Или Впадая в любовь

«НИКОГДА ВНУТРИ этого не бывала», — сказала женщина, которую мы продолжали считать Августиной, хотя и знали, что она не Августина. Это заставило Дедушку объемисто засмеяться. «Что тут смешного?» — спросил герой. «Она никогда не бывала в автомобиле». — «Серьезно?» — «Это совсем не страшно», — сказал Дедушка. Он открыл для нее переднюю дверь автомобиля и подвигал по сиденью рукой, чтобы продемонстрировать отсутствие злого умысла. Освободить для нее переднее сиденье показалось мне элементарной вежливостью не потому, что она была глубокой старухой, пережившей много ужасных вещей, а потому, что это был ее первый раз в автомобиле, а я думаю, что сидеть на переднем сиденье клевее. Позднее герой сообщил мне, что в Америке это называется сидеть на стреме.[8]Августина села на стреме. «Ты ведь не будешь путешествовать слишком быстро?» — спросила она. «Нет», — сказал Дедушка, устраивая свой живот под рулем. «Скажи ей, что автомобили очень безопасны, и ей не следует бояться». — «Автомобили — это безопасная вещь, — проинформировал ее я. — Некоторые даже оснащены воздушными подушками и зонами смятия, но этот не оснащен». Я думаю, что она не была в расцвете готовности услышать звук врммммм, сфабрикованный автомобилем, потому что объемисто закричала. Дедушка успокоил автомобиль. «Я не могу», — сказала она.

Что же мы сделали? Мы поехали на автомобиле следом за Августиной, которая пошла пешком. (Сэмми Дэвис Наимладшая пошла вместе с ней, чтобы составить ей компанию и чтобы нам не пришлось нюхать сучий пердеж в автомобиле.) Отсюда всего один километр расстояния, сказала Августина, так что она могла идти пешком, и мы все равно успевали доехать, прежде чем станет слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть. Должен сказать, это выглядело очень странно — ехать следом за человеком, который шел пешком, особенно когда человек, который шел пешком, был Августиной. Она была в состоянии пройти всего несколько десятков метров, прежде чем утомлялась усталостью и совершала привал. Когда она приваливалась, Дедушка глушил автомобиль, и она садилась на стреме, а потом снова пускалась в путь своим странным макаром.

«У тебя есть дети?» — спросила она Дедушку, пока переводила дух. «Конечно», — сказал он. «Я его внук», — сказал я сзади, отчего почувствовал себя до того гордым человеком, потому что, кажется, впервые произносил это вслух, и я ощутил, что Дедушку это тоже сделало гордым человеком. Августина очень улыбнулась. «Я этого не знала». — «У меня двое сыновей и дочь, — сказал Дедушка. — Саша — сын моего самого состарившегося сына». — «Саша», — сказала она, будто желала услышать, как зазвучит мое имя, когда она сама его изречет. «А у тебя есть дети?» — спросила она меня. Я засмеялся, потому что подумал, что это странный вопрос. «Он еще молодой», — сказал Дедушка и положил руку мне на плечо. Это было очень трогательно — почувствовать его прикосновение и вспомнить, что руки тоже могут быть средством любви. «О чем вы говорите?» — спросил герой. «У него есть дети?» — «Она хочет знать, есть ли у тебя дети», — сообщил я герою, и я знал, что это его насмешит. Но это его не насмешило. «Мне двадцать», — сказал он. «Нет, — сообщил я ей. — В Америке иметь детей необщепринято». Я засмеялся, потому что знал, что звучу по-дурацки. «У него есть родители?» — спросила она. «Конечно, — сказал я. — Только его мама работает профессионалом, и готовить ужин для его папы — в порядке вещей». — «Мир постоянно меняется», — сказала она. «У вас есть дети?» — спросил я. Дедушка презентовал мне выражение лица, которое означало: заткнись! «Тебе не обязательно отвечать, — сообщил он ей. — Если ты этого не жаждешь». — «У меня есть моя малышка», — сказала Августина, и я знал, что это был конец собеседованию.

Во время ходьбы Августина не исключительно шла. Она поднимала камни и передвигала их к обочине. Если она свидетельствовала мусорную вещь, она ее тоже поднимала и передвигала к обочине. Когда на дороге ничего не было, она бросала камень на несколько метров перед собой и потом подбирала его, потом снова бросала перед собой. Это поглотило большое количество времени, и мы никогда не двигались быстрее, чем очень медленно. Я ощутил, что это раздражает Дедушку, потому что он усиленно сжимал руль и еще потому, что он сказал: «Это меня раздражает. Будет темно, когда мы туда приедем».

«Мы близко, — много раз говорила Августина. — Скоро. Скоро». Мы преследовали ее вдоль дороги и через поле. «А через поле можно?» — спросил Дедушка. «Кто нам воспрепятствует?» — сказала она и с помощью пальца продемонстрировала, что никого не существует вокруг на многие километры. «Она говорит, что никто нам не воспрепятствует», — сообщил я герою. Он повесил на шею фотоаппарат и находился в предвкушении множества фотографий. «Ничего не растет здесь больше, — сказала она. — Это даже никому не принадлежит. Просто земля. Кто ее захочет?» Сэмми Дэвис Наимладшая сгалопировала на автомобильный капот и уселась в позе эмблемы мерседеса.

Мы упорствовали в преследовании Августины, а она упорствовала в бросании перед собой камня, а также в его поднятии. Мы преследовали ее и преследовали. Подобно Дедушке, я тоже становился раздраженным или, по крайней мере, сбитым с толку. «Мы здесь раньше были, — сказал я. — Мы уже свидетельствовали это место». — «Что происходит? — спросил с заднего сиденья герой. — Прошел уже час, а мы так никуда и не приехали». — «Ты думаешь, что мы скоро приедем?» — спросил Дедушка, пододвигая автомобиль на ее уровень. «Скоро, — сказала она. — Скоро». — «Но ведь будет темно, да?» — «Я быстрее двигаться не могу».

И мы снова упорствовали в ее преследовании. Мы преследовали ее через много полей и сквозь много лесов, что было емкотрудно для автомобиля. Мы преследовали ее по каменистым дорогам, а также по грязи, а также по траве. О себе начали напоминать насекомые, и так я узнал, что мы не увидим Трахимброд до наступления ночи. Мы преследовали ее мимо трех крылечек, которые были разбиты и выглядели, как подступы к существовавшим когда-то домам. Перед каждым она дотронулась рукой до травы. Стало еще более темно — темнее? — а мы все двигались по ее следам, а также там, где ее следы терялись. «Ее почти невозможно свидетельствовать», — изрек Дедушка, и хоть он и слепой, я должен признать, что ее действительно невозможно было свидетельствовать. Было так темно, что иногда мне приходилось скашивать глаза, чтобы лицезреть ее белое платье. Как будто она была призраком, возникавшим и пропадавшим из наших глаз. «Куда она ушла?» — спросил герой. «Она все еще там, — сказал я. — Смотри». Мы миновали мини-океан — озеро? — и очутились в маленьком поле, у которого с трех сторон были деревья, а с четвертой продолжалась пустота, и плеск далекой воды доносился оттуда. Было уже слишком темно, чтобы что-либо свидетельствовать.

Мы преследовали Августину до места посреди поля, где она остановилась. «Выходи, — сказал Дедушка. — Еще один привал». Я передвинулся на заднее сиденье, чтобы Августина могла сидеть на стреме. «Что происходит?» — спросил герой. «У нее привал». — «Еще один?» — «Она очень состарившаяся женщина». — «Ты устала? — спросил ее Дедушка. — Ты много прошла». — «Нет, — сказала она. — Мы пришли». — «Она говорит, что мы пришли», — сообщил я герою. «Что?» — «Я вас проинформировала, что здесь ничего не будет, — сказала она. — Все уничтожили». — «Что значит, мы пришли?» — спросил герой. «Скажи ему, что это из-за темноты, — сказал мне Дедушка, — и что мы бы увидели больше, если бы было светлее». — «Очень темно», — сообщил я герою. «Нет, — сказала она, — вы бы ничего больше не увидели. Здесь всегда так, всегда темно».

Я умоляю себя нарисовать Трахимброд так, чтобы вы поняли, почему нас охватил благоговейный ужас. Там не было ничего. Изрекая «ничего», я не имею в виду ничего, кроме двух домов, и дров на земле, и битого стекла, и детских игрушек, и фотографий. Изрекая, что там не было ничего, я хочу сказать, что там не было ни этих вещей, ни каких-либо других. «Как?» — спросил герой. «Как? — спросил я Августину. — Как здесь могло что-либо когда-либо существовать?» — «Это произошло быстро», — сказала она, и мне было бы этого достаточно. Я бы не задавал больше вопросов, ни слова бы не сказал, и я не думаю, что герой сделал бы иначе. Но Дедушка сказал: «Расскажи ему». Августина разместила руки так далеко в карманах своего платья, что они выглядели существующими только по локоть. «Расскажи ему, что произошло», — сказал он. «Я всего не знаю». — «Расскажи ему, что знаешь». Только тут я осознал, что «ему» означало мне. «Нет», — сказала она. «Пожалуйста», — сказал он. «Нет», — сказала она. «Пожалуйста». — «Это все произошло очень быстро — вот что ты должен понять. Ты бежал и не заботился о том, что оставляешь позади, иначе конец». — «Танки?» — «В один день». — «В один день?» — «Некоторые отбыли раньше». — «До того как они пришли?» — «Да». — «Но ты не отбыла». — «Нет». — «Тебе посчастливилось сохраниться». Молчание. «Нет». Молчание. «Да». Молчание. Мы могли бы на этом остановиться. Мы бы лицезрели Трахимброд, возвратились к автомобилю и проследовали за Августиной назад к ее дому. Герой мог бы сказать, что он побывал в Трахимброде, он мог бы даже сказать, что повстречал Августину, а мы с Дедушкой могли бы сказать, что выполнили свою миссию. Но Дедушку это не устроило. «Расскажи ему, — сказал он. — Расскажи ему, что произошло». Мне не было стыдно и не было страшно. Мне было никак. Я только жаждал узнать, что произойдет дальше. (Я не имею в виду в рассказе Августины, а промеж ней и Дедушкой.) «Они сделали нас в шеренги, — сказала она. — У них были списки. Они действовали логически». Я переводил герою по мере того, как Августина говорила. «Они сожгли синагогу». — «Они сожгли синагогу». — «Это первое, что они сделали». — «С этого началось». — «Затем они сделали в шеренги всех мужчин». Вам не понять, что я чувствовал, слушая это все и потом повторяя, потому что, когда я повторял, мне казалось, что я это все воскрешаю. «А потом?» — спросил Дедушка. «Это было в центре города. Там, — сказала она и указала пальцем в темноту. — Они разложили перед ними свитки Торы. Ужасная вещь. Мой отец приказывал нам целовать любую книгу, если она касалась земли. Хоть кулинарную. Хоть детскую. Хоть детектив. Хоть пьесу. Хоть роман. Даже газету. Генерал прошел вдоль шеренги и сказал каждому из мужчин плюнуть на Тору, а не то они убьют его семью». — «Это неправда», — сказал Дедушка. «Правда», — сказала Августина, и она не плакала, что меня удивило, но теперь я понимаю, что она упрятала свою грусть в такие места, которые скрывались за разными масками, а не только в глазах. «Первым мужчиной был Иосиф, который был сапожником. Мужчина со шрамом на лице сказал — плюй и приставил пистолет к голове Ребекки. Она была его дочерью и моей хорошей подругой. Мы с ней в карты играли вон там, — сказала она и указала во тьму, — и делились секретами про мальчиков, которых любили, за кого замуж хотели выйти». — «Он плюнул?» — спросил Дедушка. «Он плюнул. И тогда Генерал сказал: «Наступи на нее». — «А он?» — «Наступил». — «Он на нее наступил», — сообщил я герою. «Затем он подошел к следующему мужчине в шеренге, который был Изей. Он меня учил рисованию у себя дома, а дом был там, — сказала она и указала пальцем во тьму. — Мы допоздна засиживались, рисуя, смеясь. В иные ночи мы танцевали под пластинки моего отца. Мы были друзья, и, когда его жена родила, я за их малышом присматривала как за своим собственным. Плюй, — сказал мужчина с голубыми глазами и положил пистолет Изиной жене в рот: вот так», — сказала она и положила в рот палец. «Он плюнул?» — спросил Дедушка. «Он плюнул». — «Он плюнул», — сообщил я герою. «И тогда Генерал заставил его проклясть Тору, только на этот раз он положил пистолет в рот Изиному сыну». — «А он?» — «Он проклял. И тогда Генерал заставил его изорвать Тору в клочья». — «А он?» — «Он изорвал». — «И тогда Генерал подошел к моему отцу». Несмотря на темноту, я увидел, что Дедушка закрыл глаза. «Плюй, — сказал он». — «И он плюнул?» — «Нет», — сказала она, и она сказала нет, как если бы это было любое другое слово из любого другого рассказа, без весомости, которой оно было обременено в этом. «Плюй, — сказал светловолосый Генерал». — «И он не плюнул?» Она не сказала нет, но развернула голову из стороны в сторону. «Он положил это в рот моей маме и сказал: плюй, а не то». — «Он положил это в рот ее маме». — «Нет», — сказал герой голосом, лишенным объемности. «Я ее убью здесь и сейчас, если ты не плюнешь, — сказал Генерал, но он не плюнул». — «И?» — спросил Дедушка. «И он ее убил». Надо вам сказать, что самым страшным в этом рассказе было то, как стремительно он развивался. Я имею в виду не то, что в рассказе происходило, а то, как она его рассказывала. Я почувствовал, что этого уже не остановить. «Это неправда», — сказал Дедушка, но только сам себе. «Тогда Генерал положил пистолет в рот моей младшей сестры, которой было четыре года. Она очень плакала. Я это помню. Плюй, сказал он, плюй, а не то…». — «И он плюнул?» — спросил Дедушка. «Нет», — сказала она. «Он не плюнул», — сообщил я герою. «Почему он не плюнул?» — «И Генерал застрелил мою сестру. Я не могла на нее смотреть, но я помню звук, с которым она упала на землю. Я и сейчас этот звук слышу, когда на землю что-нибудь падает. Все равно что». Если бы я мог, я бы устроил так, чтобы отныне ничего на землю не падало. «Я больше не хочу слушать», — сказал герой, и с этого места я переводить перестал. (Джонатан, если ты по-прежнему не хочешь знать продолжения, не читай дальше. Но если ты все-таки решишь упорствовать, не делай этого из одного любопытства. Это недостаточный повод.) «Они сорвали платье с моей старшей сестры. Она была беременна и с большим животом. Ее муж стоял в конце шеренги. А дом они построили здесь». — «Где?» — спросил я. «Там, где мы стоим. Мы сейчас в спальне». — «Как вы можете это ощутить?» — «Помню, ее трясло от холода, хотя было лето. Они стащили с нее трусы, и один из мужчин вложил пистолет в ее место, а другие до того смеялись, я всегда этот смех помню. Плюй, сказал Генерал моему отцу, плюй, или не будет младенца». — «И он плюнул?» — спросил Дедушка. «Нет, — сказала она. — Он отвернулся, а они выстрелили сестре в ее место». — «Почему он не плюнул?» — спросил я. «Но моя сестра не умерла. Поэтому они вложили пистолет ей в рот, а она была уже на земле, плачущая, кричащая, сжимающая руками свое место, из которого теперь было так много крови. Плюй, сказал Генерал, плюй, а не то мы ее не пристрелим. Пожалуйста, сказал мой отец, не надо так. Плюй, сказал он, а не то мы оставим ее умирать в муках и на протяжении времени». — «И он плюнул?» — «Нет. Он не плюнул». — «И?» — «И они ее не пристрелили». — «Почему? — спросил я. — Почему он не плюнул? Он был до того религиозный?» — «Нет, — сказала она. — Он не верил в Бога». — «Он был дурак», — сказал Дедушка. «Ты ошибаешься», — сказала она. «Ты ошибаешься», — сказал Дедушка. «Ты ошибаешься», — сказала она. «А потом?» — спросил я, и должен сознаться, мне было неловко осведомляться. «Он приставил пистолет к папиной голове. Плюй, сказал Генерал, и мы убьем тебя». — «И?» — спросил Дедушка. «И он плюнул». Герой находился от нас в нескольких метрах расстояния, заполняя грязью пластиковый мешок, который называется Ziploc.[9]После он сообщил мне, что сделал это для бабушки, на случай, если когда-нибудь проинформирует ее о своей поездке. «Ну, а ты? — спросил Дедушка. — Где ты была?» — «Я была там». — «Где? Как ты спаслась?» — «Я же сказала: моя сестра не умерла. Они оставили ее на земле, выстрелив в то место. Она начала уползать. Ноги ее не слушались, но она подтягивала себя руками. За ней оставался кровавый след, и она боялась, что по этому следу они ее отыщут». — «Они ее убили?» — спросил Дедушка. «Нет. Они стояли и смеялись, пока она уползала. Я помню в точности, как они смеялись. Это было вот так, — она засмеялась во тьму, — ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА ГА. Все гоим[10]смотрели из своих окон, и она взывала к каждому: Помогите мне, пожалуйста, помогите, я умираю». — «Они помогли?» — спросил Дедушка. «Нет. Они все отвернули лица и спрятались. Я не могу их винить». — «Почему нет?» — спросил я. «Потому, — сказал Дедушка, отвечая за Августину, — что если бы они помогли, их бы тоже убили вместе со всеми их семьями». — «Я бы все равно их винил», — сказал я. «Ты можешь их простить?» — спросил Дедушка Августину. Она закрыла глаза, чтобы сказать: Нет, я не могу их простить. «Я бы жаждал, чтобы мне кто-нибудь помог», — сказал я. «Но, — сказал Дедушка, — ты бы не стал никому помогать, если бы это знаменовало, что тебя убьют и семью твою тоже». (Я долго обдумывал это и понял, что он был прав. Мне достаточно было вспомнить об Игорьке, чтобы понять, что я тоже бы отвернулся и спрятал лицо.) Теперь все стало до того неразличимо (потому что было поздно и еще потому, что на многие километры вокруг не было искусственного освещения), что мы не могли друг друга видеть, а только слышали голоса. «Ты бы их простил?» — спросил я. «Да, — сказал Дедушка. — Да. Я бы попытался». — «Ты так говоришь только потому, что даже вообразить не можешь, каково это испытать», — сказала Августина. «Я могу». — «Эта не из тех вещей, которые можно вообразить. Она случается. После этого нет места воображению».

«Как темно», — сказал я, что прозвучало странно, но иногда лучше сказать что-нибудь странное, чем ничего не сказать. «Да», — сказала Августина. «Как темно», — сообщил я герою, который возвратился со своими мешками грязи. «Да, — сказал он. — Очень темно. Я не привык быть так далеко от искусственного освещения». — «Это правда», — сказал я. «Что с ней произошло? — спросил Дедушка. — Она ведь спаслась, да?» — «Да». — «Ее кто-нибудь укрыл?» — «Нет. Она постучала в сто дверей, но ни одна не открылась. Она приползла в лес, где заснула от проливавшейся крови. В ту ночь она проснулась, и кровь высохла, и хотя ей казалось, что она умерла, умер только ее младенец. Он принял на себя ее пулю и спас ей жизнь. Чудо». Теперь все происходило слишком быстро, чтобы я мог понять. Я хотел понять это полностью, но тогда потребовался бы год на каждое слово. «Она смогла встать и пойти, но очень медленно. И она пошла в Трахимброд по своему кровавому следу». — «Почему она пошла назад?» — «Потому что была молодая и очень глупая». (Не потому ли и мы с тобой пошли назад, Джонатан?) «Она боялась стать убитой, да?» — «Этого она совсем не боялась». — «И что случилось?» — «Было очень темно, и все соседи спали. Немцы были уже в Колках, поэтому их она не боялась. Хотя их она бы и так не боялась. В молчании она прошла по еврейским домам и собрала все — все книги, и одежду, и остальное». — «Почему?» — «Чтобы это не забрали они». — «Немцы?» — «Нет, — сказала она. — Соседи». — «Нет», — сказал Дедушка. «Да», — сказала Августина. «Нет». — «Да». — «Нет». — «Она пришла к телам, которые были в яме перед синагогой, и удалила золотые пломбы, и остригла волосы, сколько смогла, даже у своей матери, даже у своего мужа, даже у себя». — «Почему? Как?» — «А потом?» — «Она спрятала эти вещи в лесу, но так, чтобы найти их, когда она вернется, и после этого выдвинулась в путь». — «Куда?» — «В разные места». — «Куда?» — «В Россию. В другие места». — «А потом?» — «Потом она возвратилась». — «Зачем?» — «Чтобы собрать вещи, которые спрятала, и отыскать остальное. Те, кто возвращался, были уверены, что найдут и свой дом, и своих друзей, и даже родных, которых на их глазах убили. Говорят, что перед концом света должен прийти Мессия». — «Но это был не конец света», — сказал Дедушка. «Конец. Просто он не пришел». — «Почему он не пришел?» — «Это и был урок, который мы вынесли из всего происшедшего: Бога нет. Вон сколько людей в окнах. Ему пришлось заставить от нас отвернуться, чтобы нам это доказать». — «Что если это было испытанием вашей веры?» — сказал я. «Я не могу верить в Бога, который испытывает веру таким образом». — «Что если это было не в Его власти?» — «Я не могу верить в Бога, который не властен такое остановить». — «Что если все это было делом рук человека, а не Бога?». — «В человека я тоже не верю».

«Что она обнаружила, когда вернулась во второй раз?» — спросил Дедушка. «Это, — сказала Августина и двинула пальцем по стене темноты. — Пустоту. Здесь ничего не видоизменилось со дня ее возвращения. Они забрали все, что оставили немцы, и пошли в другие штетлы». — «Она снова двинулась в путь, когда это увидела?» — спросил я. «Нет, она осталась. Она отыскала дом в наибольшей близости к Трахимброду — дома, которые не были разрушены, были заброшены, — и дала себе слово жить в нем, пока не умрет. Она взяла под охрану вещи, которые когда-то спрятала, и перенесла к себе в дом. Это было ее наказание». — «За что?» — «За то, что выжила», — сказала она.

Перед отбытием Августина отвела нас к памятнику Трахимброду. Это был кусок камня размером приблизительно с героя, размещенный посреди поля, — настолько посреди, что ночью отыскать его было совсем невозможно. На камне значилось на русском, украинском, идиш, польском, иврите, английском и немецком:

ЭТОТ МОНУМЕНТ ВОЗДВИГНУТ В ПАМЯТЬ

О 1204 ЖИТЕЛЯХ ДЕРЕВНИ ТРАХИМБРОД,

ПАВШИХ ОТ РУК НЕМЕЦКОГО ФАШИЗМА

18 МАРТА 1942 ГОДА.

Открыт 18 марта 1992 года.

Ицхак Шамир, Премьер-министр Государства Израиль

Мы с героем стояли перед памятником на протяжении многих минут, а Августина и Дедушка удалились во тьму. Мы не разговаривали. Разговаривать было бы элементарной невежливостью. Я взглянул на него только раз, пока он записывал в дневнике информацию с памятника, и я ощутил, что он взглянул на меня только раз, пока я памятник лицезрел. Он сел насестом в траве, и я сел насестом рядом. Мы посидели насестом несколько минут, а затем оба легли на спины, и трава была как постель. Поскольку было очень темно, звезды были видны нам во множестве. Мы были словно под большим зонтом или под платьем. (Я это не только для тебя пишу, Джонатан. Мне так действительно казалось.) За много последующих минут мы переговорили о многих вещах, но, по правде, я не слушал его, и он не слушал меня, и я не слушал себя, и он не слушал себя. Мы были на траве, под звездами — вот и все, что мы делали.

Наконец Дедушка и Августина возвратились.

Нам потребовалось всего 50 процентов времени для путешествия назад по сравнению с путешествием сюда. Я не знаю, почему так получилось, хотя и догадываюсь. Августина не пригласила нас в дом, когда мы вернулись. «Уже так поздно», — сказала она. «Ты, должно быть, утомлена усталостью», — сказал Дедушка. Она улыбнулась наполовину. «Я не очень умею делать сон». — «Спроси у нее про Августину», — сказал герой. «А про Августану, про женщину из фотографии, вы что-нибудь знаете или хотя бы как нам ее найти?» — «Нет, — сказала она и опять посмотрела только на меня, когда это сказала. — Я знаю, что его дедушка уцелел, потому что потом я его один раз видела, может год спустя, может, два». Она дала мне возможность перевести. «Он возвратился в Трахимброд посмотреть, не пришел ли Мессия. Мы поели у меня дома. Я ему приготовила, что в доме нашлось, и выкупала в ванне. Мы старались очиститься. Он многое пережил, это было видно, но мы знали, что лучше ни о чем друг друга не спрашивать». — «Спроси у нее, о чем они говорили». — «Он хочет знать, о чем вы говорили». — «Да ни о чем, в сущности. О невесомых вещах. Мы говорили о Шекспире, я помню, о пьесе, которую мы оба прочли. Их, знаешь ли, все перевели на идиш, и как-то он дал мне одну почитать. Я уверена, что она у меня где-то осталась. Я могла бы ее найти и отдать тебе». — «А что произошло потом?» — спросил я. «Мы повздорили из-за Офелии. Сильно повздорили. Он меня до слез довел, а я его. Ни о чем важном мы не говорили. Мы всего боялись». — «Он тогда уже встретил мою бабушку?» — «Он тогда уже встретил свою вторую жену?» — «Я не знаю. Он ни разу об этом не упомянул, а я думаю, что, если бы встретил, то, наверное, упомянул бы. Но, может, и нет. Это было такое трудное время для разговоров. Ты всегда боялся сказать что-нибудь не так, и обычно ничего не сказать казалось более уместным». — «Спроси у нее, как долго он оставался в Трахимброде». — «Он хочет знать, как долго его дедушка оставался в Трахимброде». — «Всего один вечер. Обед, ванна и ссора, — сказала она. — Но думаю, что и это было больше, чем он жаждал. Он только хотел проверить, не пришел ли Мессия». — «Как он выглядел?» — «Он хочет знать, как его дедушка выглядел?» Она улыбнулась и положила руки в карманы платья. «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос. Скажи ему». — «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос». — «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста. Скажи ему». — «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста». — «Он так многого лишился. Я его видела однажды, и он был еще мальчик, а два года превратили его в старика». Я сообщил об этом герою, а затем спросил: «Он похож на своего дедушку?» — «На того, каким он был до всего, — да. Но Сафран сильно изменился. Скажи ему, чтобы он никогда так не изменялся». — «Она говорит, что когда-то он был на тебя похож, но потом изменился. Она говорит, чтобы ты никогда не изменялся». — «Спроси, может, кто еще уцелел в окрестностях?» — «Он хочет знать, есть ли еще евреи среди останков?» — «Нет, — сказала Августина. — Есть один еврей в Киверцах, который мне изредка еду приносит. Он говорит, что работал вместе с моим братом в Луцке, только у меня не было брата. Есть еще другой еврей из Сокречей, который мне зимой огонь устраивает. Мне зимой особенно тяжело, потому что я старуха и не могу напилить дров». Я сообщил об этом герою. «Спроси, не думает ли она, что они могут знать про Августину». — «Может, им что-нибудь известно про Августину?» — «Нет, — сказала она. — Они слишком старые. Они ничего не помнят. Я знаю, что несколько евреев из Трахимброда спаслись, но не знаю, где они. Люди столько перемещались. Я знала одного мужчину из Колков, который уцелел, но с тех пор не проронил ни слова. Точно кто ему губы зашил с помощью иголки и нитки. Вот так». Я сообщил об этом герою. «Ты возвратишься с нами? — спросил Дедушка. — Мы о тебе будем заботиться и огонь зимой устроим». — «Нет», — сказала Августина. «Поедем с нами, — сказал он. — Тебе нельзя так жить». — «Я знаю, — сказала она, — но». — «Но ты». — «Нет». — «Тогда». — «Нет». — «Могла бы». — «Не могу». Молчание. «Обождите минуту, — сказала она. — Я бы хотела ему кое-что презентовать». Тут до меня дошло, что как мы не знаем ее имени, так и она не знает ни имени Дедушки, ни имени героя. Только мое. «Она идет в дом, чтобы принести тебе какую-то вещь», — сообщил я герою. «Она сама не знает, что для нее хорошо, — сказал Дедушка. — Она не для того выжила, чтобы вот так жить. Если она сдалась, ей бы лучше с собой покончить». — «Возможно, иногда она радуется, — сказал я. — Мы не знаем. Я думаю, сегодня она радовалась». — «Она не жаждет радости, — сказал Дедушка. — Она только и может жить, когда ей грустно. Она хочет, чтобы мы из-за нее убивались. Чтобы мы о ней скорбели, а не о других».

Августина вышла из дома с коробкой, на которой синим карандашом значилось НА СЛУЧАЙ. «Вот», — сказала она герою. «Она жаждет, чтобы ты этим обладал», — сообщил я ему. «Я не могу», — сказал он. «Он говорит, что не может». — «Он должен». — «Она говорит, что ты должен». — «Я не поняла, почему Ривка спрятала свое обручальное кольцо в банке, почему сказала мне: На всякий случай. На всякий случай — и потом что? Что?» — «На случай, если ее убьют», — сказал я. «Да, и потом что? Почему у кольца должна быть иная участь?» — «Я не знаю», — сказал я. «Спроси его», — сказала она. «Она хочет знать, почему ее подруга решила сохранить обручальное кольцо, когда подумала, что ее могут убить». — «Чтобы осталось вещественное доказательство ее существования», — сказал герой. «Вещественное что?» — «Свидетельство. Документ. Подтверждение». Я сообщил об этом Августине. «Но кольцо для этого не нужно. Люди могут помнить и без кольца. А когда они забудут или умрут, тогда и о кольце никто знать не будет». Я сообщил об этом герою. «Но кольцо может служить напоминанием, — сказал он. — Каждый раз, когда вы на него смотрите, вы думаете о ней». Я сообщил об этом Августине. «Нет, — сказала она. — Я думаю, это было на этот случай. На случай, если однажды кто-нибудь придет его искать». Я не мог ощутить, говорила ли она со мной или с героем. «Чтобы нам было, что найти», — сказал я. «Нет, — сказала она. — Не кольцо для вас существует. Вы существуете для кольца. Кольцо не на случай вас. Вы на случай кольца». Она порылась в кармане платья и извлекла кольцо. Она предприняла попытку надеть его на палец героя, но оно не гармонизировало, поэтому она предприняла попытку надеть его на самый миниатюрный палец героя, но оно опять не гармонизировало. «У нее были маленькие руки», — сказал герой. «У нее были маленькие руки», — сообщил я Августине. «Да, — сказала она. — Такие маленькие». Она вновь предприняла попытку надеть кольцо на мизинец героя, она старалась изо всех сил, и я ощутил, что это причиняет герою много разных страданий, хотя он не экспонировал ни одного из них. «Не гармонизирует», — сказала она, и, когда она удалила кольцо, я увидел, что на мизинце героя остался круговой порез.

«Нам пора выдвигаться, — сказал Дедушка. — Время отбывать». Я сообщил об этом герою. «Скажи ей еще раз спасибо». — «Он говорит вам спасибо», — сказал я. «И вам спасибо». Теперь она опять плакала. Она плакала, когда мы приехали, и плакала, когда мы отбывали, но ни разу не плакала, пока мы были там. «Можно я задам вам вопрос?» — спросил я. «Конечно», — сказала она. «Меня, как вы знаете, зовут Саша, а его — Джонатан, а суку — Сэмми Дэвис Наимладшая, а он, Дедушка, — Алекс. А вы кто?» Мгновение она молчала. «Листа», — сказала она. А потом она сказала: «Можно я задам тебе вопрос?» — «Конечно». — «Война уже кончилась?» — «Я не понимаю». — «Я», — изрекла или начала изрекать она, но тут Дедушка исполнил нечто, чего я никак не ожидал. Он стиснул руку Августины в своих руках и поцеловал ее в губы. Она повернулась к нам спиной, лицом к дому. «Я должна идти к моей малышке, — сказала она. — Она скучает по мне».