КНИГА ТРЕТЬЯ

(I, 1) МАРК. – Итак, я буду, как и предполагал, следовать мыслям мужа, вдохновленного богами, которого я, глубоко перед ним преклоняясь, прославляю, пожалуй, чаще, чем следовало бы.

АТТИК. – Ты, по-видимому, говоришь о Платоне.

МАРК. – Именно о нем, Аттик!

АТТИК. – Нет, прославления твои никогда не будут ни чрезмерными, ни чересчур частыми. Ибо даже мои единомышленники, желающие, чтобы прославляли только их учителя¹, позволяют мне чтить Платона, как я захочу.

МАРК. – И они, клянусь Геркулесом, поступают правильно. И в самом деле, что более достойно твоего утонченного ума? Ты, по моему мнению, и в жизни, и в своей речи достиг столь трудно дающегося сочетания достоинства и благожелательности.

АТТИК. – Я очень рад, что прервал тебя, так как ты превосходно высказал свое мнение обо мне. Но продолжай, как начал.

МАРК. – Итак, сначала приведем самый закон и укажем его подлинные и свойственные ему достоинства.

АТТИК. – Конечно; так же, как ты поступил, говоря о законе относительно религии.

(2) МАРК. – Итак, назначение магистрата, как вы видите, в том, чтобы руководить и отдавать распоряжения правильные, полезные и закономерные. Ибо, подобно тому, как магистратами руководят законы, так народом руководят магистраты, и можно с полным основанием сказать, что магистрат – это закон говорящий, а закон – это безмолвный магистрат. (3) Далее, ничто так не соответствует праву и естественному порядку (говоря это, я хочу, чтобы подразумевалось, что я говорю о законе), как империй², без [c.133] которого не могут держаться ни дом. ни гражданская община, ни народ, ни человечество в целом, ни вся природа, ни сама вселенная. Ибо и вселенная повинуется божеству, и ему покорны и моря, и суша, к жизнь людей подчиняется велениям высшего закона³.

(II, 4) Наконец, – перейду к событиям более близким и более известным нам – все древние племена некогда повиновались царям⁴. Этот вид империя вначале предоставлялся справедливейшим и мудрейшим людям (такой порядок был в полной силе и в нашем государстве, пока им правила царская власть), а затем передавался но порядку их потомкам. Такое положение и поныне остается у народов, которыми правят цари. А те народы, которым царская власть была неугодна, отказались не от повиновения кому бы то ни было, но от повиновения всегда одному и тому же человеку. Мы же, коль скоро мы преподаем законы свободным народам и ранее изложили в шести книгах свои мысли о наилучшем государственном устройстве⁵, в настоящее время согласуем законы с тем государственным строем, который мы одобряем.

(5) Итак, надо, чтобы существовали магистраты⁶; ведь без их мудрости и усердия гражданская община существовать не может, и распределением полномочий между ними поддерживается весь государственный строи. При этом должна быть установлена не только для магистратов мера их власти, но и для граждан мера их повиновения. Ведь и тот, кто разумно повелевает, рано или поздно должен будет подчиняться, а тот, кто покорно подчиняется, достоин того, чтобы рано или поздно начать повелевать⁷. Поэтому надо, чтобы тот, кто подчиняется, надеялся на то, что он со временем станет повелевать, а тот, кто повелевает, думал о том, что ему вскоре придется подчиняться. И мы – как это делает Харонд в своих законах⁸ – даже предписываем гражданам не только покоряться и повиноваться магистратам, но также и уважать и любить их. Что же касается Платона, то он к потомкам титанов относит тех людей, которые – подобно тому, как титаны восстали против небожителей⁹, восстают против своих магистратов. После этих замечаний перейдем теперь к самим законам, если вы согласны на это.

АТТИК. – И с этим, и с предложенным тобою порядком обсуждения я согласен.

(III, 6) МАРК. – “Империй да будет законным: граждане да подчиняются империю покорно и беспрекословно. Магистраты да карают неповинующегося им дурного гражданина пеней, наложением оков, розгами¹⁰, – если ни носитель равной или большей власти¹¹, ни народ. к которому должна быть совершена провокация¹², этому не воспротивятся.

После того, как магистрат произнесет приговор или наложит пеню, решение относительно пени или кары да вынесет народ¹³. В походе¹⁴ да не будет провокации на решение того, кто будет облечен империем, [c.134] и все, что повелит тот, кто будет вести войну, да будет законным и обязательным.

Младших магистратов с меньшими правами да будет больше – для исполнения разных обязанностей¹⁵. В походе да повелевают они теми, кем им будет приказано повелевать, и да будут при них трибуны¹⁶; в Городе да охраняют они государственные деньги¹⁷, следят за целостью оков, наложенных на виновных, и совершают смертную казнь¹⁸; от имени государства бьют медную, серебряную и золотую монету¹⁹; разбирают возникающие тяжбы и приводят в исполнение все постановления сената²⁰.

(7) Эдилы да будут управителями Города, попечителями о продовольствии и торжественных играх и да будет это для них первой ступенью к более высоким почетным должностям²¹.

Цензоры да исчисляют народ по возрастам и составляют списки потомства, челяди и имущества; да ведают они городскими храмами, дорогами, водопроводами, эрарием²², поступлением дани; да распределяют они народ по трибам, делят население по имуществу, возрастам и сословиям, назначают юношество в конницу и пехоту, запрещают оставаться безбрачными, надзирают за нравами народа, не оставляют в сенате опозорившихся людей. Да будет их двое и да будут они магистратами в течение пяти лет²³. Остальные магистраты да обладают годичными полномочиями, и власть их да будет в силе в течение всего этого срока.

(8) Должностным лицом, разбирающим вопросы права и творящим суд или приказывающим творить суд по частным делам, да будет претор; да будет он охранителем гражданского права. Да будет у него столько коллег с равной властью, сколько постановит сенат или повелит народ²⁴.

Царским империем да будут облечены двое и да называются они – от слов “идти впереди” [praeire], “судить” [iudicare], “советовать” [consulere] – преторами, судьями, консулами²⁵. В походе да обладают они высшими правами и да не подчиняются они никому. Высшим законом да будет для них благо народа.

(9) Да не берет никто на себя одной и той же магистратуры до истечения десятилетнего срока. Да принимаются во внимание лета в соответствии с законом о возрасте²⁶.

Но когда будет тяжкая война или жестокие распри между гражданами, то да обладает один человек в течение шести месяцев, не долее, – если постановит сенат – правами обоих консулов и да будет он, назначенный при полете птицы слева²⁷, главой народа. И да будет при нем начальник конницы, равноправный со всяким, кто будет ведать правосудием. Других магистратов да не будет²⁸. [c.135]

Но когда не окажется ни консулов, ни главы народа, авспиции да будут в ведении “отцов” и да изберут они из своей среды одного, который сможет надлежащим образом провести в комициях выборы консулов²⁹.

Носители империя, носители власти и легаты – после постановления сената и повеления народа – да покидают Город, справедливо ведут справедливые войны³⁰, оберегают союзников, будут воздержны сами и сдерживают своих; да возвеличивают они славу народа и возвращаются домой с честью³¹.

Да не назначают никого легатом ради его личной выгоды³². Те, кого плебс изберет, числом десять, в свою защиту – ради оказания ему помощи против самоуправства, да будут трибунами плебса и, если они наложат запрет на чье-либо решение или предложат плебсу вынести какое-нибудь постановление, то да имеет это силу; да будут трибуны неприкосновенны и да не оставляют они плебса без своей помощи³³.

(10) Все магистраты да обладают правом авспиций и судебной властью и да составляют они сенат. Его постановления да имеют силу. А если носитель равной или большей власти наложит запрет, то да будет постановление сохранено в записи³⁴.

Сословие это да будет без порока и да служит оно примером для других.

После того, как избрание магистратов, судебные приговоры народа, повеления и запреты будут одобрены голосованием, да будет голосование оптиматом известно, для плебса свободно³⁵.

(IV) Но если будет надобность в каком-либо управлении вне полномочий магистратов, то народ да изберет лицо, которое будет управлять, и да даст ему право управлять.

Право обращаться с речью к народу и к “отцам” да будет у консула, у претора, у главы народа, у начальника конницы и у того лица, которое “отцы” назначат с тем, чтобы оно предложило консулов³⁶; трибуны, которых плебс изберет для себя, да будут вправе обращаться к “отцам”; они же да вносят на рассмотрение плебса то, что будет полезным.

Те предложения, которые будут обсуждаться перед народом или перед “отцами”, да отличаются умеренностью.

(11) В случае неявки сенатор да оправдается; иначе да будет отсутствие поставлено ему в вину. Сенатор да говорит в свою очередь и с умеренностью; да будет он знаком с делами народа.

Насилие да не применяется в народе. Носитель равной или большей власти да обладает большими правами. Если во время обсуждения вопроса возникнут беспорядки, то да будет это поставлено в вину [c.136] тому, кто произносил речь. Совершивший интерцессию по пагубному делу да считается гражданином, принесшим спасение.

Те, кто будет выступать с речью, да считаются с авспициями, да подчиняются государственному авгуру, да хранят обнародованные предложения³⁷ в эрарии, да обсуждают каждый раз не более одного дела, да разъясняют народу сущность каждого дела, да позволяют магистратам и частным лицам разъяснять ее народу.

Да не предлагают привилегии³⁸. О смертной казни и гражданских правах предложение да вносится только в “величайшие комиции”³⁹ и при участии тех, кого цензоры распределили по разрядам.

Подарков да не принимают и не дают, ни добиваясь власти⁴⁰, ни исполняя свои должностные обязанности, ни исполнив их. Если кто-нибудь нарушит какое-либо из этих положений, то кара да соответствует преступлению.

Цензоры да блюдут подлинность законов. [Должностные лица,] сделавшись частными, да отчитываются перед ними в своей деятельности, не освобождаясь тем самым от ответственности по закону”. Закон прочитан. Приказываю вам отойти и велю вручить вам таблички⁴¹.

(V, 12) КВИНТ. – Как кратко ознакомил ты нас, брат мой, с распределением прав всех магистратов; но это относится, пожалуй, только к нашему государству, хотя ты и прибавил кое-что новое.

МАРК. – Замечание твое, Квинт, вполне справедливо. Это именно то государственное устройство, которое Сципион превозносит в тех книгах⁴² и особенно одобряет; оно осуществимо только при таком именно распределении прав магистратов. Ибо вам следует твердо помнить: на магистратах и на тех, кто ведает делами, государство и держится, причем особенность того или иного государства возможно понять на основании их состава. А так как наши предки, проявив величайшую мудрость и величайшую умеренность, создали это государство, то мне почти не понадобилось вносить в законы что-либо новое.

(13) АТТИК. – В таком случае ты рассмотришь причины, почему такое распределение прав магистратов представляется тебе наиболее подходящим, – так же, как ты, по моему совету и просьбе, поступил, говоря о законе относительно религии.

МАРК. – Желание твое. Аттик, я исполню и рассмотрю этот вопрос в целом, – как он был изучен и изложен ученейшими людьми Греции, а затем, как я задумал, перейду к рассмотрению нашего права.

АТТИК. – Именно такого обсуждения я и жду.

МАРК. – Но об этом многое уже было сказано в книгах о государстве; мне пришлось сделать это, когда я старался найти наилучший вид государственного устройства. Относительно магистратов кое-что было точно и [c.137]тщательно изложено прежде всего Феофрастом⁴³, а затем стоиком Дионом⁴⁴.

(VI, 14) АТТИК. – Как? Разве и стоики занимались этим вопросом?

МАРК. – Немного; разве только тот, кого я уже назвал, а впоследствии также и великий и ученейший человек – Панэтий⁴⁵. Ведь стоики прежнего времени рассматривали вопрос о государстве хотя и глубоко, но отвлеченно и не для распространения в народе и среди граждан. Все это преимущественно проистекает из Академии, по почину Платона. Затем Аристотель в своих рассуждениях осветил весь этот вопрос о государственном устройстве. как и Гераклид Понтийский⁴⁶, исходивший из учения того же Платона. Феофраст же, ученик Аристотеля, как вы знаете, был поглощен этими вопросами, а Дикеарх⁴⁷, другой ученик Аристотеля, вовсе не был чужд этим взглядам и учениям. В дальнейшем последователь Феофраста, знаменитый Деметрий Фалерский⁴⁸, о котором я уже говорил, на удивление всем извлек это учение из тайников, где его, пользуясь досугом, скрывали начитанные люди, и вывел его не только на свет солнца и на песок арены, но и для испытаний в битвах. Ведь мы можем назвать многих не особенно ученых людей, бывших великими государственными деятелями, и ученейших людей, неискусных в делах государства; что же касается человека, выдающегося в обоих отношениях, который был бы первым и в занятиях наукой, и в управлении государством, то кто может сравняться с Деметрием?

АТТИК. – Такой человек, думается мне, найтись может – ну, хотя бы один из нас троих. Но продолжай, как ты начал.

(VII, 15) МАРК. – Итак, эти ученые поставили вопрос: должен ли быть в государстве один магистрат – с тем, чтобы остальные магистраты подчинялись ему? Так после изгнания царей, как я понимаю, и решили наши предки. Но ввиду того, что царский образ правления, когда-то находивший одобрение, впоследствии был отвергнут не столько из-за недостатков царской власти, сколько из-за пороков царя, то будет казаться отвергнутым только название “царь”, а существо дела сохранится, если один магистрат будет приказывать всем остальным. (16) Поэтому Феопомп⁴⁹ не без оснований противопоставил в Лакедемоне эфоров царям, а мы консулам – трибунов. Ведь консул обладает именно той властью, которая основана на праве: ему должны подчиняться все остальные магистраты за исключением трибуна, чья власть была учреждена позднее – для того, чтобы больше не могло совершаться то, что когда-то совершилось. Это прежде всего ограничило права консула, так как появился человек, на которого его власть не распространялась, и так как трибун мог оказать помощь другим людям – не только магистратам, но и частным лицам в случае их неповиновения консулу⁵⁰.

(17) КВИНТ. – Ты говоришь о большом зле. Ибо, после возникновения этой власти, значение оптиматов уменьшилось, а сила толпы окрепла.[c.138]

МАРК. – Это не так, Квинт! Ведь не одни только права консулов неминуемо должны были показаться народу оскорбительными и таящими и себе насилие. После того, как в них было внесено умеренное и мудрое ограничение⁵¹, ...[Лакуна] Под действие закона должны подпадать все.

...Как сможет он защищать союзников, если ему нельзя будет выбирать между полезным и неполезным?

(XIII, 18) “Да возвращаются они домой с честью”. И право, доблестные и бескорыстные люди не должны ни от врагов, ни от союзников приносить с собой ничего, кроме чести.

Далее совершенно очевидно, что нет ничего более позорного, чем легатство не по делам государства⁵². Не стану говорить, как себя ведут и вели те, кто под предлогом легатства получает наследство или взыскивает деньги по синграфам⁵³. Это, пожалуй, порок, свойственный всем людям. Но я спрашиваю: что действительно может быть более позорным, чем положение, когда сенатор является легатом, но без определенного круга деятельности, без полномочий, без какого-либо поручения от государства? Я, в свое консульство, именно этот вид легатства, хотя сенатором он казался выгодным, все же – и притом с одобрения сената, собравшегося в полном составе, – -упразднил бы, не соверши тогда интерцессии жалкий плебейский трибун⁵⁴. Но я все-таки сократил срок легатства, ранее неограниченный: я сделал его годичным. Таким образом, позор остается, но продолжительность его уменьшена. Но теперь, если мы согласны, покинем провинции и возвратимся в Рим.

ATI ИК. – Мы-то вполне согласны, но те, кто находится в провинциях, вовсе не согласны на это⁵⁵.

(19) МАРК. – Однако, Тит, если они будут подчиняться законам, то самым дорогим для них будет Город, будет их дом и самым многотрудным и тягостным – управление провинцией⁵⁶.

Далее следует закон, определяющий власть плебейских трибунов, существующую в нашем государстве. Говорить о ней подробно необходимости нет.

КВИНТ. – Наоборот, брат мой, лично я, клянусь Геркулесом, хочу знать твое мнение об этой власти. Ведь мне она представляется пагубной, так как возникла во время мятежа и для мятежа⁵⁷. Она впервые возникла – если мы пожелаем вспомнить – во времена гражданской войны, когда части Города были осаждены и захвачены. Затем, после того, как она вскоре была убита⁵⁸ (подобно тому, как, по законам Двенадцати Таблиц, убивают ребенка-урода⁵⁹), она через некоторое время каким-то образом ожила и возродилась, еще более мерзкая и отвратительная.

(IX) И в самом деле. чего только не породила она? Ведь она сперва (этого можно было ожидать от нечестивого существа) лишила “отцов” всего почета, каким они пользовались, все низшее уравняла с высшим, все [c.139] привела в беспорядок, перемешала. Но, принизив высокое положение первенствовавших людей, она все же не успокоилась. (20) Ибо – не буду говорить ни о Гае Фламинии, ни о событиях, кажущихся уже отдаленными вследствие давности⁶⁰, – какие права оставил честным мужам трибунат Тиберия Гракха⁶¹? Впрочем, пятью годами ранее плебейский трибун Гай Куриаций, человек самого низкого происхождения и презреннейший, заключил в тюрьму консулов Децима Брута и Публия Сципиона⁶², – каких и сколь выдающихся мужей! – чего ранее никогда не бывало⁶³. Что касается трибуната Гая Гракха, который, как он сам сказал, подбросил на форум кинжалы, чтобы граждане друг друга перерезали, то разве он не ниспроверг всего государственного строя⁶⁴? А что сказать о Сатурнине⁶⁵, о Сульпиции⁶⁶, о других⁶⁷? Ведь государство даже не смогло отразить их нападение, не прибегнув к мечу.

(21) Но зачем упоминать о событиях давних и касающихся других, а не о случившихся с нами и свежих в нашей памяти? Нашелся бы, говорю я, когда-либо человек, столь дерзкий и столь враждебный нам, что он замыслил бы поколебать наше положение, не наточив против нас кинжала какого-нибудь трибуна? Преступные и дурные люди, не находя такого человека, не говорю уже – ни в одном доме, нет, даже ни в одном роду, во мраке, спустившемся на государство, сочли нужным волновать роды. Но – обстоятельство, исключительно важное для нас и овевающее память о нас неумирающей славой, – ни за какую плату не удалось найти трибуна, который согласился бы действовать против нас, за исключением того, которому вообще нельзя было быть трибуном⁶⁸ (22) И каких только потрясений не вызвал он! Это были, разумеется, потрясения, какие могло причинить бессмысленное и бесцельное бешенство отвратительного зверя, распаленное бешенством толпы.

Вот почему, – во всяком случае, в этом деле, – я горячо одобряю действия Суллы, который законом своим отнял у плебейских трибунов власть совершать беззакония, но оставил им власть оказывать помощь⁶⁹, а Помпея нашего – за все его другие деяния – я всегда превозношу величайшими и высшими похвалами, но когда речь идет о власти трибунов, то я молчу⁷⁰. Ведь порицать его мне не хочется, а хвалить его я не могу.

(X, 23) МАРК. – Недостатки трибуната ты, Квинт, видишь превосходно, но, когда что бы то ни было осуждают, несправедливо перечислять только дурные стороны и отмечать недостатки, не обратив внимания на хорошие стороны. Ведь таким образом возможно осудить даже консулат, если собрать проступки консулов, называть которых мне не хочется. Я лично признаю, что самая власть трибунов таит в себе некоторое зло, но без этого зла не было бы и того доброго начала, которого в ней искали. “Власть плебейских трибунов, – скажешь ты, – чрезмерна”. Кто отрицает это? Но сила народа бывает гораздо более дика и необузданна, а ведь она, когда [c.140]у народа есть вожак, иногда бывает более мягкой, чем при отсутствии вожака⁷¹. Ведь вожак помнит, что он действует на свою ответственность, народ же, в порыве своем, опасности не сознает. – “Но его иногда подстрекают”. – А в то же время часто и успокаивают. (24) И в самом деле, найдется ли столь обезумевшая коллегия, чтобы в ней ни один из десяти членов не был в здравом уме, когда даже против Тиберия Гракха не преминул совершить интерцессию трибун, уже не говорю – отстраненный, нет, лишенный полномочий⁷²? И что другое нанесло удар Тиберию Гракху, как не то, что он отнял у коллеги власть совершать интерцессию?

Но оцени проявившуюся в этом мудрость наших предков: после того. как “отцы” предоставили плебсу эту власть, он сложил оружие, мятеж прекратился, и было найдено разумное решение, благодаря которому простые люди могли считать себя равными первенствующим, а в этом одном было спасение государства.

“Но ведь Гракхов было двое”. – А помимо них (хотя можно назвать многих, так как избиралось десять трибунов) ты не найдешь ни одного злокозненного трибуна. Людей ничтожных? Пожалуй, найдешь. Нечестных? Быть может, даже не одного. Но ведь если высшее сословие не навлекает на себя ненависти, то и плебс не вступает в опасную борьбу за свои права. (25) Поэтому либо не следовало изгонять царей, либо надо было – на деле, а не на словах – дать плебсу свободу. Между тем она была дана так, что плебс должен был, несмотря на многие превосходные установления, склоняться перед авторитетом первенствовавших людей.

(XI) Мы в деятельности своей, мой добрейший и любимый брат, правда, пострадали от власти трибуна, но вовсе не вступали в борьбу с трибунатом. Ведь к нашему положению не раздраженный плебс почувствовал ненависть; нет, были сняты оковы, и на нас были натравлены рабы, а к этому прибавилась и угроза со стороны войска⁷³. И нам тогда пришлось бороться не с памятной всем пагубой⁷⁴, а с тяжелейшим положением в государстве, и не склонись я перед ним, отечество не могло бы воспользоваться тем благодеянием, какое я ему оказал⁷⁵. И это подтвердил исход событий. В самом деле, был ли, не говорю уже – свободный человек, нет, даже раб, достойный свободы, которому наше избавление не было бы по сердцу?

(26) И если действия, которые мы совершили ради блага государства, привели к тому, что я не всем людям стал угоден, если нас изгнала разожженная ненависть бешеной толпы, а самоуправство возбудило против меня народ, – подобно тому, как Гракх возбудил его против Лената⁷⁶, а Сатурнин против Метелла⁷⁷, – то смирись с этим, брат мой, и пусть нас утешают не столько философы, жившие в Афинах и велящие так поступать, сколько прославленные мужи, которые, будучи изгнаны из нашего города, предпочли расстаться с неблагодарными согражданами, только бы не жить среди подлых⁷⁸. [c.141]

Что касается Помпея, чье поведение в одном этом деле ты не вполне одобряешь⁷⁹, то ты, мне кажется, не обращаешь должного внимания на то, что ему приходилось считаться не только с тем, что было наилучшим, но и с тем, что было необходимым. Ведь он понял, что восстановление этой власти в нашем государстве дольше откладывать уже нельзя. Ибо как мог бы наш народ быть лишен власти, которую он познал, после того, как он, ее еще не зная, добивался ее так настойчиво? Ведь это был долг мудрого гражданина – не оставлять дела, отнюдь не пагубного и столь популярного, что противиться ему было невозможно, в руках гражданина, достигшего угрожающей популярности. Ты знаешь, брат мой, в беседе такого рода, дабы можно было перейти к другому вопросу, принято говорить: “Очень хорошо” или “Совершенно верно”.

КВИНТ. – Я не вполне согласен с тобой, но ты все же продолжай, прошу тебя.

МАРК. – Значит, ты упорствуешь и остаешься при своем прежнем мнении?

АТТИК. – Да и я, клянусь Геркулесом, вовсе не расхожусь во мнении с нашим Квинтом; но послушаем дальше.

(XII, 27) МАРК. – Далее, всем магистратам были даны право авспиций⁸⁰ и судебные права: судебные права – с тем, чтобы существовала власть народа, к которой была бы возможна провокация⁸¹; право авспиций – для того, чтобы оправдываемая отсрочка во многих случаях препятствовала созыву комиций, который могли бы принести вред⁸². Ведь бессмертные боги не раз пресекали авспициями незаконные стремления народа.

Что касается правила, что сенат должен составляться из бывших магистратов, то интересам народа вполне соответствует, чтобы высшего положения можно было достигнуть только по воле народа, с упразднением цензорской кооптации⁸³. Но связанный с этим недостаток тут же исправляется, так как наш закон подтверждает авторитет сената. (28) Ведь далее говорится: “Его постановления да имеют силу”⁸⁴. Ибо положение таково: если сенат главенствует в решениях по делам государства, то всякое его постановление должны защищать все, а если остальные сословия хотят, чтобы государство управлялось в соответствии с решениями первого сословия⁸⁵, то это соразмерное и преисполненное согласия государственное устройство может держаться на основе такого распределения прав, когда власть принадлежит народу, а ответственность несет сенат, – особенно если останется в силе следующий закон, в котором говорится: “Сословие это да будет без порока; да служит оно для других сословий примером”.

КВИНТ. – Закон этот, брат мой, – чтобы “сословие было без порока”, – превосходен, но положение, что сословие должно быть без порока, может быть слишком широко истолковано и требует разъяснения со стороны цензора⁸⁶. [c.142]

(29) АТТИК. – Хотя сословие это и все на твоей стороне и с величайшей благодарностью вспоминает о твоем консульстве я, с твоего позволения, скажу: оно в состоянии доконать не только цензоров, но и всех судей⁸⁷.

МАРК. – Оставь это. Аттик! Ведь мы беседуем не о нынешнем сенате и не об этих людях, которые входят в его состав теперь, а о будущих – если найдутся желающие повиноваться этим законам. Ибо, так как закон велит, чтобы сенат был свободен от каких-либо пороков, то ни один человек, страдающий пороком, не должен вступать и это сословие. Но достигнуть этого трудно, разве только путем воспитания и обучения, о чем мы, пожалуй, еще поговорим, если будут повод и время.

(30) АТТИК. – Повод, разумеется, будет, так как порядок рассмотрения законов зависит от тебя. Что касается времени, то в твоем распоряжении весь день. А я, даже если ты пропустишь это, потребую от тебя рассмотрения вопроса о воспитании и обучении.

“Да служит оно для других сословий примером”. Если мы будем верны этому положению, то мы сохраним все. Ведь если страсти и пороки первенствующих людей обыкновенно портят все государство, то их воздержностью оно очищается и исправляется. Великий муж и наш общий друг, Луций Лукулл⁸⁸, когда его попрекнули великолепием его тускульской усадьбы, говорят, сказал (и это сочли удачнейшим ответом), что у него двое соседей: выше – римский всадник, ниже – вольноотпущенник, и так как их усадьбы великолепны, то и ему следует позволить то же, что позволено им, принадлежащим к более низкому сословию. Но разве ты, Лукулл, не видишь, что ты сам вызвал у них такое стремление? Ведь им этого не позволили бы, если бы и ты так не поступил. (31) В самом деле, кто стал бы теpпеть поведение этих людей, видя, что их усадьбы забиты статуями и картинами, одни из которых принадлежат государству, а другие даже взяты из храмов и священных мест⁸⁹? Кто не постарался бы сломить их алчность, не будь те, кто должен был ее сломить, одержимы такой же страстью?

(XIV) И зло не только в том, что проступки совершают первенствующие люди (хотя это само по себе – большое зло), сколько в том, что у них находится очень много подражателей. Ибо, если обратиться к прошлому, то оказывается, что государство было таково, каковы были люди, занимавшие в нем наивысшее положение, и какое бы изменение ни произошло в среде первенствовавших, такое же последовало и в народе. (32) И это гораздо справедливее, чем мнение нашего Платона; ведь, по его словам, с изменением музыкальных напевов изменяется и государственное устройство⁹⁰. Я же полагаю, что с изменением всего образа жизни людей знатных изменяются и нравы в государствах. Порочные первенствующие люди причиняют государству ущерб тем больший, что они не только воспринимают пороки сами, но и распространяют их в государстве. Мешают они не только тем, что развращаются сами, но и тем, что развращают других, и примером [c.143] своим они вредят больше, чем своими проступками. Впрочем, правило это, распространившееся на все сословие, можно также и ограничить: ведь немногие и даже совсем немногие, вознесенные почетом и славой, могут и развратить граждан, и исправить их нравы. Но на сегодня этого достаточно; это рассмотрено подробнее в упомянутых мною книгах⁹¹. Итак, перейдем к тому, что нам еще остается обсудить.

(XV, 33) Далее следует положение о голосовании, которое, по моему мнению, должно быть “известно оптиматам, а для народа должно быть свободным”.

АТТИК. – На это я, клянусь Геркулесом, обратил внимание, но не понял достаточно хорошо, что хочет сказать этот закон, вернее, эти слова.

МАРК. – Скажу тебе это, Тит, и остановлюсь на трудном, подолгу и часто разбиравшемся вопросе о том, как лучше подавать голоса при предоставлении полномочий магистрату, при вынесении приговора подсудимому, при принятии закона или предложения, – тайно или открыто.

КВИНТ. – Разве и это вызывает сомнения? Я, пожалуй, снова не соглашусь с тобой.

МАРК. – Этого не будет, Квинт! Ведь я придерживаюсь такого мнения, какого, как мне известно, всегда придерживался и ты, – что при голосовании самым лучшим было громогласное заявление⁹²; но достижимо ли это, следует еще подумать.

(34) КВИНТ. – Но я все же скажу с твоего позволения, брат мой! Именно такая точка зрения и вводит неискушенных людей в глубокое заблуждение; весьма часто государству вредит, когда какую-нибудь меру называют правильной и справедливой, но заявляют, что провести ее, то есть оказать противодействие народу, невозможно. Ведь противодействие встречают прежде всего тогда, когда поступают сурово; затем, быть побежденным силой в правом деле лучше, чем уступить в дурном. Кто не понимает, что закон о голосовании подачей табличек уничтожил весь авторитет оптиматов? Народ, пока был свободен, никогда не нуждался в этом законе; но будучи угнетен владычеством и господством первенствовавших людей, он потребовал его издания. По этой причине по делам самых могущественных людей более суровые приговоры выносятся открытым голосованием, а не подачей табличек. Вот почему и надо было вырвать из рук могущественных людей этот непомерный произвол при голосовании по сомнительным делам, а не давать народу лазейку, благодаря которой – когда честные люди не знают, каково мнение каждого, – табличка скрывает злостное голосование. Поэтому среди честных людей никогда нельзя было найти ни человека, который согласился бы внести такое предложение, ни человека, который согласился бы его отстаивать.

(XVI, 35) Ведь существуют четыре закона о голосовании подачей табличек⁹³. Первый из них касался предоставления магистратур. Это Габиниев [c.144] закон, внесенный человеком малоизвестным и подлым. Двумя годами позже был издан Кассиев закон о судебных приговорах народа, предложенный Луцием Кассием, человеком знатным, но – с позволения его ветви рода! – отвернувшимся от честных людей и, в расчете на благоволение народа, собиравшим всяческие пересуды. Третий – закон Карбона о принятии или не принятии законов, закон мятежного и бесчестного гражданина; ведь даже его возвращение на сторону честных людей не смогло оправдать его в их глазах⁹⁴. (36) Открытое голосование, по-видимому, было оставлено для одного случая – для дел о государственной измене, и это исключение сделал сам Кассий. Но Гай Целий также и в этом суде ввел подачу табличек и потом всю жизнь сокрушался из-за того, что он, желая уничтожить Гая Попиллия⁹⁵, причинил вред государству. А дед наш, человек редкостной доблести, в течение всей своей жизни выступал в нашем муниципии против Марка Гратидия⁹⁶, на сестре которого, бабке нашей, он был женат. Гратидий предлагал закон о подаче табличек; ведь он, как говорится, “поднимал волны в ложке для жертвенных возлияний”; такие волны сын его Марий впоследствии вызвал в Эгейском море⁹⁷. И деду нашему, когда дело было перенесено в сенат, консул Марк Скавр⁹⁸ сказал: “О, если бы ты, Марк Цицерон, при твоем мужестве и доблести, вершил вместе с нами важнейшими государственными, а не муниципальными делами!”

(37) Поэтому, так как мы теперь не рассматриваем законов римского народа, но либо требуем восстановления тех из них, которые были отняты у нас, либо составляем новые законы, то ты, по моему мнению, должен назвать нам не то, чего можно было бы добиться с нашим народом, но то, что наилучшее. Ведь в издании Кассиева закона повинен также и твои Сципион⁹⁹, по чьему замыслу он, говорят, и был предложен, а ты, если предложишь закон о подаче табличек, отвечать за него будешь сам. Ведь я не сторонник такого закона, как и наш Аттик, насколько можно судить по выражению его лица.

(XVII) АТТИК. – Мне лично никогда не нравилась ни одна мера в пользу народа, и я утверждаю, что наилучшее государственное устройство – то, которое было создано нашим собеседником в его консульство: когда у власти находятся наилучшие люди.

(38) МАРК. – А ведь вы, вижу я, и без таблички отвергли мой закон. Но я, хотя Сципион и достаточно сказал в свою пользу в тех книгах¹⁰⁰, предоставлю народу эту свободу – с тем, однако, чтобы влиянием обладали и его оказывали наилучшие люди. Ведь закон о голосовании, прочитанный мною, гласил: “Голосование да будет оптиматам известно, для плебса да будет оно свободным”. Цель этого закона в том, чтобы отменить все законы, которые всячески оберегают тайну голосования, не позволяя никому ни взглянуть на табличку, ни спросить голосующего, ни заговорить с ним. Ведь даже Мариев закон требовал, чтобы помосты были узкими¹⁰¹. [c.145]

(39) Если все эти меры направлены против людей, склонных скупать голоса (как это и бывает в действительности), то я не порицаю их¹⁰²; но если никакие законы все же не смогут уничтожить подкупа избирателей, то пусть народ сохраняет табличку, как бы защищающую его свободу, только бы ее показывали и добровольно предъявляли всем наилучшим и достойнейшим гражданам – с тем, чтобы свобода была именно в том, в чем народу дается власть – оказывать почет и доверие честным людям. Таким образом, теперь и происходит то, о тем ты, Квинт, только что упомянул, – подачей табличек осуждают меньшее число людей, чем их осуждали открытым голосованием, так как народ довольствуется уже тем, что обладает таким правом; с сохранением этого, в остальном воля народа – к услугам авторитетных и влиятельных людей. Итак (не стану говорить о голосах, недобросовестно приобретенных посредством подкупа), неужели ты не видишь, что – если только подкуп не пущен в ход – народ желает при голосовании знать мнение наилучших мужей? Поэтому наш закон и создает представление о свободе, сохраняет за лучшими людьми их авторитет, устраняет повод для соперничества... [Лакуна]

(XVIII, 40) Затем следует вопрос о людях, имеющих право обращаться с речью к народу или к сенату. Потом – важный и, по моему мнению, превосходный закон: “То, что обсуждается перед народом или перед “отцами”, да обсуждается с умеренностью”, то есть с самообладанием и спокойно¹⁰³. Ведь говорящий оказывает большое влияние не только на намерения и волю, но, пожалуй, и на выражение лиц тех, перед кем он говорит. Если это происходит в сенате, то достигнуть этого не трудно; ведь от самого сенатора зависит не подчиниться мнению других людей, но хотеть, чтобы они следовали именно его предложению. На него распространяются три требования: присутствовать, так как вопрос приобретает значение, когда в сборе все сословие; говорить в свою очередь, то есть когда ему предложат; говорить умеренно, а не без конца. Ведь краткость при изложении своего мнения – большая заслуга не только сенатора, но и оратора, и никогда не следует держать слишком длинную речь (это бывает весьма часто при соискании должностей); только в том случае, когда сенат не собрался в полном составе и ни один магистрат не приходит на помощь, полезно говорить в течение всего дня¹⁰⁴, как и в том случае, когда вопрос столь важен, что от оратора требуется изобилие – либо с целью убеждения, либо с целью разъяснения. В обоих этих случаях бывает превосходен наш Катон¹⁰⁵.

(41) Когда закон прибавляет: “Да будет он знаком с делами народа”, – то это значит, что сенатор должен знать государственные дела, а это охватывает много вопросов: знать, сколько в государстве солдат, каково состояние эрария, кто союзники государства, кто его друзья, кто его данники, какие относительно них существуют законы, условия, договоры. Сенатор должен быть знаком с порядком принятия постановлений, знать примеры из [c.146] прошлого. Вы теперь видите, как много надо знать, уметь и помнить такого, без чего сенатор никак не может быть подготовлен к своей деятельности¹⁰⁶.

(42) Далее следует вопрос о речах перед народом. Первое и важнейшее правило гласит: “Применения силы да не будет!” Ибо нет ничего более пагубного для государства, ничего более противного праву и законам, ничего менее подобающего гражданину и менее человечного, чем насильно проводить что бы то ни было, живя в упорядоченном и устроенном государстве. Закон велит подчиняться интерцессии; это наилучший образ действия, так как лучше, чтобы хорошее дело встретило противодействие, чем было допущено дурное.

(XIX) А если я постановляю, чтобы “дурные последствия вменялись в вину лицу, выступавшему с речью”, то я высказал все это в соответствии с мнением Красса¹⁰⁷, мудрейшего человека; это мнение было одобрено сенатом, признавшим, – по докладу консула Гая Клавдия¹⁰⁸ о мятеже Гнея Карбона, – что без воли того, кто обращался к народу с речью, мятеж возникнуть не может, так как это лицо всегда вправе распустить собрание, как только будет совершена интерцессия или начнутся беспорядки. Но тот, кто допускает, чтобы собрание продолжалось, когда обсуждать вопрос уже невозможно, стремится к насильственным действиям, за которые он, на основании этого закона, и должен нести ответственность.

Далее говорится: “Совершивший интерцессию по пагубному делу да считается гражданином, принесшим спасение!”¹⁰⁹ (43) Кто же не придет со всей преданностью на помощь государству, когда закон превозносит его столь прекрасной хвалой¹¹⁰?

Затем подряд следуют правила, содержащиеся также и в официальных постановлениях и законах: “Да соблюдают они авспиции, да подчиняются [государственному] авгуру!” Долг добросовестного авгура – помнить, что во времена важнейших событий в государстве ему следует быть на месте и что он назначен советчиком и помощником Юпитеру Всеблагому Величайшему; он должен знать, что ему надлежит обучать тех людей, которым он повелит совершать авспиции, и что ему, по воле богов, доверены участки неба¹¹¹, дабы он мог каждый раз получать оттуда помощь для государства. Далее речь идет о промульгации, о раздельном обсуждении вопросов¹¹², о предоставлении частным лицам и магистратам возможности говорить перед народом.

(44) Далее следуют два превосходных закона, перенесенных из Двенадцати Таблиц¹¹³; один из них упраздняет привилегии¹¹⁴; другой позволяет вносить предложения о всей совокупности гражданских прав только в “величайшие комиции”¹¹⁵. И то, что уже в те времена, когда еще не находилось мятежных плебейских трибунов, когда о них еще даже не думали, предки наши проявили такое большое предвидение, изумительно. Издавать [c.147] законы, направленные в ущерб интересам частных лиц, они не велели; ибо это – привилегия. Есть ли что-либо более несправедливое? Ведь смысл закона именно в том, что он принят и установлен для всех. Предки наши позволили проводить предложения, касающиеся отдельных лиц, только в центуриатских комициях. Ибо народ, когда он распределен на основании ценза, по сословиям и возрастам¹¹⁶, при голосовании проявляет осмотрительность большую, чем тогда, когда он созван вперемежку по трибам.

(45) Тем справедливее были слова Луция Котты¹¹⁷, мужа большого ума и необычайной мудрости, заявившего при обсуждении моего дела, что обо мне вообще не было принято никакого постановления¹¹⁸. Мало того, говорил он, что те комицин собирались в присутствии вооруженных рабов; трибутские комиции, утверждал он, решать вопрос о совокупности гражданских прав не правомочны и вообще никакие комиции не могут решать вопрос о привилегии. Поэтому я, по его мнению, не нуждался в издании закона, так как относительно меня вообще ничего не было совершено в соответствии с законами¹¹⁹. Но и я, и прославленные мужи предпочли, чтобы именно о том самом человеке, о котором, по утверждению самих рабов и грабителей, ими было принято какое-то постановление, свое суждение высказала вся Италия¹²⁰.

(XX, 46) Далее следуют законы о взяточничестве и домогательстве должностей¹²¹. Так как преступления эти должны караться судебными приговорами в большей степени, чем словами, то прибавляется: “Кара да соответствует преступлению!” – дабы каждый нес наказание в соответствии со своим проступком: чтобы самоуправство каралось утратой гражданских прав, алчность – пеней, искательство почетных должностей – дурной славой.

Последние из законов у нас не применяются, но государству необходимы. Хранения записей законов у нас нет; поэтому законы у нас такие, каких желают наши прислужники: мы спрашиваем о них у наших письмоводителей, но официальными записями, заверенными в архивах, не располагаем. Греки заботились об этом больше: у них избирались “номофилаки” [хранители законов], и они следили не только за записями (это делалось также и во времена наших предков), но и за поступками людей, которых они заставляли соблюдать законы. (47) Заботу эту следует поручить цензорам, так как мы желаем, чтобы они всегда существовали в государстве. Магистраты, срок полномочий которых уже истек, должны сообщать и докладывать цензорам о своей деятельности во время магистратуры, а цензоры должны составлять себе предварительное суждение о ней. В Греции это делается при посредстве официально назначаемых обвинителей, но они могут быть строги только в том случае, если высказываются добровольно. Поэтому лучше, чтобы бывшие магистраты давали отчет и сообщали о своей деятельности цензорам, а применение закона было всецело предоставлено обвинителю и суду. [c.148]

Но вопрос о магистратах уже рассмотрен достаточно. Или вы, быть может, хотите каких-либо дополнений?

АТТИК. – Как? Если мы молчим, то неужели сам вопрос не напоминает тебе, о чем именно тебе следует поговорить?

МАРК. – Мне? Я думаю – о судоустройстве, Помпоний! Ведь это связано с магистратурами.

(48) АТТИК. – Как? А о правах римского народа – так, как ты начал, – ты не считаешь нужным поговорить?

МАРК. – Какие же у тебя основания желать разъяснений по этому вопросу?

АТТИК. – У меня? Да ведь незнание этого людьми, занимающимися государственной деятельностью, я считаю позорнейшим. Ибо, подобно тому, как о законах справляются у письмоводителей, как ты только что сказал, так большинство магистратов, замечаю я, ввиду неосведомленности в своих правах, разбираются в них лишь настолько, насколько этого хотят их прислужники. Поэтому, если ты, предлагая законы относительно религии, счел нужным поговорить об отказе от священнодействий, то долг твой также – после того, как магистратуры установлены законным путем, постараться рассмотреть вопрос о правах носителей власти.

(49) МАРК. – Я сделаю это вкратце, если смогу. Ибо об этом твоему отцу написал его товарищ Марк Юний¹²² более подробно н притом, – во всяком случае, по моему мнению, – со знанием дела и обстоятельно. Мы же должны о естественном праве размышлять и высказываться по своему разумению, а о правах римского народа говорить только то, что нам оставлено и передано.

АТТИК. – Вполне согласен с тобой и ожидаю именно того, о чем ты говоришь. ...[Лакуна] [c.149]