Религия. Нет ничего более поразительного, чем упорная приверженность китайского гуманизма разработанным им истинным идеалам жизни и отрицание им любых теологических и

Нет ничего более поразительного, чем упорная приверженность китайского гуманизма разработанным им истинным идеалам жизни и отрицание им любых теологических и метафизических фантазий, чуждых этим идеалам. Когда у нашего великого гуманиста Конфуция спросили, как он относится к проблеме смерти, он ответил известной фразой: «Не зная, что такое жизнь, можно ли знать, что такое смерть?» Один американский пресвитерианский священник как-то попытался внушить мне важность бессмертия души. Он сказал, что, согласно данным астрономии, солнце постепенно теряет тепловую энергию и, возможно, через несколько миллионов лет жизнь на нашей планете прекратится. «Разве ты не понимаешь, — спросил он, — что вопрос бессмертия очень важен?» Я ему ответил откровенно: «Меня это нисколько не беспокоит. Если человечество просуществует еще 500 тысяч лет, то у него будет предостаточно времени сделать то, что оно задумало, а все остальное — метафизическая суета». Недовольство бессмертной души предстоящим ей всего лишь полумиллионом лет существования — это такой абсурд, который люди Востока не способны воспринять (С. 106-107). Беспокойство пресвитерианского священника типично для германоязычных народов, а наше безразличие к этой проблеме — характерная особенность китайской души. Поэтому истинному китайцу стать христианином нелегко. Если же он все-таки пойдет на это, то, скорее всего, станет квакером, так как это единственное направление христианства, которое понятно китайцам. Христианство как образ жизни может привлечь китайцев, однако христианские верования и догматы отвергаются — и не конфуцианской логикой, а конфуцианским здравым смыслом. Буддизм, воспринятый образованными китайцами, это лишь своеобразная система духовной гигиены, позволяющая сохранять здоровье духа. В этом — квинтэссенция сунской философии;

Все это потому, что китайцы упорно придерживаются собственного понимания жизненных идеалов. В китайской живописи и поэзии много творческого воображения, но в китайской этике и морали никакого творческого воображения нет вовсе. Живопись и поэзия одухотворены искренней любовью к природе и врожденным восхищением перед ней. Цель воображения в данном случае состоит в том, чтобы набросить прозрачную вуаль очарования на прозу жизни, но не для того, чтобы от этой прозы жизни избавиться. Китайцы горячо любят жизнь, любят свою землю и сами ни за что не откажутся от них ради невидимого рая. В Китае дорожат каждым мигом счастья — ведь оно так скоротечно. Китайцы любят свою нелегкую жизнь, в которой есть и короли, и нищие, разбойники и монахи, похороны и свадьбы, рождение детей и болезни, яркие закаты и дождливые ночи, роскошные пиры и скромные трапезы в шумных кабачках.

Именно эти детали жизни так любят авторы китайских романов. Эти детали осязаемы, общедоступны, исполнены человечности, и все мы, люди, испытываем на себе их влияние. Вот в душный полдень, когда все семейство, от госпожи до служанок, отдыхало, Дайюй, сидевшая одна за пологом постели, услышала, как попугай выкрикнул имя хозяина. Это был праздник Середины Осени, незабываемый праздник в таком-то году. Баоюй и его сестры, собравшись вместе и сочиняя стихи, шутили и смеялись, лакомясь крабами на праздничном пиру и наслаждаясь полным, безмятежным счастьем. Такое счастье — ненадолго; как говорят китайцы, кончится полнолуние, конец и счастью. Быть может, этой лунной ночью наивная парочка молодоженов на берегу пруда молилась, чтобы вместе дожить до седых волос. Однако тучи уже наползали на луну, а издали донесся странный звук, как будто беззаботно плававшая утка, застигнутая голодной лисой, внезапно нырнула (С. 107). Молодые невольно вздрогнули, а на следующий день у них сильно поднялась температура. Да, такую трогательную красивую жизнь действительно следует записать в подробностях. В обыденной жизни ничто не может быть чрезмерно прозаичным, слишком вульгарным, чтобы нельзя было все это описать в романе. В китайских романах во всех подробностях описывается, какие блюда подавали на семейном пиру или на ужин путнику на постоялом дворе. Затем обычно следует описание болей в желудке и прогулок по пустырю — месту для отправления естественных надобностей. Китайские романисты так пишут, а китайские мужчины и женщины так поступают. Эта жизнь достаточно богата событиями и без праздных размышлений о бессмертии души.

Такой приземленный характер жизненных идеалов у китайцев основан на конфуцианстве, которое, в отличие от христианства, прочно стоит на земле, порождено землей. Иисус был романтиком, а Конфуций — реалистом; Иисус был мистиком, а Конфуций — позитивистом;

Иисус милосерд к людям, а Конфуций был гуманистом. На примере этих двух выдающихся личностей можно противопоставить друг другу порожденную иудаизмом религию и мистику — и китайский реализм и здравый смысл. Строго говоря, конфуцианство не религия: в его рамках изложены принципы отношения к жизни и мирозданию, которые порой близки религиозным переживаниям, однако ими не являются. В мире были великие люди, которые не проявляли интереса ни к будущей жизни в загробном мире, ни к бессмертию души, ни к духовному миру в целом. Их философия никогда не удовлетворяла германоязычные народы, наверняка никогда не удовлетворит иудеев, но в целом подходит китайцам. Однако, ниже мы увидим, что эта философия не подошла даже китайцам и как этот вакуум был заполнен буддизмом и даосизмом с их тягой к сверхъестественному. Однако в Китае все сверхъестественное не влияет на жизненные идеалы. Точнее, признание сверхъестественного и чудесного дает отдушину для «выхлопа» эмоций, и это помогает сделать сносной тяжелую жизнь.

Конфуцианство было настолько антропоцентрично, что ни Конфуция, ни кого-либо из его учеников никогда не обожествляли, тогда как в китайской истории немало менее известных личностей — литераторов и военачальников — были канонизированы и обожествлены. Оклеветанная и опозоренная женщина из простой семьи смертью доказывала свое целомудрие. После этого она поразительно быстро становилась популярной местной богиней, которой поклонялись крестьяне всей деревни. Следующий пример хорошо подтверждает сущность конфуцианского антропоцентризма. Во времена Троецарствия (III в.) храбрый и преданный военачальник Гуань Юй стал божеством и ему поклонялись, а Конфуций и его предки божествами так и не стали (С. 108-109). Иконоборцам в храме Конфуция делать нечего. Прямоугольные поминальные таблички в храмах Конфуция и храмах предков, на которых написаны имена этих предков, никакого отношения к идолопоклонству не имеют. Более того, духи предков не являются божествами, это простые смертные, которые, уйдя в мир иной, как живые, продолжают заботиться о своих потомках. Если они и в самом деле великие духи, то, возможно, смогут защитить детей и внуков, но они и сами нуждаются в их защите, в том, чтобы получать от детей пищу для утоления голода и превращенные в пепел бумажные деньги, которые необходимы им для оплаты расходов в преисподней. Потомки, кроме того, обязаны с помощью буддийских молитв вызволять души предков из ада. Одним словом, покойные предки нуждаются в заботе точно так же, как вообще старые люди. Такая практика приближает конфуцианство к религиозному учению.

Я часто с интересом наблюдал различия между религиозной культурой христианского мира и агностицизмом китайской культуры. В то же время я видел, как эти различия отвечают потребностям людей. И их интересы в основном совпадают. Сами различия в их обычном понимании совпадают с тремя функциями религии. Во-первых, религия и ее догматы, апостольская традиция, вера в чудеса и спасение человечества, в реальные рай и ад, духовенство, имеющее право отпускать грехи, — все это дело простое и удобное. Такая религия подойдет любому народу. И китайцы не исключение. Можно сказать, что религия может удовлетворить неодинаковые потребности людей в разные периоды развития человеческой цивилизации. Люди испытывают потребность в такой религии, а конфуцианство удовлетворить ее не может. Вот даосизм и буддизм и призваны удовлетворить эти потребности китайцев.

Во-вторых, религия — это сдерживающий фактор, побуждающий людей не совершать аморальных поступков. Здесь точки зрения у христиан и китайцев сильно расходятся. Этика китайского гуманизма ставит в центр мироздания человека, а не Бога. С точки зрения людей За­пада, почти невозможно удерживать взаимоотношения людей в рамках морали, не прибегая к помощи свыше. А китайцам представляется поразительным мнение, будто без помощи божественного третьего лица невозможно вести себя пристойно в отношениях с другим человеком. С китайской точки зрения, человек должен совершать добрые дела просто потому, что это добрые дела, проникнутые гуманным отношением друг к другу. Я часто задумываюсь над тем, в каком направлении развивалась бы этика в Европе, если бы не деятельность апостола Павла и его теология (С. 109-110). Думаю, что европейская этика в силу вещей стала бы развиваться в направлении, намеченном Марком Аврелием. Теология апостола Павла привнесла в европейскую этику иудейское понятие греха, которое проникло во все сферы христианской этики и от которого нет спасения, помимо догмата об искуплении первородного греха. Если однажды европейская этика расторгнет связи с религией, многим это предположение покажется весьма странным. Мысль о том, что такое вообще возможно, редко приходит кому-либо в голову.

В-третьих, религия порождает и питает живые эмоции, дает ощутить мрачное величие и таинственность Вселенной, санкционирует поиск гарантий безопасности в жизни, удовлетворяет самые глубинные духовные устремления человека. Бывают такие моменты: мы только что потеряли близкого человека, или выздоравливаем после тяжелой болезни, или прохладным осенним утром видим опадающую листву — нас охватывает предчувствие близкой смерти, ощущение эфемерности жизни. Именно тогда человек осознает, что жизнь чувств и ощущений — это не все, что за гранью реального мира есть еще Великое Нечто.

Такое случается и у европейцев, и у китайцев, однако реакция на этотех и других совершенно разная. С моей точки зрения (христианина в прошлом, а ныне язычника), хотя религия на любой вопрос дает готовый утешительный ответ, она все же отвлекает нас от ощущения непостижимости всего таинственного в нашей трагической жизни, от чувства щемящей грусти, от ощущений, которые мы называем поэзией. Христианский оптимизм убивает любую поэзию. А у язычника нет готовых ответов на все вопросы, он наделен неутолимым чувством таинственного и жаждет безопасного существования, но не в состоянии обрести его неминуемо приходит к пантеистической поэзии. И действительно, у китайцев религию заменила поэзия — начало вдохновляющее и живое. Это мы еще увидим, когда будем говорить о китайской поэзии. Для людей Запада, у которых отсутствует свойственное китайцам пантеистическое отношение к природе, религия представляется естественным выходом. Однако, с точки зрения язычника, религия построена на страхе, обусловленном тем, что в этом мире не хватает творческой фантазии для удовлетворения человеческих эмоций, что буковых рощ Дании и песчаных пляжей Средиземноморского побережья недостаточно для уврачевания страждущих душ. И тогда приходится начать поиски сверхъестественного.

Однако конфуцианский здравый смысл отвергает сверхъестественное, посколькуоно принадлежит области непознаваемого, поэтому конфуцианцы практически не уделяют ему внимания (С. 110-111). Напротив, они с пафосом провозглашают превосходство человеческого разума над природой, отвергают образ жизни, предполагающий близость к природе. Наиболее четко это мнение сформулировал Мэн-цзы. Согласно конфуцианству, существует триада «Небо, Земля и Человек, они — три основы Вселенной». Эта концепция напоминает триаду Ирвинга Бэбби-та (1865-1933; американский литературный критик. — Примеч. ред.), включающую сверхъестественное, человеческое и природное начала. Небо состоит из облаков, звезд и всех непознаваемых сил, которые на Западе считаются «творениями Бога». А Земля, природное начало, состоит из гор, рек и других сил, которыми управляет греческая богиня Деметра. Человек же занимает важное место между Небом и Землей. Человек знает свое место в мире и гордится им. Его душа напоминает крышу китайского дома: нависая над землей, она не возносится к небесам подобно готическому шпилю. Достигший такого величия человеческий дух служит мерой гармонии и счастья в земной жизни.

Крыша в китайском стиле намекает на то, что счастье надо искать прежде всего в семье. Семья, по-моему, это символ китайского гуманизма. И нужно еще создать шедевр — улучшенную версию «Любви небесной и любви земной». На ней следует, помимо двух женщин — бледнолицей монахини (или миссионерки с зонтом в руке) и сладо­страстной куртизанки, — изобразить излучающую сияние будущую мать на третьем месяце беременности. Весь облик этой самой что ни на есть простой, самой обыкновенной домашней хозяйки должен выражать полную и подлинную удовлетворенность. Эти женщины и будут представлять соответственно религию, природное начало и человеческое начало — три типичных образа жизни.

Вообще, подлинной простоты очень трудно достичь, поскольку простота — это качество великих умов. Китайцы выработали идеал простоты, и вовсе не из-за своей лени, нелюбви к каким бы то ни было усилиям, а в результате поклонения простоте, этой Религии Здравого Смысла. Мы сейчас рассмотрим, как этого удалось достичь.

Учение о «золотой середине»

Религия здравого смысла и рассудительности — это важнейшая составная часть конфуцианского гуманизма. Именно на рассудительности основан принцип «золотой середины» — один из главных в конфуцианском учении. В предыдущей главе упоминалось о рассудительности, противостоящей логике и разуму. Было показано, что рассудительность в значительной мере вытекает из интуиции и практически идентична здравому смыслу (С. 111-112). Китайца не убеждает словосочетание «логически корректно», для него гораздо важнее соответствие чего бы то ни было человеческой природе.

Целью классического китайского образования всегда было воспитание людей рассудительных, которые и являются носителями образцовой китайской культуры. Каждый образованный человек должен прежде всего быть рассудительным, отличаться здравым смыслом, самообладанием, умеренностью во всем, он должен чуждаться абстрактных теорий » логических крайностей. Здравым смыслом обладают все простые люди. Ученым же постоянно грозит опасность утратить здравый смысл. Они слишком много внимания уделяют теориям, тогда как люди рассудительные, т.е. люди китайской культуры, должны избегать любых крайностей как в теории, так и на практике. Например, английский историк Джеймс Фруд (1818-1894) писал, что женитьба Генриха VIII на Екатерине Арагонской была вызвана чисто политическими причинами, а другой историк, епископ Лондонский М. Крейтон (1843-1901), напротив, утверждал, что этот брак был продиктован исключительно животной похотью. Исходя из здравого смысла, скорее всего, близки истине обе точки зрения. На Западе один ученый может быть одержим теорией наследственности, другой — влиянием окружающей среды, и каждый из них с тупой настойчивостью доказывает свою правоту, ссылаясь на собственные глубокие познания. А восточные люди, не мудрствуя лукаво, обязательно сойдутся на том, что прав и тот, и другой. Вот типично китайское умозаключение: «А прав, и В не неправ».

Такого рода самодостаточность возмущает тех, кто привык к логическому мышлению, — ну и что с того? Тот, кто рассудителен, сохраняет душевное равновесие, а тот, кто привержен логике, это равновесие теряет. Невозможно представить себе, чтобы китайский художник подобно Пикассо, прибегнув к логике, свел бы многообразный мир вещей к конусам, плоскостям и ломаным линиям, а потом эту идею реализовал в рисунке. Мы вполне обоснованно не доверяем слишком неопровержимым аргументам и слишком логичным теориям. Лучшее и самое эффективное противоядие от таких логических чудачеств — здравый смысл. Бертран Рассел как-то сказал: «В искусстве они [китайцы] стремятся к утонченности, в жизни — к рассудительности».

Культ здравого смысла породил сильную неприязнь ко всем экстравагантным идеям и эксцессам морального плана. В результате вполне естественно возникло учение о «золотой середине», которое сродни греческому идеалу — «ничего чрезмерного» (С. 112-113). «Умеренность» по-китайски — чжун хэ (срединность и гармония), слово «сдержанность» — цзе (контроль до нужного уровня). В «Шу цзине» («Книга исторических преданий») зафиксирован самый ранний политический документ, в котором приводится совет императора Яо своему преемнику императору Шуню: «Придерживайся середины!». Мэн-цзы сказал о другом идеальном императоре древности: «Тан держался середины». Говорят, император Тан всегда «прислушивался к двум крайним мнениям и на благо народа выбирал середину». Это означает, что он выслушивал два противоположных суждения, а потом каждому давал оценку и делал поправку на 50%. Китайцы признавали огромную важность учения о «золотой середине» и даже назвали свою страну Срединным государством. И дело здесь не только в географии, но и в жизненных идеалах китайцев, прежде всего в неприятии крайностей, в приверженности запросам простой человеческой жизни, несмотря на всю их тривиальность. В итоге наши мудрецы пришли к выводу, что открыли главную истину, общую для всех философских школ.

Учение о «золотой середине» охватывает все. Оно размывает все теории и разрушает все религии и верования. Предположим, что спорят буддийский монах и конфуцианец. Буддийский монах, вполне возможно, будет без конца доказывать иллюзорность вещей и явлений и тщету жизни, а конфуцианец просто ответит в своей прозаической, лишенной логики манере: если каждый человек, как ты, пострижется в монахи, во что превратится мир, государство, человечество? Это не соответствует логике, но вполне укладывается в рамки здравого смысла. Такой жизненный критерий представляет собой вызов не только буддизму, но и всем религиям и теориям. Мы не можем быть логичными в полной мере. На деле все теории потому и становятся теориями, что их создатели, отстаивая свои мнения, доходят до психоза. Фрейдистские комплексы — это иная форма существования самого Фрейда. Поэтому все теории, неважно, чьи они, Фрейда или Шакья-муни, основаны на преувеличениях и потому иллюзорны. Страдания человечества, неприятности супружеской жизни, беды нищих, боль и стоны больных — все это, с точки зрения простых людей, вещи, которые мгновенно воздействуют на человека и так же быстро забываются. Однако те же явления затронули сверхчувствительные нервы Шакьямуни с такой силой, что он сформулировал концепцию нирваны. Конфуцианство, напротив, это религия простых людей, которые не могут себе позволить быть сверхчувствительными — иначе разобьется вдребезги весь мир (С.113).

Роль учения о «золотой середине» проявляется в различных областях жизни и знаний. Рассуждая логически, мужчинам не следует жениться, однако, исходя из реальности, все мужчины должны жениться, поэтому конфуцианцы рекомендуют брак. По логике вещей все люди равны, но на самом деле это не так, поэтому конфуцианцы учат уважать и слушаться учителей и старших. Согласно логике, между мужчиной и женщиной нет различий, а на самом деле они есть, поэтому конфуцианцы подчеркивают различия полов. Философ Мо-цзы учил любить всех, а другой философ, Ян Чжу, учил любить самих себя. Мэн-цзы критиковал обоих, заявляя, что нужно любить родителей. Это поистине мудрое высказывание. Один философ считал, что чувства следует сдерживать, другой — что нужно следовать природе. Внук Конфуция Цзы Сы в трактате «Чжун юн» («Золотая середина») призывал к умеренности во всем.

Что касается полового влечения, то есть два противоположных взгляда на сексуальную этику. Один представлен буддизмом и кальвинизмом, согласно которым секс — это худший из грехов. Отсюда, естественно, возник аскетизм. Сторонники другой крайней точки зрения прославляют силу мужских чресел, и многие современные мужчины являются тайными сторонниками такой точки зрения. Конфликт между сторонниками обеих точек зрения ввергает наших современников в смятение. Если же, по примеру X. Эллиса, занять по отношению к проблеме секса ясную и здравую позицию и рассматривать его как проявление нормальных человеческих страстей, то мы неизбежно разделим мнение древних греков, т.е. придем к гуманной точке зрения. Конфуцианцы считают, что секс — совершенно нормальная функция, тем более что он связан с семьей и продолжением рода. Но самая мудрая точка зрения относительно секса, на мой взгляд, изложена в романе «Е coy пу янь», автор которого придерживается именно конфуцианской точки зрения. В романе разоблачается и высмеивается разнузданная жизнь буддийских монахов. Главный герой, конфуцианский супермен, пытается уговорить холостяков-разбойников жениться на бандитках и рожать детей во славу своих предков. В отличие от романа «Цзинь пин мэй» («Цветы сливы в золотой вазе»), посвященного распутству, мужчины и женщины «Е coy пу янь» — славные, хорошие люди, которые станут идеальными мужьями и женами. Это произведение считается непристойным только потому, что его автор ставит мужчин и женщин в компрометирующие их ситуации. Однако в целом автор романа энергично защищает брак и семью и воспевает материнство. Такая точка зрения на секс иллюстрирует отношение конфуцианства к чувственности, как оно трактуется в трактате «Чжун юн» (С. 114).

Следовать учению «золотой середины» очень трудно, и об этом свидетельствуют крайности — по мнению людей Востока — западных теорий. Очень легко стать рабом теорий — национализма, фашизма, социализма и коммунизма, которые порождены чрезмерной индустриализацией. В результате легко забыть, что государство существует для че­ловека, а не наоборот. В коммунистических странах считается, что отдельный человек — это член какого-либо класса или государственного организма. Такое государство теряет всякую привлекательность, особенно если иметь в виду конфуцианские рассуждения о непреложных истинах человеческой жизни. Вопреки любым системам индивид утверждает право на существование и стремление к счастью. Ибо право на счастье даже важнее всех политических прав. Фашистскому Китаю было бы очень трудно заставить образованных китайцев поверить, что мощь государства важнее, чем личное счастье. Люди, внимательно наблю­давшие за установлением коммунистической власти в провинции Цзян-си, указали самую важную причину поражения коммунизма в Китае. Несмотря на то, что коммунизм намного превосходит феодализм, жизнь при коммунизме слишком регламентирована и крайне негуманна.

Однако культ рассудительности, породивший у китайцев ненависть к логическим крайностям, привел и к отрицательным результатам. Китайцы как нация, неспособны доверять каким бы то ни было системам. Ведь система, как всякий механизм, принципиально негуманна, а китайцы ненавидят все негуманное. Отрицательное отношение к любому закону и правительству настолько сильно, что правление, основанное на законах, в Китае невозможно. Действующее строго по закону, нелицеприятное и истинно бескорыстное правительство никогда не добивалось у нас успеха, потому что люди отвергали его. Концепцию правления на основе законов выдвинули и развили китайские мыслители в III в. до н.э. Ее попытался реализовать Шан Ян (IV в. до н.э.) — на редкость успеш­ный администратор, укрепивший царство Цинь и поплатившийся за это жизнью. Царство Цинь занимало территорию нынешней провинции Ганьсу, и есть основания считать, что частично оно было населено варварскими племенами. Система правления на основании законов позволила царству Цинь создать высокоэффективную военную машину, с помощью которой был объединен Китай. Империя Цинь в течение следующих примерно 20 лет распространяла свою систему на всю страну, но потерпела крах и была уничтожена. Строить Великую Китайскую стену было необходимо, но ее строили столь негуманными методами, что ближайший преемник Цинь Шихуана, императора-объединителя Китая, лишился власти и жизни в 206 г. до н.э. (С.115).

Вместе с тем китайские гуманисты поддерживали принцип личной власти, а китайский народ всегда жил под управлением личной власти. По мнению конфуцианских книжников, недостатки системы, т.е. принцип цзин, всегда можно было восполнить принципом целесообразности цюанъ. Правлению на основе законов китайцы предпочли правле­ние благородных совершенномудрых мужей - цзюньцзы — персоналистское, более гибкое и более соответствовавшее традиционным представлениям о гуманности. Слишком опрометчиво было бы предполагать, что в Китае достаточно благородных совершенномудрых мужей для управления государством. Столь же опрометчиво предполагать, будто, согласно демократическим принципам, истину можно найти, подсчитав на арифмометре неодинаковые мнения людей, которые не слишком склонны предаваться размышлениям. Ни одна из этих систем не совершенна, и это общепризнанно. Однако система личной власти вроде бы во все времена отвечала китайским представлениям о гуманности, китайскому индивидуализму и любви китайцев к свободе.

Эта особенность — отсутствие системы — характеризует все наши общественные организации, государственную гражданскую службу, университеты, клубы, железную дорогу, судоходные компании, а также все прочие организации, кроме почты и таможни, которые контролируются иностранцами. Повсюду решающее значение имеет личный фактор, кумовство и фаворитизм. И лишь люди с холодной головой и «железным лицом» способны отбросить личный интерес и строго следовать законам в делах правления. Однако таких людей с «железными лицами» в Китае не очень любят, потому что они плохие конфуцианцы. В итоге стало окончательно ясно, что китайцам недостает социальной дисциплины, и это самая роковая черта китайского характера.

Таким образом, китайцы совершают ошибки потому, что они слишком гуманны. Ибо желание быть благоразумным соответствует природе человека. У англичан сказать человеку: «Будь благоразумным!» — значит взывать к его природе. В «Пигмалионе» отец цветочницы Дулиттл выпрашивает у профессора Хиггинса 5 фунтов и при этом заявляет: «Разве это правильно?.. Дочь принадлежит мне. Теперь она ваша. А мне что остается?». Дулиттл фактически действует согласно китайским представлениям о гуманизме, когда он, клянча 5 фунтов, отказывается от предложенных Хиггинсом 10 фунтов. По словам Дулиттла, лишние деньги принесут ему несчастье, а истинный гуманист просит деньги только для того, чтобы испытать радость, купив на них немного выпивки. Другими словами, Дулиттл — конфуцианец: он знает, что ему нужно, чтобы быть счастливым, и ему этого довольно (С. 116).

Благодаря стремлению всегда быть благоразумными, китайцы развили способность к компромиссу, и это тоже плод учения о «золотой середине». Когда англичанин не знает, куда отдать учиться сына — в Кембридж или в Оксфорд, он, возможно, просто-напросто отправит его в Бирмингем. И сын, выехав из Лондона и прибыв в Блетчли, направится не на восток — в Кембридж и не на запад — в Оксфорд, а прямо на север — в Бирмингем, тем самым придерживаясь принципа «золотой середины». Поездка в Бирмингем имеет некие преимущества: он достиг цели, не оскорбив ни Кембридж, ни Оксфорд. Если такое применение учения о «золотой середине» понятно, то можно понять игры китайских политиков за последние 30 лет и с закрытыми глазами предсказать результат любой китайской политической декларации. И эти литературные фейерверки уже не будут страшны.