Тюменская одиссея одесского еврея

Борис Галязимов. «Проталина», 17 февраля 2000.

ПОСЛЕДНЕЕ время он не ходил – утюжил грубый, как наждак, тюменский асфальт, может быть, еще одесского пошива штиблетами, которые прямо-таки кричали, требуя отправить их в сундук старьевщика. Каждая сотня метров давалась ему с большим трудом. С собранного гармошкой сократовского лба лил обильный пот, и дыхание было шумным, словно в груди работал насос с хлябающим поршнем. Невольно возникал вопрос, зачем человек столько энергии тратит на пустое место: асфальта в городе много, и штиблетами его при всем усердии не разгладишь.

Но виной всему были годы. А с годами притяжение Земли становится все сильнее и сильнее. И однажды наступает критический момент. Земля не выдерживает тяжести тела...

...Он умер в дороге. А если бы умер дома и – не дай Бог – в постели, то это обстоятельство поразило бы многих гораздо сильнее, чем сама его кончина. Он должен был умереть только в дороге, потому что в его крови было нечто цыганское, дарованное беспривязным ветром. Дома он появлялся как гость, но порой задерживался в нем лишь на сутки. Вроде бы для того, чтобы стены не забывали, что у них есть хозяин. И вечного странника знали тысячи людей на всем протяжении пути от Камчатки до Бреста и от Кушки до острова Белый.

Бывало, затащит тебя кочевая судьба в какой-нибудь заштатный, далекий от страны Сибири городок, а сосед по зачуханному гостиничному номеру лезет к тебе с вопросом: «Как там у вас Борода поживает?» И ты даже ничуть не удивляешься, а главное, понимаешь, о ком идет речь.

У Евгения Шермана–Ананьева (а сказ как раз о нем) была борода–уникум. Огромная борода в мелких колечках кудрей, с годами сменившими черный окрас на белый. Он нес эту бороду, гордо выпятив и зимой оголенный утес груди. Нес, как единственную драгоценность, как реликвию, добытую в славном бою. К тому же вокруг этой бороды, как вокруг бороды доброго старого гнома, роилось несметное множество самых невероятных легенд. Собранные воедино, они могли бы стать увлекательным чтивом. Великий балагур и поэт от Бога Анатолий Кукрский клятвенно меня уверял, что долгие годы принимал бороду Шермана за искусственную. Как, впрочем, считал искусственной и его пышную шевелюру. И якобы однажды, когда Женя спал (а спать-почивать он мог не только в горизонтальном, но и вертикальном положении), поэт ухватил его за бороду – попытался бульдожьим рывком отделить от купающегося в неге лица. Однако знаменитая борода осталась на месте, словно была посажена на универсальный клей, а ее хозяин так дико взвыл, что все сомнения разом отпали. Кроме всего прочего, неистощимый на выдумки Кукарский, для вящей убедительности сделав обмороженные глаза, вещал, что ему однажды довелось видеть, как из власяного урмана бороды прозаика выскочила полевая мышь! Поэт смотрел на скучную нашу действительность сквозь зеленоватое бутылочное стекло, и ему могло привидеться еще не такое. Но вот как описывал в своем очерке все ту же бороду вроде бы умеренно потребляющий москвич Валерий Поволяев: «Из нее то и дело выскакивали рыбьи кости, обломки спичек, иногда даже вываливались окурки. Дремучая борода его, как посмеивались друзья, состояла на сорок процентовиз шерсти, на тридцать процентов из синтетики, на пятнадцать – из проволоки и еще на пятнадцать – из посторонних предметов...» Этакий факир...

И все же, все же... Был случай, когда, казалось, сотряслась сама планета Земля. Некая дама, надо понимать, тюменская звезда, к которой Женя на короткий срок воспылал предзакатной любовью, шутки ради согласилась ответить ему теплой взаимностью, если он тотчас смахнет свое таежное безобразие. Слово было произнесено при немалом скоплении ушей. Женя тут же направил свои стопы в ванную комнату – и через какое-то время предстал перед обескураженной дамой с тщательно выбритым подбородком. Слово надо было держать...

В МИРУ Женю Шермана–Ананьева называли Писателем. Однако не всяк книгоман мог ответить, а что же этакое эпохальное сотворил служитель пера. Те несколько до слезного тощеньких книжиц, которые ему выпало счастье издать («Остров нефтяных робинзонов», «Под стальным парусом» и «Цвет тундры – голубой»), тянули разве лишь на звание вполне приличного районного газетчика. Сюжеты были скучны, как пасмурное сибирское утро, слово невкусное, сухое, сотню раз обкатанное. Штамп гонялся за штампом. И это не могло не вызвать удивления. Устным рассказчиком в условиях своего кухонного бедлама и на первой стадии подпития Женя был неподражаемым. В его увеселительном «репертуаре» были чудесные рассказы о путешествии на первом атомном ледоколе «Ленин» к мысу Харасавэй, о первом газовом фонтане, оглушившем каждого отдельно взятого россиянина надеждой на светлое будущее, и о пешей «прогулке» по «черновику железнодорожной трассы Ивдель–Обь. Любой рассказ, а они сыпались из него, как из хурджина, густо пересыпался солеными анекдотами, свежими байками и незаемными афоризмами. Казалось, возьми, браток, диктофон, наговори – и книга готова! Но вроде бы пряталась в человеке боязнь того же диктофона. А за рабочим столом Женя мигом терял божью искру, сопел и потел, накрывшись накидкой табачного дыма. То был не радостный – рабский труд. Труд негра на плантации. На ненавистный лист ложились две-три, как сознавался автор, хреновенькие строчки. На сем муки творчества завершались. И потому-то ходила по матушке Тюмени о легендарном ее жителе рифмованная шутка:

Бородатый большевик

Без работы и без книг.

Однако слово «большевик» затесалось сюда, скорее всего, для рифмы. Большевиком от Жени не пахло, хотя он, конечно же, носил в кармане партийный билет. Но краснокорая книжица для него была всего лишь пропуском в лакомые резервации. У большевиков, насколько известно, стальной характер, но нежный желудок. А вот вторая строчка шутки была, как говорится, в жилу. Впрочем, в свое время и в газете «Тюмень литературная» (еще в той, куда как более литературной) появился «весьма дружеский шарж». Из раздерганной копны волос торчит хищно загнутый баклажан носа. Под рисунком – четыре строчки:

Страсть его –

командировки:

Свердловск, Ямал и ЦДЛ.

Но в ожидании "обновки"

Его читатель поседел.

Как бы подводя жирную черту под этим перечнем колючек, один из писателей пустил по ветру еще и такую шутку: "Маркс оставил марксизм, Ленин – ленинизм, а что после себя оставит Ананьев?..»

О Жене написано гораздо больше, чем он написал о других. Не удержалась, дрогнула и раньше срока забронзовевшая мэтрша Антонина Коптяева. В своей теперь уже реликтовой книжице «По следам Ермака» она уделила бродяге «с устрашающей бородой» почти страницу. А восхитила женское сердце вот какая история…

В те дни устоялись по-сибирски ядреные – за тридцать градусов – холода. Земля издавала гулкие трески, и над синими снегами носило неряшливые, как у песцов в пору линьки, хвосты морозного пара.

Несколько еще не потерявших заводскую краску вездеходов, раскидав по сторонам снежные усы, рвались куда-то к Северу и сейчас подлетали к речке Эсс. В летнюю пору речка эта злая, беспощадная ко всему, что встает на ее пути, и скитальцы тайги припечатали ей вполне соответствующую волчьему характеру кличку – Эсэсовка.

Ледовая крыша буйной, хотя и мелковатой, речушки для зимнего времени оказалась не очень прочной и не вынесла тяжести второго вездехода. Взломав лед, он, точно рептилия, чуть ли не по самую макушку ушел в воду. Машину надо было спасать. Но, как ни возилась таежная братва с тросом, как ни пыталась набросить металлическую петлю на воинственно загнутый клык, ничего у нее ровным счетом не получалось.

И тогда на помощь неумехам пришел Женя Шерман. Он – Фигаро здесь, Фигаро там – к счастью геологов, следовал вместе с ними. Никого ни о чем не спрашивая, Писатель мигом предстал перед всякое видевшими – но не такое! – геологами в том самом виде, в каком породила его одесская мать.

Огромный, пугающе волосатый, как снежный человек Йети, он спокойно ухватил многометровый трос и полез в исторгающую ядовитый пар полынью. Кто-то из геологов потом с серьезным видом живописал, что-де, когда Борода погрузился в кашу битого льда, вода в Эсэсовке закипела. Но дело было сделано. Удавка троса легла на уготованное ей место, и вскоре вездеход обрел свободу, заговорил на своем железном языке. За свой подвиг волосатый попутчик запросил всего лишь стакан спирта. Надо было восстанавливать температурный режим крови.

Писатели о Жене, извините за тавтологию, писали много. Однако куда как более писучими оказались стукачи. Совсем недавно стало известно, что на Шермана-Ананьева было собрано столько доносов, что они составили несколько... сотен листов! «Пронумерованная и прошнурованная, – по словам – огласившего сей факт полковника – жизнь». Сколько же в катакомбах родного ведомства хранится подобных «фолиантов»! Сколько взрослых и вроде бы серьезных людей потратили времени и средств на то, чтобы высветить душу каждого более-менее способного литератора! Стукач, вившийся вокруг Жени, был не только грамотным, но и, как говорится, политически подкованным. Я его, кажется, знаю. На сей раз он доносил: «...по мнению Шермана, никакого социализма в СССР нет, а понятие «социализм» осталось только в виде «фигового листка» откровенной диктатуры. При таком положении умным людям ничего не остается, как только «думать одно, а говорить и писать другое». Но отсутствие гласности и открытой полемики неизбежно приведет общество к духовному застою, политической деградации и, в конечном счете, к гибели...» Женя был пророком. Ведь эти слова им были сказаны за пятнадцать лет до крушения красной империи.

В редакции газеты, когда я перенес через ее порог свою ногу, трудились большей частью бывшие фронтовики. То были люди, которых, казалось, боялся сам страх. Но никто из них не бил себя в клетку груди, оповещая не носившее гимнастерок тыловое сообщество, что он прошел огни и воды и прочие легендарные ужасы. И я только годы и годы спустя узнал, что Женя Шерман-Ананьев был не просто фронтовиком, а фронтовиком с завидным стажем (ушел на битву семнадцатилетним пареньком), будучи конным разведчиком дивизии генерала Плиева, трижды ходил по тылам врага, трижды был ранен (последний раз под Варшавой) и вернулся с полей брани орденоносцем. Однако ни фронтовых наград, ни гражданских побрякушек на лацкан пиджака он никогда не цеплял. Закончив, как теперь говорят, в предельно сжатые сроки факультет журналистики, осчастливил своим появлением «Тюменскую правду».

СТРАННЫМ был человеком Женя. Очень даже странным. И живи он по всем статьям «правильно», наверняка сделал бы веселую карьеру, хотя и висела над ним многопудовой гирей пресловутая графа о национальной принадлежности. Мешала карьере чертовская жажда сомнительных подвигов. Мне верится, то был неуклюжий протест человека, чувствующего себя в родной стране изгоем. Он и фамилию свою попытался заменить псевдонимом – Ананьев, что вызвало протест у другого Ананьева. Но, как выражался сам, в России бьют не по паспорту, а по морде.

Как-то, являясь дежурным по выпуску газеты, Женя написал некролог, в котором ведерными дозами оплакивал преждевременную кончину главного редактора. Утром «тюменка» наверняка бы явилась к жадному до свежих новостей читателю с очередным скорбным известием. Но кто-то из крайне бдительных печатников устроил шум, подобный шуму одесского базара: «Как так умер? Я видел редактора тридцать минут назад вполне живым и здоровым!» Шутка эта обернулась широкой оглаской и жесткими оргвыводами. Тогда и цэка цыкало и чека чикало.

Однако урок не пошел впрок. Вскоре Женя сделал попытку опубликовать все в той же газете разгромный материал о нагрянувшем в город цирке зверей известной в стране и мире укротительницы тигров Ирины Бугримовой. Иноземные звери, как оповещал публику заботливый Женя, были настолько дохлыми, что их мог пнуть любой в цирк входящий и при этом не получить соответствующей сдачи. Весть о подготовленном материале проникла в горничные покои отважной укротительницы. И она – перья у нее проросли – сразу отправилась не куда-то, а в строгий по тем временам орган – обком партии. Материал моментально «зарубили», так как гостья гнулась от тяжести и малых, и больших званий, вплоть до звания заслуженной артистки СССР.

Но Женя, если и не доводил какое-то дело до конца, то потом возвращался к нему снова и снова с маниакальной настойчивостью.

В тот же день, в день «похорон» материала, в вечно шумном коридоре редакции Борода нос к носу столкнулся с фотокором районки Володей Маминым. Мамин, сибирский увалень, делал неплохие снимки, однако писал, будто курица лапой. Чтобы не доводить себя до изнеможения, он протянул Жене пачку еще тепленьких снимков, сделанных во время выступления заторможенных зверей, и со скорбным видом попросил набросать к ним текстовку. Место-де в номере уже «забито», лишь требует бойкого пера. К удивлению Мамина Женя с необычайной для него живостью ринулся выполнять заказ. На сей раз зарисовка получилась необычайно сахарной. Однако жирно выделенные так называемые шмуцы – начальные буквы пяти абзацев – прямо-таки кричали обратное: «Говно!»

Никогда еще районка не переживала такого бума популярности. Из киосков ее вымело, словно град Тюмень навестил тайфун. Но Женя уже успел взять командировку и испариться. Друзья знали, что великий шутник отсиживается до лучших времен в комариной епархии геологов.

Но были в тюменской жизни Жени и серьезные случаи...

Он стоял у истоков рождения молодежной и потому ершистой газеты «Тюменский комсомолец». Возглавлял же ее бывший воспитанник школы-интерната и тоже недавний фронтовик, прошедший нелегкую дорогу от Сталинграда до Одера, орденоносец, да и вообще славной души человек Михаил Салтанов. Под стать ему были и другие сотрудники редакции. Достаточно упомянуть одного только бывшего артиллериста Павла Кодочигова, вернувшегося с полей брани с тяжким ранением. Скрип его не совсем добротного протеза то и дело раздавался то в одном, то в другом углу редакции. Боль ран до каких-то пор глушили молодые силы.

В тот нелегкий для страны год «легкая кавалерия», созданная при редакции из пяти бесшабашных юнкоров, обнаружила во дворе кинотеатра «Темп» загадочный магазин. Был он без вывески. Перед тем, как в него войти, разодетые в звериные меха особы называли пароль. Выходили из магазина с полными сумками продуктов. Возмущенные юнкоры писали: «В Тюмени не всегда можно приобрести сливочное масло, сгущенное молоко, белый хлеб. Трудящиеся города понимают, что в стране недостаток продуктов, и мирятся с этим. Но не хотят мириться с подобным положением отдельные руководящие работники. Они обустроили для себя по улице Республики закрытый магазин...» Наивными были ребята-октябрята. Им было невдомек, что «отдельные» их старшие товарищи-коммунисты как раз и прокладывали себе дорогу к подобным благам и за эти блага будут сражаться до кровавого конца. Пели ведь они на своих сборищах: «Мы наш, мы новый мир построим...» Мечтать о том, что письмо юнкоров появится в «молодежке», не приходилось. У обкома везде были глаза и уши.

И вот тогда-то материал о кормушке для радетелей за народное счастье газетчики отправили в «Советскую Россию». Да еще и для солидности пришлепали к нему гербовую редакторскую печать. Так корреспонденция «Магазин без вывески» однажды появилась на страницах центральной газеты. На местных партократов на какое-то время нашел столбняк. Они затаились, как почуявшие кота мыши. Ждали, видать, грозного звонка из Москвы. Но златоглавая была сама сплошь и рядом уставлена тайны магазинами. Пользуясь временным шоком, Салтанов с генеральской решительностью повелел перепечатать свой же материал – на сей раз они разместился на страницы до боли родного «Тюменского комсомольца».

После этого храброму человеку Салтанову оказали высокую милость – позволили подписать еще четыре номера газеты. А потом состоялось бюро обкома КПСС. О закрытом магазине даже не заикнулись. Говорили, в частности, об опубликованном на страницах газеты кинообозрении«На экранах Тюмени», автором которого был Женя Ананьев. Вину его усмотрели в том, что он «непомерно» восхвалял зарубежные фильмы». Не за нос, так за хвост – было бы за чтоухватиться.

Одним словом, крутили-вертели и, наконец, за слабое руководство редакцией газеты строгая обкомовская рать решила отлучить Салтанова от работы. Местом его дальнейшего пребывания был определен Ханты-Мансийск, куда заранее поступил звонок, чтобы строптивого газетчика «держали в крепкой узде». Предложили поискать свежее место работы ответственному секретарю газеты Васе Снегиреву. Отвесили поклон редакции Павел Кодочигов и Женя Ананьев. Но так припекло, что последние двое на какое-то время вообще покинули пределы области. Власть имущие мстили жестоко.

К ЖЕНЕ я иногда забегал – по предварительному звонку, конечно, – дабы восстановить порядок в душе, освободить мозги от наносного мусора. То была квартира человека, мирпознаний которого не имел рубежей. От потолка до пола она была плотно, словно с помощью колена, набита книгами. Книги господствовали на кухне и в туалете. Можно было не oбращаться ни в одну библиотеку мира – здесь, на месте, нетрудно было отловить любую справку, любой ответ. С хозяином квартиры-библиотеки можно было спокойно поговорить и о «психе» Босхе, и о психоаналитике Фрейде. Многих знаменитостей Женя знал лично. На скрипящих от непомерной тяжести полках стояли книги с дарственными автографами Риммы Казаковой и Константина Симонова, Юлии Друниной и Роберта Рождественского. Книгами Женя обычно запасался в командировках в глубинке, где можно было наткнуться на редкую диковинку. Женя ее «проглатывал» чуть ли не у прилавка. И хотя говорят, что человек за свою жизнь прочитывает до тридцати тысяч книг, я этой статистике не доверяю. Женя прочитал их раз в десять больше. Не зря же его называли ходячей энциклопедией.

Однажды в Москве мы с ним по чистой случайности оказались в одном фешенебельном гостиничном номере. И когда я увидел целую тонну уже закупленного для транспортировки чтива, то без особых потуг понял, что быть мне в очередной раз грузчиком. Но за свою не очень складную жизнь я успел заиметь один горб, а наживать второй не потягивало. И потому-то в удобный момент я тихо-мирно выписался из гостиницы и «лег на крыло». Женя потом, загнав вприщур свой выпуклый одесский глаз, долго бил облезлым носком штиблета по замусоренному полу. И весь его вид выражал едкий укор: «Эк, как ты ловко от меня увернулся!..» Но обида в нем сидела недолго.

Как все гениальные люди, Женя был необычайно рассеян. Как-то под Новый год пошел он в ванную, открыл кран с горячей водой. Решил слегка омолодиться. Но кран лишь просморкался, как все домоуправление разом, и замолк. А тут вдруг раздался телефонный звонок. Звонила какая-то свежая зазноба. Звала в гости, на «рюмку чая». Одна не могла поднять. Женя молниеносно собрался. И провалился на сутки.

А между тем водопроводный кран проявил социалистическую сознательность. Комнаты быстро наполнило настоящим банным паром. Обои пошли красивыми волдырями. И книги стали стремительно разбухать. Как не разорвало квартиру, наверное, знает Бог...

Его трехкомнатная (в центре Тюмени!) квартира была набита не только книгами, но и разными, только для самого Жени имеющими смысл, безделушками. Как и вторая (убежище на всякий случай!) квартира в Свердловске. На тюменской кухне, например, висели вызывающие улыбку часы. Часовой механизм был встроен в мятую со следами гари и яичного желтка сковородку. На столе высился зеленого отлива штоф с оригинальной типографской этикеткой «Шерман-бренди». В нем находился обыкновенный огуречный рассол, по менделеевской формуле соединенный с жестоким спиртом. Тут же на свободном клинышке стола можно было «сгонять партейку в шахматишки». Тогда Тюмень была охвачена настоящей шахматной эпидемией. В шахматы играли и дома, и под «грибками» во дворах, и в расцвеченном огнями горсаду. Лично мне до Ласкера было, конечно, далеко. И все-таки я участвовал в зональных соревнованиях. Однако склонить Женю к выбросу белого флага удавалось крайне редко. Но когда он все-таки проигрывал, то погружался в мучительный процесс – долго что-то жевал в зарослях библейской бороды, напрягал крепкий лоб, наверняка пытаясь угадать, с какого хода потянулась цепочка неудач. Как будто это могло что-то исправить.

А вообще Женя мне чем-то напоминал омского литератора Антона Сорокина, написавшего сто так нигде и не увидевших свет пьес, но нежданно-негаданно объявившего свою персону «королем всех писателей», даже кандидатом на премию Нобеля, и установившего самому себе кромешной ночью памятник в сквере железнодорожного вокзала. Кто за тебя побеспокоится, если не ты сам?

У Жени в горней комнате, конечно же, в красном ее углу, высился массивный, кажется, из гипса бюст. Он настолько был похож на живую модель, что потягивало немедленно вступить с ним в академическую беседу. В другом углу квартировал портрет, выполненный маслом. Были еще крупные листы ватмана с карандашными набросками знаменитого шермановского профиля – профиля перуджийского грифона. Женя торопился облегчить хлопоты благодарных потомков...

ПРИРОДЕ нашей неведомо такое понятие, как время. Его выдумали люди. Чтобы не заблудиться в коротких сумерках или хотя бы умозрительно представить, когда человеку все та же природа вместо передних ног даровала руки. Но, удивительное дело, я слышу его холодный, точно фольга на ветру, шелест – слышу, как оно скатывается в немую тьму, в невозвратность. Как раз туда по установленному неким бездушным распорядителем графику отбыли многие мои друзья. Освобожденные ими места заняла безликая, хотя и талантливая по части приспособленчества серость. И в тяжкую минуту не так-то легко отыскать лекаря, который бы восстановил отрадное равновесие души.

Мне тяжко. Забывая, какой по звездному миру шествует час, я набираю знакомый телефонный номер. Среди нас, работающих в ночное время «сов», подобные поступки вполне допустимы. Однако в трубке раздается сухой, даже где-то подбитый бездушной ржавчиной голос. И я вдруг спохватываюсь. Что делаю-то? Жени же давно нет! И, не обронив ни слова, отправляю кривую, как вопрос, трубку на уготованное для нее место.

[1] О целостности как фундаментальной составляющей русской ментальности см.: Померанц Григорий. Приключения Половинки. — «Искусство кино», 2006, № 11.