ГОРИЗОНТЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ

Голоса из хора*

...Советское общество представляет собою не просто благо­датную почву для социологического исследования. Во многих от­ношениях это — «чистый случай».

После революции 1917 г. общество на глазах распадалось, а потом восстанавливалось, являя собою пример восстановления ци­вилизации из первичной аморфной социальности... Об этой самой «сборке» часто говорят и пишут так, как будто у нее был один только субъект — власть, вследствие чего все, кто не во власти, были только объектом. Происходящее в послереволюционной России интерпре­тируют как чистый продукт властного этатистского воздействия. Вопрос состоит в том, однако, чтобы понять, отчего устанавливается молчаливое согласие между бесчеловечными условиями и людьми, готовыми их принять.Кроме того, чтобы социальное изменение про­изошло, явно недостаточно одного только властного давления. Надо, чтобы хотя бы 10% населения пожелало изменения жизненных об­стоятельств. Надо, чтобы возникло напряженное поле желания...

* Цит. по: Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голоса из хора. М., 1996. С. 100—204. Цитируемый текст иллюстрирует сложность проблем, рассматриваемых в разделах 6 и 7 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

Мы попытаемся усложнить картину, акцентируя внимание на движении «снизу», на том, что «само собой получалось». Поиск «культурных схем», как бы стоящих за событиями, социальных и культурных форм, моделей, норм, общих представлений, мотиви­рующих и социализирующих индивидов, вовлекающих их в поток истории, не может предприниматься без учета того, что сами эти схемы существуют не где-то в пространствах за пределами челове­ческого бытия, но рождаются в процессе жизни людей, в процессе реализации их маленьких желаний ...

Ужас перед свершившейся историей раскрестьянивания не по­кидает нас — уж очень это было недавно, вчера... Мой отец вышел из крестьян и перестал им быть. Здесь трудно быть объективистом. На то оно и есть конкретно-историческое социальное, что имеет лица не общее выраженье. И как это ни трудно, надо, вероятно, взглянуть на случившееся без гнева и пристрастья.

Как уже многократно говорилось, горизонт наш (методологи­ческий) вроде бы узок, работа идет в пространствах за пределами политики, экономики и пр. Но он же и позволяет взглянуть попри­стальнее... Выживание-смерть — вот главная «дилемма» послере­волюционной эпохи. Это — важнейший параметр рассмотрения прочих социальных процессов... Практически все принадлежащие к поколениям, о которых здесь идет речь, имели опыт голода, опыт незабываемый — запечатленный в теле.

/Та молодежь, которая/ превратилась в становой хребет со­ветского общества, состояла из людей, родившихся в период с 1905 по 1925 гг. Для них СССР был родиной и родным домом — отчасти в силу случайности рождения, а отчасти и нет. Советское общество создавалось их жизнью. Родились советские люди, как правило, в крестьянских семьях.

/Отсюда следует: для того, чтобы понять советское общество, необходимо разобраться в том, что представляло собою крестьянство вообще и российское крестьянство, в особенности. — A3/. Крестьян­ство всегда на грани. Его существование неопределенно и зависимо от капризов погоды, капризов начальства. Решения начальства почти всегда непонятны и чужды. Угроза голода почти постоянна. Отсю­да — феномен моральной экономики как этики выживания. Перио­дические кризисы продовольствия, урезанные нормы потребления, обременительная зависимость и унижения — среда существования. Отсюда — значимость местных традиций агрикультуры, ориентиро­ванных на снижение риска неурожая... И для человека, живущего в этом мире личных связей, свои — члены общины, а по отношению

к чужакам культивируется инструментальное отношение. В катего­рию чужаков входят и местный чиновник, и царь, и Киров, и Сталин, сколько бы ни писали поколения мыслителей разного толка о наив­ном монархизме крестьянской массы.

Еще раз подчеркнем, что жизнь этих общностей базируется на личной связи. Люди здесь общаются с людьми, а не с абстрактными системами (представленными деньгами, наукой, правом, системами легитимации и т.д.). Личная связь — это множественная сложная связь, базирующаяся на личном доверии. Здесь нет... идеи внелич-ностных внеморальных сил, которыми человек прямо оперировать не может. Можно сказать, что (у крестьян) отсутствует привычка и умение жить в мире практических абстракций. Крестьянин может не понимать, как можно получать деньги за возку песка, который бесплатно дает природа, к которому не приложен труд. Здесь нет представления об инновации, ибо человек живет в Круге времени. Изменения приходят от Бога, от мистических природных сил. По­литика, обещающего хорошую жизнь для всех, крестьяне слушают так же, как того, кто обещает им выигрыш в тотализаторе. Понятно, что в определенных обстоятельствах они попадаются в ловушки.

К городу здесь господствует двойственное отношение. С одной стороны, город — место враждебное. Из города приходят чиновни­ки. Город несет новые зависимости для людей деревни от недере­венских. Город, в особенности с развитием современных средств коммуникации, все время напоминает деревенскому человеку, что он — часть большой общности. Отсюда — острота комплекса непол­ноценности. Крестьянин интуитивно ощущает различие городского и сельского представления об истине: истина — неопределенность в деревне, и истина — определенность в городе. С другой стороны, крестьянин воспринимает город как место праздника. Крестьяне трагически переживают крушение мира крестьянской утопии. Они смутно ощущают, что не получат они того, что обещают «развитие и прогресс», городская культура. Крестьяне, которые попадают или которых загоняют в «большое общество», огьущают утрату до­стоинства и чести, лишаются уверенности в себе...

Сегодня требуется переосмысление случившегося, случившегося не только в Советской России... Вера в исключительную ценность модернизации разрушена. Деревенская жизнь уже не видится иди­отизмом. Ощущается ложность идеи обреченности деревенского хозяйства, становится прошлым презрение к деревенской жизни...

Молодые люди, выталкиваемые из деревни, несли с собой в но­вую (городскую) жизнь крестьянский габитус, свою социальность,

встроенную в тело как антропологическое качество. Каков был этот ресурс, если трактовать его как исходный капитал? Вероятно, феноменальная выносливость, крепость физическая, витальность, умение склоняться как лист травы и снова разгибаться, привычка к жизни вместе.

/Массовые/ перемены в крестьянской жизни начинались, как правило, с 1929 г. (у некоторых раньше, конечно), который «стал переломным в динамике сельского населения»¹. В этом смысле они составляют то, что принято называть социальным поколением. Молодой человек мог прожить в деревне до 22-23 лет, вести жизнь крестьянина, жениться, обзавестись детьми, остаться вдовцом. Но вот наступает момент, когда перемены становятся возможными, и он начинает социальные превращения и пространственные пере­движения вместе с пятнадцатилетними... Миграция была наиболее высокой в те годы, когда на передвижения населения налагались суровые социальные запреты. Годы активной деятельности этого поколения совпадают с годами наивысших темпов урбанизации (с 1929 по 1955-1960 гг.)².

/Эти люди, выходцы из деревни/, как правило, хорошо знали, что такое лагерь, ибо часто были родом из тех мест, куда ссылали, у них были высланные родственники, за ссыльных выходили за­муж их сестры. Они часто встречались со смертью в самых разно­образных ее проявлениях — расстрелы, самоубийства, эпидемии и несчастные случаи. Они жили в эпоху, когда человеческая жизнь была дешева...

Отметим еще раз в качестве важной черты /этого поколения/: опасность стала исходить от «своих». Если рассматривать происходя­щее не на макросоциологическом уровне, а на уровне микросоци­ологическом, то остро осознаешь, что любая коллизия начиналась на уровне повседневных разборок в малой общности.

Но эта работа не столько о крестьянах, сколько о том, как люди, принадлежащие к одной социально-антропологической категории, превращались в других людей, и как вместе с ними превращалось и само общество... В деревне шли свои процессы, которые способ­ствовали выталкиванию оттуда прежде всего молодых людей как наиболее способных к превращению. Складывается впечатление, что каждый из моих героев пережил травму, сопровождаемую ощу­щением близости смерти, по меньшей мере, пережил ощущение

¹ Зайончковская Ж.А. Демографическая ситуация и расселения. М. 1991. С. 19.

² Там же. С 20.

смертельной опасности. И эту опасность они переживали уже не со всей общиной, сообща, а поодиночке...

Мои герои прекрасно осознавали или, во всяком случае, «чуяли» главную свою альтернативу: жизнь или смерть. Все они переживали отнюдь не только укусы власти. Голодная смерть маячила на гори­зонте постоянно. Вот что пишет в своем дневнике 1933 года молодой человек, юноша восемнадцати лет от роду, сын раскулаченного отца, скрывающийся в Москве. Во-первых, он знает, что на Украине, отку­да он родом, голод. Он прекрасно осознает, что в случае разоблачения ему самому грозит по меньшей мере высылка. Однако именно голод видится ему самой страшной перспективой.

Они хотели жить, а значит, страстно желали превратиться во что-то иное. Вернее, жить хотели все, а до желания преображения доходил не каждый. Огромную массу людей просто перемалывало. По отношению к ним предпочтительнее говорить не о преображе­нии, а о неких первичных формах превращения. Они были лишь объектом телесных практик: их превращали различными способа­ми, главным образом через «запись на теле»: меняли жизненный ритм, приучали к новым типам подчинения. Этой цели служили и... карточное распределение, и милитаризация гражданской жизни, и новые массовые праздники, слагавшие орнаменты из человеческих тел во славу «вечно живых». Тела приноравливались к новым функ­циям. Пролетариат был социальным артефактом, но диктатура от его имени была «физической реальностью». Неподдающихся выталкивали в пространства ниже общества: лагерь, скитания, голод и смерть. Так перемалывало прежде всего тех, кто продолжал в городе деревенское праздничное существование, кто пил, плясал, прогуливал, кто не думал о том, чтобы стать «культурным», кто плыл по течению. Что и как с ними происходило — предмет особого разговора. Главный предмет нашего интереса — люди, которые пре­давались самотворчеству и сами себя нормировали.

Наиболее активная и молодая часть крестьянства сама стреми­лась к превращению, противопоставляя власти — силу, силу массы, мощь «листьев травы». Занимающих низкое социатьное положение, в принципе, отличает глубокий реализм видения. Они играют, только если чувствуют, что игра может иметь какой-то смысл. Тем более, что им давали понять саму возможность превращений, подвергали соблазну. Молодые люди ощущали, что запрет на превращение снят, но столь же остро они чувствовали, что... между прежним и новым состоянием стоит смерть. Что поддерживало энергию превращения? Быть может, не только страх небытия, но и лежащая в глубинах

подсознания уверенность в бессмертии народной маски? Как от­мечал М. М. Бахтин, «народные маски никогда не гибнут: ни один сюжет итальянских и... французских комедий не предусматривает действительной смерти Маккуса, Пульчинеллы или Арлекина. Зато очень многие предусматривают их фиктивные комические смерти (с последующим возрождением)»³.

Возможности превращения действительно возникали: комсо­мол, армия, учеба, переезд в город — новые для бывшего крестьянина средства воспроизводства. Все они воспринимались как средство выживания, минимум, а максимум — кардинального изменения жизненных обстоятельств, вертикальной социальной мобильности. Эффективный аппарат самоконтроля ощущался как важный ис­точник власти...

Документы эпохи свидетельствуют, как работали эти люди над своим языком, как стремились избавиться они от диалектизмов, от украинского, белорусского и т.д. акцента. Отрывок из дневника: «В последнее время я както почувствовал какуюто тягу к журналам... Полетические события, цифровые данные (всякого рода) душепро-ницающие фразы, слова записывать в дневник»⁴. Они играли в слова. Обучение новому языку было важным элементом постижения новых правил игры с целью «преобразиться». Свидетельство тому — рядо-положенность в изучаемых текстах сообщений о покупках, об успехах и сообщений о приобщении к газетному тексту, о попытке почитать тексты, будь то Маркса, Ленина или Сталина.

Итак, власть — это и власть номинации, власть называния эле­ментов мира. Пытаясь обучиться новым названиям элементов мира, молодые люди с крестьянским прошлым принимали участие в игре номинации. Посредством новых слов они стремились упорядочить пространство жизни, собрать распавшийся мир, самоопределиться, обрести идентичность, найти свое место в обществе, вступить на путь социальной мобильности. С новыми словами они связывали ис­полнение желаний. Эти слова и имена выступали в прагматической, риторической и магической функциях...

Что значит «играть в слова»? Эту игру можно трактовать как приобщение к прецедентным текстам эпохи. Прецедентными, как известно, называются тексты, значимые для той или иной личности

в познавательном и эмоциональном отношениях и имеющие сверх­личностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников. Обращение к этим текстам возобновляется неоднократно в дискурсе общества и отдельного человека⁵... Прецедентность — хрестоматий-ность. Знание прецедентных текстов есть показатель принадлежно­сти к данной эпохе и ее культуре, тогда как их незнание, наоборот, есть предпосылка отторженности от соответствующей культуры. Для культуры советской эпохи такими текстами были работы вож­дей — Маркса, Ленина, Сталина. Действительно, исследование, проведенное на закате советского общества, показывает, что имена Маркса и Ленина занимают ключевое место в целостно-семантиче­ском поле массового сознания⁶...

С социально-функциональной точки зрения эти тексты и име­на — одно и то же, о чем и свидетельствует сам характер коллажей идеологического и повседневного. Ответ приходит, если задать во­прос: для чего? Умение играть в новые словесные игры, следовать правилам знаково-символического обмена, овладение техниками писания и чтения, с одной стороны, и стремление вписаться в обще­ство — с другой, шли рядом. Если ты хотел не только выжить, но и «вписаться», то надо было овладеть языком власти. Мы в очередной раз являемся свидетелями тому, что язык — это власть. Мы сталки­ваемся с феноменом завороженности языком идеологии, что под­тверждает мысль Р. Барта. Это мифологии, безусловно, находятся в согласии с миром, а миф — это желание.

У каждого из тех молодых людей, бывших крестьян, о которых здесь идет речь, был свой роман со «священными текстами». Они чувствовали, что эти тексты — ставка, которую можно было сделать в социальной игре. Вот отрывок из воспоминаний: «Выходя из класса на перемену, преподаватель толстую книгу оставил на столе. Вместе с другими я подошел и потрогал эту книгу, на обложке которой было написано: Карл Маркс «Капитал»». Это «дотрагивание» вызывает ассоциацию с мемуарами С. Цвейга, который посетил Россию в 1928 г.: «В студенческих общежитиях подходили татары, монголы важно показывали книги: «Дарвин», — говорил один, «Маркс», — вторил другой с такой гордостью, точно они сами

³ Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М,
1975. С. 479.

⁴ ЦЦНА. (Центр документации «Народный Архив»). Ф. 30. Ед. хр. 12.
644

⁵ См.: Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С. 216.

⁶ Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М.,
1993. С. 167-197.

написали эти книги»⁷. «Дотрагивание» как тактильная практика не равно чтению. По меньшей мере, это элемент фетишизма не столько текста, сколько Книги...

Действительно, тот факт, что под мышкой Маркса носили, но все же прочитать не сумели или не дочитали, свидетельствует как о непреодоленных трудностях вхождения в мир письма, так и о соци­ально-прагматическом отношении к Имени и Книге, содержащей священный текст, пребывающий за семью печатями. Величествен­ный текст, созданный величественным вождем. Им не хотелось, чтобы вождь превращался в элемент повседневности...

Итак, они хотели «культурной жизни», но играли в слова, за­нимались общественной работой, которая тоже тесно была связана с этой игрой, ибо требовала письменной фиксации результатов....

Язык идеологической игры завораживал, заманивал, заставлял не замечать очевидного. Порою они не верили своим глазам, но верили написанному в газете...

Разобраться было трудно. Дело не только в том, что пред­метом номер один во всех программах была «история классовой борьбы»...

Что же касается «прецедентных текстов», то, очевидно, не про­изведения классиков выступали в роли таковых. Их хотели читать, но не читали. Пожалуй, читаемым текстом, который мог бы пре­тендовать на статус такового, был текст «Краткого курса истории ВКП(б)». Его действительно читали подобно тому, как читали Библию протестанты. Читали не только коллективно, но и инди­видуально, в армии и на гражданке, в системе политпросвещения, но многие и так, «для себя».

Значимость этих языковых игр трудно преуменьшить. Конечно, посредством символических словесных игр реализовался дискурс власти. Но именно в результате игры складывались риторические коды как общественные правила говорения, кодирующие формы повествования и речи. Создавался социальный (социоисторический) код как система правил высказывания об обществе и о самих себе, си­стема именования, почва для взаимопонимания между иначе разоб­щенными индивидами⁸. Этим языком пользовались все, даже те, кто был «не согласен». Возникала система взаимопонимания в обществе, что вовсе не означало принятия «всеми» идеологических догм.

¹ Цвейг. С. Статьи. Эссе. Вчерашний мир. Воспоминания европейца. М., 1987. С. 387.

⁸ См.: Барт Р. Избр. работы. М., 1898. С. 316, 317, 456-457.

Им не было нужды играть в оппозицию по отношению к власти. Раздвоение сознания, критическое восприятие политики были ис­ключительной редкостью...

Исследователи (советского) общества отмечают изменение жиз­ненных стилей во второй половине 30-х — «обуржуазивайте» манер, ценностей, мироотношения. Советский средний класс возникал как продукт потребности общества в дифференциации, в производитель­ном труде, в профессионализме. Он же дал обществу технократа и бюрократа, партийного чиновника. Советский чиновник, которому подчинялась община, не прилетел с Марса. Во многих случаях он был крестьянин. Его породило само же крестьянство, он и жертва, и палач. Он может по своему происхождению быть сыном раскула­ченного, не обязательно он из бедняков и босяков...

/Для этих людей/ идеологема «культурности» становится цен­тральной, что прекрасно ощущается по их словарю. Это люди — со­ветские, поскольку их когнитивно-культурная карта не выходит за пределы советскости. Они порвали с традиционной культурой и ничему не наследовали. Они не люмпены. У них кооперативные квартиры, а на сберкнижке у многих к началу 90-х была сумма, до­статочная для покупки автомобиля... Их культурный горизонт крайне узок. Но нельзя забывать, с чего они начинали...

Так или иначе, с традиционным обществом они расстались на­всегда. Они обрели новый габитус, а дети их вписались в городскую цивилизацию окончательно и бесповоротно...

Три переломных момента характерны для массовой биографии среднего класса советского общества — овладение письмом, возник­новение индивидуации, зафиксированной в биографии, и усвоение новой рациональности в условиях модернизации сверху. Появление этих качеств — условие разрыва с архаикой деревенского общества и возникновения «модерна». Такой поворот дела позволяет включить биографию «советского человека» в реально существующий универ­сальный контекст.

В.Н. Шубкин

Шубкин Владимир Николаевич (род. в 1923 г.) — доктор философ­ских наук, профессор, ведущий научный сотрудник ИС РАН, член Союза писателей России. Внес значительный вклад в восстановление социологии в Советском Союзе и России.

После окончания экономического факультета МГУ становится одним из главных сотрудников сектора изучения новых форм труда и

быта. Этот период связан в биографии Шубкина с организацией мо­нографического исследования молдавского села «Копанка» (1960). В.Н. Шубкин одним из первых занялся методологическим обоснованием применения количественных методов в социологии и выступил инициатором проведения знаменитой Сухумской кон­ференции (1967). Одним из первых использовал социометрические методики при изучении эффективности научных коллективов.

В начале 60-х гг. переезжает в Новосибирск, работает в Ин­ституте экономики и организации промышленного производства, в Институте истории, филологии и философии СО АН и в Но­восибирском университете. Здесь организует серию панельных исследований формирования профессиональных ориентации учащейся молодежи, сопоставления прожективного и реального выбора профессии выпускниками средних школ. Исследования приобретают общесоюзный, а затем и международный характер. Эта серия исследований продолжается более 30 лет. Их результаты опубликованы в книге «Социологические опыты» (1970) и других работах В.Н. Шубкина и его коллег.

При поддержке созданной им широкой сети своих последова­телей и учеников [В. Водзинская (Ленинград), М. Титма (Эстония), Д. Константиновский, Г. Чередниченко (Москва), и др.] выступил как основатель и лидер социологии молодежи (провел серию между­народных исследований).

Во второй половине 90-х гг. выступает в качестве руководителя российской части международного исследования, посвященного изучению катастрофического сознания («Катастрофическое созна­ние в современном мире в конце XX века. По материалам междуна­родных исследований». Под ред. В.Э. Шляпентоха, В.Н. Шубкина, В.А. Ядова. М., Московский общественный научный фонд, 1999). В 1998 г. при поддержке РГНФ публикует рукописи своего отца, арестованного и расстрелянного в 1937 году, под названием «По­вседневная жизнь старой русской гимназии. Из дневника словесника Н.Ф. Шубкина за 1911-1915 годы».

Участник Сталинградской битвы и боев за освобождение Крыма. Опыт войны, которую В.Н. Шубкин прошел в качестве солдата-ар­тиллериста, изложен им в замечательной книге «Пашкин подарок», изданной Институтом социологии РАН в 1999 г.

Ниже помещено Предисловие из книги В.Н. Шубкина «На­силие и свобода» (1996), в котором автор раскрыл свое понимание сложной природы человека.

А.З.

ЧЕЛОВЕК БИОЛОГИЧЕСКИЙ, СОЦИАЛЬНЫЙ, ДУХОВНЫЙ*

... Вглядываясь в пятимиллиардную массу людей, населяю­щих шар земной, все-таки стремишься понять, определить, что же представляет собой человек, хотя и догадываешься, что одним при­лагательным его суть не раскроешь. Вот почему, не претендуя на какую-то концепцию, и предложил я такую условную триаду: человек биологический, человек социальный, человек духовный. В разных соотношениях все три персонажа живут в каждом человеке.

Человек биологический — существо, озабоченное удовлетворе­нием своих потребностей. Так и хочется написать — элементарных потребностей. Ведь речь идет о еде, одежде, жилье, воспроизводстве своего рода, которое опять же требует питания, одежды, жилища. Казалось бы, при нынешнем уровне цивилизации и прогресса удо­влетворение всех этих потребностей рода человеческого должно бы уже перестать быть существенным. Ан нет, и не только в слаборазви­тых странах, но и в нашей стране, властителей которой еще недавно распирало от гордыни: мы впереди планеты всей! Но все знали, что и у нас абсолютное большинство людей озабочены, главным образом, обеспечением этих элементарных биологических потребностей: как добыть хлеб, мясо, масло, сахар; как достать обувь, одежду; как хоть на старости лет получить крышу над головой; как прокормить, одеть, вылечить, устроить наследников. Многие десятилетия жиз­ни на грани голода, в многотысячных хвостах за «мануфактурой» (экономисты подсчитали, что на стояние в очередях мы тратили ежегодно 65 миллиардов человеко-часов), в безнадежном ожидании ордера на квартиры... Увы, за этими заботами десятки миллионов усталых людей забыли о своем высоком предназначении и не видят иных ценностей, кроме первичных потребностей. Нет, нельзя эти потребности называть элементарными, ибо они еще не удовлетво­рены. И пока что они, а не добро и зло, являются главными героями поля боя — сердца человеческого.

Человек социальный существует как бы в иной плоскости. Правда, не будем забывать, что у животных тоже есть рассудочная деятельность, имеются определенные социальные организации. Понаблюдайте, например, за обитателями обезьяньего питомни-

* Цит. по: Шубкин В.Н. Насилие и свобода. Предисловие. М., 1996. Цитируемый текст иллюстрирует сложность проблем, рассматриваемых в разделах 6 и 7 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

ка, и вы увидите там довольно сложные иерархические структуры, разделение власти, труда и многое другое, что мы привыкли отож­дествлять лишь с человеческими сообществами. Но ни одна ветвь эволюции на земле не является в такой степени взаимозависимой по производству и распределению продуктов, установлению правил общежития, созданию мегаполисов и государств, развитию массо­вых коммуникаций, как человеческая.

Если социальная деятельность мотивирована лишь материаль­ным интересом, человек биологизируется. И даже если он одет в модный современный костюм, пользуется компьютером, сидит за рулем автомобиля, рационально мыслит, т.е. соображает, что ему вы­годно, а что — нет, он недалеко ушел от наших дальних предков.

Такой социально-рациональный тип получил широкое рас­пространение. В социологии его нередко определяют как «внешне ориентированную» личность в отличие от личности «внутренне ориентированной». По сути, такой человек весь вовне. Годами в его сознание внедрялось, что он — продукт среды. И, в конце концов, он поверил. Тем более, что тем самым он получил бессрочное алиби, с него как бы сняли ответственность за свои поступки.

Если такой тип не нарушает какие-то нормы, то лишь потому, что боится наказания. Он как бы в вечном жестком противоборстве с обществом, с теми или иными социальными институтами. И на угрозы общества он отвечает выработкой своей контркультуры. «Красть нехорошо, за это посадят в тюрьму», — говорит ему обще­ство. «Правильно, но не пойман — не вор», — возражает он.

У человека рационального, как видно, нет внутренних огра­ничений, можно сказать, что он лишен совести. В результате он оказался способен получать удовольствие от того, что ему удалось кого-то перехитрить, обмануть. У человека рационального одна ре­альная цель жизни — получение максимума удовольствий. В основе его помыслов и действий — свой кровный интерес (обеспечить воспроизводство своего рода, удовлетворить свои биологические плюс некоторые социальные потребности, часто связанные с пер­выми, — богатство, власть, престиж). К духовным, нравственным ценностям у него снисходительно-ироническое отношение, как к пережиткам прошлого, хотя он и понимает, что людей нравственных можно использовать в своих интересах.

Человек социально-рациональный непрерывно, словно четки, перебирает варианты: это выгодно, это невыгодно. В основе его отношений с другими — стремление меньше дать, больше взять, но как минимум обеспечить эквивалентный обмен. Такой чело-

век очень привязан к благам этого мира. У него высоко развито чувство самосохранения. Он презирает сантименты, у него нет чувства родины, его он считает придумкой пропаганды. Правда, у него развито ощущение групповой солидарности, чувство коман­ды. Он не имеет твердых нравственных опор, да и зачем они ему в меняющемся, сиюминутном мире?

Как видно, человек социально-рациональный — гедонист. Он оживлен, но не одухотворен. Он не религиозен, но суеверен.., словом, такой человек — существо во многом несовершенное.

По мере того как происходит насыщение элементарных био­логических потребностей, человек социальный становится все более массовым явлением. Он может выступать в разных ипостасях и ролях, но суть его едина. Изучение и отрицание его средствами социологии, литературы и искусства — необходимое условие фор­мирования человека нравственного, духовного.

Человек духовный — это, если говорить кратко, человек с совес­тью. Иначе говоря, со способностью различать добро и зло, оцени­вать свои помыслы и поступки, формулировать для себя нравствен­ные предписания, требовать от себя их исполнения. «Нравственное образование делает нас просто «человеком», то есть существом, отражающим на себе блеск божественности и потому высоко стоя­щим над миром животных», — писал еще В.Г. Белинский. Человек духовный преодолел в себе опаснейшее искушение видеть смысл существования только в удовлетворении своих все более изощрен­ных потребностей. Благодаря этому он обрел новую грань свободы, которая делает его способным служить высшим ценностям культуры, поискам смысла бытия.

Разумеется, он понимает огромную роль экономических и со­циальных проблем общества, но он всегда видит в них не цель, а средства. Он экологичен, так как знает, что природа не бездонная бочка, из которой можно черпать до бесконечности, что нужно быть способным ограничивать свои капризы и потребности, чтобы сохранить природу и жизнь. Он не может полагать, что творимые людьми социальные институты могут быть выше их самих, а магия природы и искусства для него не менее важна, чем материальное, ибо благодаря им растет духовное богатство мира.

Человек духовный не против рационального знания, но он уга­дывает его ограниченность, чувствует, что в мире немало есть такого, «что и не снилось нашим мудрецам». Работая в науке, он сохраняет определенную отстраненность, самостоятельность. Он никогда не позволяет авторитетам, мифам и идолам науки увлечь себя целиком...

Именно благодаря этому основные научные открытия сделаны сво­бодными, бескорыстными и самоотверженными людьми.

Итак, человек биологический, социальный, духовный. С разви­тием человечества может существенно расширяться область духов­ного, нравственного, все больше людей начинают в своих помыслах и поступках руководствоваться повелениями совести. Но может и наоборот, сфера духовного вытесняться, насильственно разрушаться и заменяться социальными или биологическими эрзацами. Такую эпоху пережил наш народ.

Собственно, прогресс и состоит в том, что все большее число лю­дей от биологических забот поднимаются к социальным, к духовным. Это возвышение человечества в то же время означает расширение свободы, изживание принуждения и насилия из жизни общества.

Н. Ф. Наумова

Нина Федоровна Наумова (1930—2002) — известный российский философ и социолог, специалист в области социологии личности, социокультурной трансформации российского общества, систем­ной методологии в социологических исследованиях, мировых тенденций в социальной политике. Она родилась в селе Михалево Муромского района Владимирской области. Окончила философ­ский факультет МГУ (1954), защитила в Институте философии АН СССР кандидатскую диссертацию о социальных последствиях автоматизации (1963).

Н.Ф. Наумова работала старшим научным сотрудником в Ин­ституте философии (1955—1968), а с начала 60-х гг. — в возникшем в этом институте первом в АН СССР социологическом отделе. Активно участвовала в одном из первых в стране эмпирических ис­следований — «Рабочий класс и технический прогресс» (1962—1965, г. Горький — Нижний Новгород). В 1968 г. перешла в созданный Институт конкретных социальных исследований АН СССР, где руководила программой «Человек в промышленной организации» в рамках большого проекта «Социальная организация промышлен­ного предприятия» (1969—1973). Часть полученных ею результатов опубликована (Лапин Н.И., Коржева, Э.М. Наумова Н.Ф. Теория и практика социального планирования. 1975). После разгрома веду­щих кадров ИКСИ (1973) перешла, вместе с коллегами, в социоло­гическую лабораторию Института проблем управления, где начала разработку новой модели целеполагания; результаты отражены в монографии «Социологические и психологические аспекты целе-

направленного поведения» (1988). С момента создания (1976) и до последних дней жизни Н.Ф. Наумова работала в Институте систем­ного анализа АН СССР (РАН): предложила объяснение циклов в социальной политике, раскрыла особенности поведения человека в переходном, нестабильном обществе; результаты обобщила в моно­графии «Рецидивирующая модернизация в России» (1999).

Ниже из этой книги приведены, с сокращениями, два раздела первой главы. Они дают представление о позиции Н.Ф. Наумо­вой по сложным вопросам относительно характера российской трансформации и ответов человека на новые вызовы меняющейся реальности.

ЯЛ.

РЕЦИДИВИРУЮЩАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ КАК ФОРМА РАЗВИТИЯ СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМ*

Никому не дано знать, какой человек понадобится человечеству, чтобы преодолеть ту полосу глобальных кризисов — экологического, демографического, геополитического и других, пока скрытых, — в которую оно вступает в конце XX в. Нам не только неизвестны нужные для этого качества, но и сам сегодняшний перечень таких качеств скорее всего окажется непригодным, «не о том». И уж тем более — устоявшиеся схемы, делящие живое, целостное существо­вание человека на индивидуализм и коллективизм, новаторство и консерватизм, патриотизм и космополитизм, и так до бесконечно­сти, до субатомного состояния этого существования...