхода к значению и пониманию ведут к тому, что в последнее время представители когнитивной психологии все чаще обращаются к идеям гештальтпсихологии, переживающей нечто вроде ренессанса. Переход от преимущественно синтаксического анализа к выделению разнообразных субъективных «стратегий» влечет за собой собственные проблемы. По мнению Флореса д'Аркэ, описания процессов понимания все больше начинают принимать характер описаний ad hoc, применимых лишь к тем специальным лингвистическим конструкциям, которые рассматривает психолингвист. В результате возникает множество остроумных и глубоких, но крайне частных концепций и моделей, которые имеют главным образом интуитивные основания, «подобные принципам перцептивной организации гештальтпсихологии». Неудивительно, что на этом этапе хорошее знание логики гештальттеории дает известные преимущества немногим оставшимся представителям этого подхода. Например, С. Эртель провел недавно исчерпывающий анализ, показавший, что семантические оттенки страдательного залога и сложноподчиненных грамматических конструкций, игнорировавшиеся когнитивной психолингвистикой последних двух десятилетий, могут получить элегантное объяснение в терминах принципов перцептивной организации М. Вертхаймера и законов феноменальной причинности А. Мишотта. По отношению к некоторым аспектам «когнитивной революции» и гештальтпсихология оказывается зоной ближайшего развития.