Буддизм. Буддизм — единственная иностранная религия, ставшая неотъемлемой частью китайской жизни

Буддизм — единственная иностранная религия, ставшая неотъемлемой частью китайской жизни. Его влияние настолько велико, что теперь мы называем детские куклы, а иногда и самих детей «маленькими бодхисаттвами» (сяо пуса), а императрицу Цы Си — «старым Буддой». Богиня милосердия Гуаньинь и смеющийся Будда Милэ (Майтрейя) стали персонажами крылатых выражений. Буддизм оказал воздействие на нашязык, пищу, искусство и скульптуру и принес в Китай ставшие для него характерными пагоды (С. 123-124). Он вдохновил нашу литературу, оживил наше воображение. Силуэт бритоголового, одетого в серый халат монаха стал привычной частью панорамы нашего общества. Именно буддийские, а не конфуцианские храмы стали центрами общественной жизни в деревнях и городах. Именно там собираются люди старшего поколения, чтобы обсудить деревенские дела. Там же проводятся ежегодные праздники. Монахи и монахини стали проникать в частную жизнь китайских семей, принимая участие в таких событиях, как празднование рождения детей, похороны и свадьбы, чего никому больше не позволялось делать. Как свидетельствуют китайские романы, мало найдется вдов и девственниц, которых можно было бы обольстить, не прибегая к помощи монахов или монахинь.

Одним словом, буддизм для китайцев значит столько же, сколько религия той или иной страны значит для исповедующих ее людей, т.е. буддизм помогает простым людям, попавшим в беду. В современном Китае буддийские монахи пользуются большей популярностью, чем даосские. На один даосский храм (гуань) приходится десять буддийских (мяо). В 1933-1934 гг. Панчен-лама из Тибета окропил святой водой десятки тысяч людей в Бэйпине (Пекине) и Нанкине, включая бывших и нынешних высокопоставленных сановников Дуань Цижуя и Дай Цзитао, а затем его с почестями приняли руководители местных правительств Нанкина, Шанхая, Ханчжоу и Гуанчжоу. В мае 1934г. другой буддийский лама — Нола-хутухта, был почетным гостем гуан-дунского правительства. Он публично утверждал, что может своими заклинаниями защитить местное население от боевых газов противника. И действительно, говорят, он заставил одного генерала повернуть стволы орудий с помощью астрологии и черной магии. Если бы китайский народ понимал, что верный путь противодействия японской агрессии — это современная военная наука, влияние лам не было бы столь велико. Китайский разум здесь спотыкается и обращается к религии. Раз китайская армия не может помочь народу, народ обращается за помощью к Будде.

Буддизм покорил Китай и как философия, и как религия. Философия — для ученых, религия — для простых людей. Конфуцианство же располагает лишь моральной и морализирующей философией поведения, а в распоряжении буддизма — тщательно разработанные логика, метафизика и теория познания. Кроме того, буддизму повезло с переводом сутр, потому что переводчики в свое время создали прекрасную научную традицию. Язык переводов настолько ярок, а аргументация настолько четкая и ясная, что буддизм не мог не увлечь ученых своим философским настроем (С. 124-125). Так буддизм стал весьма престижным в ученых кругах, и христианство поныне не может с ним в этом тягаться.

Влияние буддизма было настолько велико, что он трансформировал даже конфуцианство. Со времен Конфуция его последователи занимались лишь исправлением и комментированием текстов своих классиков. А буддизм, как полагают, проник в Китай в 1 в., и мода на его изучение неуклонно распространялась во времена династий Вэй и Цзинь. Первоначально акцент был сделан на переводы, а позднее в исследованиях появилось и философское содержание (или). В эпоху Сун под непосредственным влиянием буддизма родилась новая философская школа — неоконфуцианство. Хотя оно по-прежнему акцентировало вопросы морали, появились и новые термины — син (природа), ли (разум), мин (судьба), синь (душа), у (материя) и чжи (знание). Тогда пробудился интерес к мистическому трактату «И цзин» («Книга перемен»), который входит в конфуцианский канон. Все конфуцианцы эпохи Сун, в особенности братья Чэн, основоположники неоконфуцианства, глубоко прониклись буддизмом и только затем вернулись к конфуцианству, трактуя его под новым углом зрения. Как говорит Лу Цзююань, постижение истины после длительной медитации стали именовать буддийским термином цзюэ (пробуждение). Буддизм не изменил убеждений ученых, но изменил направление развития самого конфуцианства.

Буддизм оказал столь же мощное влияние на китайских литераторов (в частности, на Су Дунпо), противостоявших ученым-неоконфуцианцам. Су Дунпо порой позволял себе ради собственного удовольствия по-дилетантски поиграть в буддизм. Су Дунпо называл себя цзюйши, т.е. конфуцианцем, живущим в уединении, подобно буддийскому монаху, не принимая, однако, пострига. Такой образ жизни изобрели сами китайцы. Он позволял последователю буддизма жить супружеской жизнью, на время становясь, например, вегетарианцем. Лучшим другом Су Дунпо был образованный монах Фоинь. Они различались лишь разной степенью веры в догматы буддизма, который тогда процветал под защитой императора. Существовало и особое учреждение для перевода сутр, а численность буддийских монахов и монахинь достигла почти полумиллиона. Постепенно Су Дунпо стал весьма влиятелен в литературном мире, и многие известные ученые стали ему подражать. Если они не уходили в монастырь, то могли стать цзюйши, подобно Су Дунпо. В годы смут, смены династий многие ученые брили себе головы и становились монахами — некоторые ради спасения жизни, иные из-за ощущения полной беспомощности в царящем повсюду хаосе (С. 125).

Вполне оправданно, что в стране, где царит хаос, популярной становится религия, утверждающая тщету и суетность этого мира и предлагающая убежище от страданий и превратностей земной жизни. Мы располагаем экземпляром жизнеописания Лу Лицзина, написанного его дочерью. Лу Лицзин на склоне лет — это было в конце династии Мин и в начале династии Цин — внезапно исчез. Спустя многие годы после разлуки с женой и детьми он в один прекрасный день оказался в Ханчжоу, где намеревался вылечить больного младшего брата. Между тем он отказался навестить свою семью, жившую по соседству. Насколько же Лу Лицзин разочаровался в этой жизни, раз он так поступил!

Однако после прочтения записей его дочери многое становится ясным. Глубина разочарования сопоставима лишь с глубиной его страданий. Лу Лицзина обвинили в соучастии в издании произведения одного автора, которое сочли неуважительным по отношению к маньчжурской династии. Писатель и вся его семья в оковах и под стражей были отправлены в Пекин, в пути они постоянно ожидали казни и поголовного истребления ближайших родственников. Перед отъездом Лу Лицзин принес обет постричься в монахи, если останется в живых. Так он и сделал. В определенном смысле склонность к буддизму была неосознанным актом борьбы против жизни, своеобразным актом мести ей, когда жизнь становится невыносимо тяжкой. Уход в монастырь психологически сродни самоубийству. В конце правления династии Мин многие красивые и талантливые девушки постриглись в монахини из-за превратностей любви, порожденных также и катастрофическими событиями в политической сфере. Политические причины обусловили и пострижение в монахи первого императора маньчжурской династии Цин.

Предоставив возможность пассивного сопротивления жизни, буддизм также принес простым людям благую весть, подобную евангельской, насаждал в обществе добрые чувства. Самое живое и непосредственное влияние на людей оказало буддийское учение о переселении душ. Буддизм не учит китайцев быть друзьями животных, однако он побудил их ограничить потребление говядины. Учение о «золотой середине» разрешает есть свинину. Согласно этой доктрине, употребление в пищу свинины есть меньшее зло, так как свинья якобы менее полезное животное, чем корова. Здесь отражены представления китайцев, прочно внедренные в их сознание буддизмом: забивать скот — негуманно, это грозит гневом небожителей. В 1933 г. во время наводнения на Янцзы правительство провинции Хубэй запретило в течение трех дней резать скот, чтобы искупить вину перед духами реки (С. 126-127). В случаях наводнений и голода такие меры до сих пор принимают в Китае повсеместно. Вегетарианство трудно защищать с биологической точки зрения, поскольку человек рождается с зубами, приспособленными для разжевывания как мяса, так и растительной пищи. Однако с точки зрения гуманности вегетарианство вполне оправдано. Мэн-цзы осознавал жестокость убийства живых существ, но не хотел полностью отказываться от мясной пищи и потому придумал хитрый ход, установив для себя такое правило: «истинный цзюнъцзы держится подальше от кухни». Неведение того, что происходит на кухне, примиряет конфуцианца с его совестью. Решение Мэн-цзы типично для учения о «золотой середине». Многие китайские бабушки хотят, чтобы и Будда был доволен, и не нужно было бы полностью отказываться от мясной пищи. Они по-своему следуют учению о «золотой середине», назначив для вегетарианской пищи определенные сроки —от одногодня до трех лет.

Итак, буддизм заставил китайцев признать забой скота делом негуманным. Это лишь один из результатов следования доктрине о переселении душ, которая учит людей проявлять милосердие и к животным, и к себе подобным. Доктрина о посмертном воздаянии и о переселении души, например, в покрытое язвами тело нищего или блохастой собаки более эффективно учит хорошему поведению, чем ад, который никому не дано увидеть, и адские муки, которых никто не испытал. И на самом деле те, кто по-настоящему веруют в Будду, — более добрые, более миролюбивые, более терпеливые, более склонные к филантропии люди по сравнению со всеми прочими. Их филантропия с точки зрения этики, быть может, немногого стоит, поскольку каждая отданная путнику монета или кружка чая — это вклад в копилку собственного грядущего счастья. Но какая религия не эксплуатирует такое искушение?! Уильям Джеймс (1842-1910), английский философ и психолог, остроумно заметил, что религия — это самая длинная глава в истории человеческого эгоизма. Если не считать немногих искренних гуманистов, все остальные всегда нуждались в такой приманке. Вместе с тем буддизму мы обязаны тем, что в зажиточные семьях принято в жаркие летние дни выставлять на улицу большие кувшины с холодным чаем для путников. В любом случае, независимо от мотивов, — это хороший поступок.

Во многих китайских романах и новеллах, как и в новеллах Боккаччо, монахов и монашек обвиняли в распутстве. Такие обвинения обусловлены общечеловеческим свойством — радоваться разоблачению всех и всяческих форм лицемерия (С. 127-128). Изобразить китайского монаха этаким Казановой вполне естественно и очень легко — достаточно будет затронуть сюжет колдовства и афродизиаков. Бывает и такое: кое-где в провинции Чжэцзян женские монастыри на деле превратились в публичные дома. Однако в целом нападки на монахов, обвинения их в аморальности несправедливы. Большинство буддийских монахов — добропорядочные, скромные, вежливые и воспитанные люди. Подвиги в духе Дон Жуана нетипичны, а грубые, непристойные и явные преувеличения при описании отдельных подобных случаев призваны лишь произвести впечатление на читателя. По моим наблюдениям, большинство монахов из-за плохого питания страдают малокровием и просто не в состоянии, подобно Дон Жуану, затевать бесконечные любовные авантюры. Кроме того, несправедливое отношение к монахам объясняется тем, что многие не видят связи между сексом и религией в Китае. Между тем у буддийских монахов, в отличие от даосов-отшельников, намного больше возможностей видеть красиво одетых женщин. Их практическая деятельность — в храмах или в частных домах — позволяет им едва ли не ежедневно близко общаться с женщинами, которые обычно заперты в задних покоях богатых домов. Предписанное конфуцианством затворничество женщин оставляет им единственный пристойный предлог для появления на публике — посещение храма для возжигания благовоний. В 1-й и 15-й день каждого месяца, а также в праздники буддийские храмы становятся местом встреч местных красавиц, замужних и незамужних, одетых во все самое лучшее. Уж если некий монах украдкой ест свинину, то он может иной раз позволить себе и другие удовольствия, выходящие за рамки дозволенного. К тому же многие храмы принимают в довольно большом количестве пожертвования, и у монахов на руках часто ока­зываются большие суммы денег. Таковы непосредственные причины некоторых уголовных дел, о которых в последние годы наслышаны люди. В 1934г. в шанхайском суде монахиня осмелилась обвинить некоего монаха в супружеской неверности! В нынешнем Китае может произойти все что угодно.

Приведу прекрасный пример из литературы, иллюстрирующий отношения обитателей монастырей к сексу. Поэма называется «Мирские желания юной монахини», у нее множество вариантов, и посвящена она все той же популярной теме. Сюжет поэмы основан на известной китайской драме под названием «Белая меховая накидка». Замечу, что поэма — в форме монолога монахини — написана прекрасным языком: (С. 128)

«Я молодая монашка, мне шестнадцать лет;

Голова моя побрита в раннем девичестве.

Отец мой любит буддийские сутры, А моя мать любит буддийских священников.

Утром и ночью, утром и ночью

Я возжигаю курительные свечи и молюсь. Потому что

Я родилась болезненным ребенком с множеством хворей,

И они решили меня послать сюда,

В этот монастырь.

Амитофо! Амитофо! —

Непрерывно я молюсь.

О, устала я от шума барабанов и звона колоколов;

Устала я от монотонных голосов молящихся и напевовнастоятелей;

От болтовни и от трескотни неразборчивых заклинаний, От криков и завываний бесконечных песнопений, Бормотания и шепота монотонных молитв. Панинапарамита (Праджньяпарамита), Майюра-сутра,

Саддхармапундарика —

О, как я всех их ненавижу!

Когда я говорю митабха,

Я тоскую по моему поклоннику. Когда я пою сапарах,

Мое сердце плачет: «О!». Когда я пою тарата,

Мое сердце так сильно бьется!

Ах, позволь мне немного прогуляться, Позволь мне немного прогуляться!

(Она приходит в Зал Пятисот Бодисаттв, которые известны статуями с неодинаковыми выражениями лица.)

А вот бодисаттвы,

Какая компания глупых влюбленных душ! Каждый — бородатый мужчина!

И каждый на меня таращится! Посмотри на того, кто обхватил свои колени,

Его губы шепчут мое имя! А тот, кто подпер рукой щеку,

Словно думает обо мне! Тот, что с мечтательным взглядом,

Он мечтает обо мне! (С. 129)

Но бодисаттва в дерюге! Чего хочет он, усмехаясь столь отвратительно?

Раскатистый смех его подобен реву, Так смеется он надо мной!

Смеется надо мной, Потому что красота поблекла и молодостьпрошла,

Кто женится на старой карге? Когда красота увядает, превращаешься в клячу,

Кто женится на старом, сморщенном коконе?

Один держит дракона,

Он бесстыдный;

Один едет верхом не тигре,

Он выглядит смешно;

А тот симпатичный гигант с длинной бородой,

Он вызывает жалость. А что станет со мной, когда исчезнет красота?

Эти свечи на алтаре,

Они не для моих свадебных покоев. Эти длинные подставки для курительных свечей,

Они не для моих свадебных покоев. И соломенные подушки для молитв,

Они не могут заменить одеяла или покрывала. О боже!

Откуда же идет этот жгучий, удушливый жар? Откуда идет этот странный, адский, неземной жар? Я порву эти рясы монахов! Я захороню буддийские сутры;

Я утоплю деревянную рыбу

И брошу весь монастырский хлам!

Я выброшу барабаны,

Я выброшу колокола,

И прекращу песнопения,

И перестану молиться,

И прекращу всю бесконечную, раздражающую религиозную болтовню! Я уйду куда глаза глядят и найду красивого молодого любовника! Пусть он ругает меня, бьет меня!

Пинает меня и плохо обращается со мной!

Я не стану буддой!

Я не буду бормотать: мита, панджра пара!»

Каким же образом буддизм стал для китайцев эмоциональной отдушиной. Во-первых, он ослабил строгость запретов и правил, предписывающих полное затворничество женщин, и затворничество стало менее невыносимым (С. 130-131). Желание женщин пойти в храм (по сравнению с таким же желанием мужчин) объясняется и стремлением выйти на люди, и их большей религиозностью. 1-й и 15-й дни каждого месяца, а также праздники — это дни, о которых женщины, живущие в затворничестве, начинают мечтать задолго до их наступления.

Во-вторых, весеннее паломничество дает законный выход долго сдерживаемой страсти китайцев к путешествиям. Такие путешествия почти совпадают по срокам с христианской Пасхой. Люди, которые не могут совершать дальние путешествия, все же могут в праздник цин-мин прийти на могилы родных и поплакать, получив благодаря этому эмоциональную разрядку. Те же, кто может пуститься в дальний путь, надевают легкую обувь или садятся в паланкин и направляются к знаменитым древним храмам. Некоторые жители Сямэня каждой весной садятся в джонки и отправляются за 500 миль на острова Путудао, лежащие напротив приморского города Нинбо. В тамошних храмах они возжигают благовония. На Севере все еще соблюдают обычай ежегодно совершать паломничество к храму на горе Мяофэншань. Тысячи паломников — старые и молодые, мужчины и женщины — с посохами в руках и желтыми сумами за спиной днем и ночью держат путь к святым храмам. Среди них царит веселье, совсем как во времена знаменитого английского писателя Джефри Чосера (1340-1400), они рассказывают друг другу разные истории, подобные тем, которые записал Чосер.

В-третьих, буддизм дал китайцам возможность наслаждаться видами гор, так как большинство буддийских храмов стоят в живописных горных местах. Это одно из немногих удовольствий, хоть как-то украшающее однообразную жизнь простых китайцев. Они приходят к горе Мяофэншань, останавливаются на постоялых дворах, по их мнению превосходных, они пьют чай и непринужденно беседуют с монахами. Монахи — вежливые собеседники. Они предлагают гостям вкусные вегетарианские блюда, пополняя заодно свои кошельки. Паломники, воспрянув духом и подкрепившись, возвращаются домой, чтобы с новыми силами приступить к своим повседневным обязанностям. И кто станет отрицать, что буддизм в жизни китайцев занимает очень важное место!? (С. 131).