МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 19 страница

темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых

отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала - как разбойник,

поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

- Верно, гроза будет, - соглашаюсь я. - Залезайте под тент.

- А кто грести будет? - злобствует Градусов. - Пока вы дрыхли, тут одни острова

пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапоги промочит - беда же будет!

Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо

будет!

- А я вот весь в тоске, - говорю я, - почему это мне Градусов приказать забыл?

Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как

пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально отключается. В полумраке свистит падающая

на нас, захлопывающаяся челюсть грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я

стремительно натягиваю на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, - это

ярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед собой, как

каратели гонят овчарок.

Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается над нами.

Все спавшие мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелые капли, как первый

перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу рушится ливень. Полиэтилен грохочет,

как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные

пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом

воспринимается его жидкий, бегущий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по плечам я

ощущаю щелбанную дробь.

- Ни фига себе!.. - охает кто-то.

- Гроза-то прямо над нами...- дрожащим голосом говорит Люська.

- Такая сильная гроза ненадолго, - успокаивает Овечкин.

- Только бы молния в воду не ударила, - заклинает Тютин. - Тогда всем конец... У нас

в деревне...

- Заткнись, - обрывает его Борман.

Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по нервам. Небо

словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми глыбами. Гром катится через нас,

как поток через камни порога. Катамаран медленно кренится на мой угол. Отцы хватаются за

рюкзаки. Люська визжит. Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие,

губы прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:

- Вик!.. Сер!.. Географ! Шланг выдернул!..

- Тонем!.. - визжит Люська и страшно взвывает Тютин.

Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и теперь воздух прет

обратно, а мы действительно тонем.

Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента. Хвостик пипки

ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я сую руки в воду по плечи, хватаю

хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь и еду под уклон, как лодка со стапеля.

- Девки, держи меня!.. - ору я. - Машка, насос!..

В четыре руки за штаны Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Я лихорадочно

впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов и груди у меня течет. Ливень

отплясывает на голове, на плечах, на спине, на коленях. Черная река в белой пене. Градусов и

Чебыкин таращатся на меня. Они голые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб

и уши, а губы от холода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом.

- Спасибо, девчонки, - задыхаясь, говорю я и качаю дальше.

Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизая туча. Прямо

над нами - око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в сплошной толще. Оно похоже

на электрического спрута, все в фиолетовых огнях. Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем

вспыхивают кровеносные сосуды, по которым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь.

Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча качаю. Дождь

все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бы замедляется.

Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнет полиэтилен. Я

откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по течению реки. Под ней

продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает гром и раскачиваются полосы

дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу по берегам шумит ветер, словно лес переводит

дух. Вода в Ледяной еще взбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного

отражения. Через все небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака - легкие,

воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Но веер длинных, светлых лучей

медленно ползет по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, по искрящимся скалам. А там,

откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске северной стороны небосвода, над Ледяной

встала радуга, и внутри нее - еще одна. Точно такая же, но поменьше.

Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни бровки. Давно

пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борман приметил какую-то луговину. Мы

причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы долго ходят взад-вперед, топчутся, озираются,

пинают кусты и орут. Наконец возвращаются обратно.

- А, пес с вами! - в сердцах говорит Борман. - Не хотите - как хотите! Ща, блин, там

для вас за поворотом терем отгрохали!..

Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом. Одни еловые

кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце.

Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются за теплом. Мрачно зажигается ночная

гладь. Бледные утесы походят на айсберги. Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый

огонь фантастически очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами

шевелится уродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, леденя душу.

Борман ругается:

- Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке - спичка, в другой - лупа, ищи,

блин, место удобное! Ты ведь лучше всех все знаешь, все умеешь! Герой! Воевода! Если бы ты

первый увидел ту полянку, так, блин, трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я

ее увидел, так не поляна, а дерьмо! Выпендриваешься тут, неизвестно перед кем...

Услышав это "неизвестно перед кем", Люська возмущенно фыркает.

- А вы все тоже!.. - распаляется Люськиным фырканьем Борман. - Сами меня

командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? "Поплыли дальше, найдем

получше!.." Вот и плывем! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там - поляна? Круча? Косогор? Сплошная черная масса,

глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем...

- Вроде дом впереди...- неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

- Может, деревня Межень? - робко предполагает Тютин.

- Слишком рано, - говорю я. - Перед Меженью Долгановский порог, а мы его не

проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте написано. Я думал, что там

ничего нет, как в Урёме, а оказывается, еще дома стоят...

- Не дома, а один дом, - поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

- Причаливаем, - солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем лагерь. Кроме

этого белого дома в деревне Рассоха не видно ничего - ни других домов, ни дорог, ни столбов,

ни тем более огней. Мы как попало разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин

приволакивает ворох досок и разжигает костер.

- Тютин, иди еще дров нарви, - говорит Чебыкин, вешая котлы. - Там по берегу досок

до фига валяется.

- Я боюсь один в темноту, - хнычет Тютин.

- Сейчас как дам в репу, - предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется трясущийся от озноба

Градусов с двумя большими бревнами.

- Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, - ворчит он, бросая бревна перед

костром и усаживаясь. Все тоже садятся.

- Ты простыл, да? - участливо спрашивает Градусова Люська. - Дай я рядом с тобой

сяду...

- А нет, не простыл, изжарился под дождем! - злобствует Градусов.

Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб.

- Горячий! - с ужасом говорит она. - Таблетку надо!

Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой.

- Ты же утром искупался, - сюсюкает с Градусовым Люська. - Зачем же в грозу под

тент не залез?

Градусов молчит - скорбно и гордо.

- У тебя одежда сухая есть? - допытывается Люська, щупая его плечи и коленки. -

Дать тебе мой свитер?

- Вот такой, да? - Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своей тельняшке. -

Не надо!

Борман, видя все это, мрачнеет на глазах.

- А-а, давайте водки выпьем! - отчаянно предлагает он.

Никто не отзывается. Борман угрюмо глядит в костер.

- Ну и хрен с вами со всеми! - вдруг в отчаянии говорит он, швыряет тарелку, которую

приготовил под суп, и уходит в, палатку.

- Люська, ты - переходящее красное знамя, - говорю я.

- Где? - удивляется Люська.

Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами.

- Географ, я тебя задушу ночью, - предупреждает он. - Н-на фиг!

На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всем по тарелкам,

Тютину - в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой и повесил греться, чтобы отмыть.

Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый.

- Маш, может, пойдем спать? - после чая тихо зовет Овечкин.

- Иди, - пожимает плечами Маша. - А я еще останусь. Хочу побыть у костра. Сегодня

ведь последняя ночь...

Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодня у нас палатка -

приют обиженных.

Последняя ночь... Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила.

Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздается деревянное

бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Он вываливает их в костер и

гнусавит:

- Уже жрете, да?.. А я чуть не помер, такая страхотища!.. Да-а, вам смешно. - Он

наливает себе суп и берет хлеб. - Даже суп остыл, пока я там шароперился, - ноет он, орудуя

ложкой. - И не солено ни фига... Чеба, ты же орал, что густо будет, а у меня всего одна

лапшинка и жира только две звезды...

- Бивень, - посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин. - Это не суп. Это я

воду из реки набрал котел мыть.

Все невесело смеются.

Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишина и темнота. Не

видно ни Ледяной, ни берегов, ничего. Только в небе на месте луны светятся зеленые облачные

кружева.

- Ладно, спать пора, - вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйски распоряжается:

- Митрофанова, пошли.

А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин.

Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь... Все позади. Я

ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал. Я пропил, провеселился,

отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я и не успел. Те несколько минут вдвоем у

костра, что нам остаются, ничего не решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу,

ни разговаривать с ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего

уже не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я могу быть

счастлив, когда мне горько.

- Эх, Виктор Сергеевич...- говорит Маша. - Так хорошо просто сидеть с вами, просто

смотреть на огонь... Так бы с самого начала, каждый вечер...- В голосе Маши тоска. - А вы

всегда пьяный, орете, гадости говорите, глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете,

анекдоты рассказываете... Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком... Всем

же от этого лучше - и вам, и окружающим...

Маша не добавляет "и мне". А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшую тютинскую

фразу.

- Маша, - устало отвечаю я. - Я старше тебя. Я больше перетерпел. Я опытнее. В

конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить...

Маша встает и молча уходит в палатку.

Я остаюсь у костра один.

Последние сутки

Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке, присаживаюсь на

истоптанной бровке и умываюсь жгучей, ледяной водой. Словно невидимый нож срезает

омертвевшую кожу с души. Я ощущаю простор, волю, холод. Боже, как хорошо - выспался, не

с похмелья, и погода моя любимая: хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку,

оборачиваясь по ребрам холодным полотенцем. Воздуха - океан. Пространства - не

вздохнуть. Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошной

отарой - мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные.

Моя миска полна каши. Но я, усевшись у костра, сначала закуриваю. Градусов

отклоняется от огромной головни, которую я вытянул из углей, чтобы зажечь сигарету.

- Ты бы еще бревно взял, бивень!.. - орет он.

- Отжимайся, - блаженно советую я, тихо млея от первой затяжки. В голове становится

облачно и пасмурно, словно тают недоснившиеся сны.

- Географ, сегодня у нас, значит, Долгановский порог, а потом из деревни Межень мы

уезжаем домой, да? - спрашивает Борман.

- Наконец-то домой...- вздыхает Тютин.

- Охота, что ли? - удивляется Чебыкин. - Я бы еще год плыл!

- Дак плыви, - разрешает Тютин, осмелев от близости возвращения.

- Надо еще деревню заценить, - говорит Чебыкин. - Странная она какая-то...

Я оглядываю берег, густо заросший ивняком и березками. По берегу то здесь, то там

высятся кирпичные развалины. Именно и странно, что кирпичные. Заброшенная Рассоха совсем

не похожа на заброшенный Урём. Там - плешь с бревнами, тут - заросли с руинами. А в

принципе, конечно, одно и то же.

- Надо сходить, - поддерживает Чебыкина Тютин. - Вдруг там клад?

- О господи, - говорит Маша, прикрывая глаза ладошкой.

После завтрака мы дружно отправляемся в деревню. Мы через кусты на склоне ломимся к

ближайшему зданию. В зарослях неожиданно обнаруживается ровная, как по линейке, полоса

бурьяна. Мы топаем дальше по ней. Вдруг Тютин визжит и кувыркается на землю.

- Ну что там, Жертва? - раздраженно орет Градусов.

- На гвоздь наступил!.. - жалуется Тютин и поднимает ногу.

Однако никакого гвоздя в его подошве нет. От сапога тянется жесткая, толстая нить. Мы

подходим ближе и глядим в изумлении. Чебыкин присаживается на корточки и выдергивает из

резины длинную ржавую жилу колючей проволоки.

- Да она ж тут везде!.. - пристально вглядываясь в бурьян под ногами, говорит Борман.

Мы тоже смотрим на землю. Среди бурой листвы и гнилых стеблей репейника ползут,

извиваясь, рыжие, шипастые железные нитки. Демон присвистывает.

- Да это ж не деревня, а зона! - тихо говорит Овечкин.

Люська вскрикивает и зажимает рот ладонью.

И вправду: мы - в брошенном лагере. И от этого мир словно нахмуривается. Облака

бегут - словно хотят побыстрее уйти от этого места. Река не течет - неудержимо утекает

отсюда. Солнце заслонило лицо локтем. Даже утес, выдвинувшийся из дальней горы, словно

прикрылся плечом. Эта земля зачумлена.

- Да ладно! - злобно говорит Градусов. - Чего тут охать!

Мы идем по брошенному лагерю. Здания окружены грудами щебня и битого кирпича.

Крыш нет. Внутри кучи мусора, полусгнившие балки, рухнувшие стропила. Блестят осколки

стекла. Корежится выдернутая, изогнутая арматура. Кое-где громоздятся ржавые остовы

каких-то машин. Облака все бегут и бегут над облупленными, выщербленными стенами. В

проемы окон всовываются голые ветви. Запустение. Тоска.

- Люди ушли, а их тоска осталась, - вдруг говорит Маша.

В кустах, как обломки затонувшего корабля в водорослях, чернеют разные железяки -

ободы автомобильных колес, трубы, какие-то смятые конструкции, проржавевшие котлы.

Кое-где нам встречаются большие, сплошь заросшие прямоугольные ямы - видимо, тут стояли

бараки. В одном месте вверх дном лежит кабина от грузовика. В другом - высится целая гора

двухэтажных нар, сквозь которую проросли тонкие березки. То и дело наш путь пересекают

бурьяновые полосы заграждения, на которых, как бакены, лежат рыжие колпаки фонарей.

- Вот времена-то были, а, Географ? - говорит мне Градусов.

- Воще жара, - соглашается Чебыкин.

- Я бы умерла, если бы сюда попала, - признается Люська.

- Я бы, блин, отсюда сразу в побег ушел, - заявляет Градусов.

- Ну и сдох бы в тайге.

- В тайге-то эротичнее, чем здесь, - говорит Чебыкин.

Мы попадаем к массивному одноэтажному зданию, по окна врытому в землю. На его

крыше растут кусты.

- О, карцер! - делано беззаботно говорит Градусов. - Кондей!

Я чувствую, как по всем нам промахнула волна жути. Словно гуляли по заброшенному

кладбищу и вдруг увидели свежеразрытую могилу.

Первым сквозь решетку на входе в карцер пролезает Чебыкин.

- А-а! Тут скелет прикованный!.. - гулко кричит он изнутри.

- Мамочка, я боюсь! - стонет Люська.

Отцы запихивают ее внутрь и лезут сами. Последним лезу я.

Полумрак. Какие-то клетушки. Белые нитки корней, свисающие с потолка, бесплотно

касаются лба и ушей. Под ногами шуршит хлам. Толстые, совсем крепостные стены и

узкие-узкие проходы. Амбразуры окон перекрыты двумя слоями могучей решетки.

Отцы разбредаются по камерам. Овечкин на пробу качает решетку на окне. Чебыкин

корчится на наpax. По его лицу видно, что он прислушивается к своим ощущениям. Маша стоит

в стороне, обхватив себя руками за плечи. Она ошарашенно озирается. Глаза ее поблескивают в

темноте. Градусов пинает стены, словно испытывает их на прочность. Люська, встав на

цыпочки, таращится в окно и вдруг дико визжит. Всех подбрасывает.

- Щас как дам в бубен! - в сердцах орет Градусов.

- Вон там, смотрите!.. - жалобно говорит Люська, показывая в окно.

Поначалу из окна видны только темные, спутанные заросли - голые и дикие. И тут

вспышка страха бьет в виски. Оказывается, в зарослях, почти неразличимые, еще стоят столбы

с натянутой проволокой. Они словно древние, черные идолы - хранители зловещих тайн

язычества.

- Как лешие, - в лад моим мыслям вздыхает Демон.

- Все это - чертовщина какая-то! - с силой говорит Маша и проводит по глазам

ладонью, словно снимает паутину.

Приглушенно переговариваясь, отцы наконец выбираются из карцера. Я же присаживаюсь

в уголочке камеры на нары покурить. Пальцы мои дрожат. Эта Рассоха меня доконала. И тут за

стенкой я слышу голоса.

- Маша, ну что опять?.. Чего ты психуешь?..

- Ничего... Место такое... нехорошее. Концлагерь.

- Не ври... О чем ты вчера говорила с Географом?

- Что за допрос, Овечкин? Я тебе кто, жена, что ли?

- Маш, ну ты же все понимаешь, чего я тебе буду объяснять...

- Ну да, понимаю... И ты ведь тоже понимаешь.

- Что?

- Ты хороший человек, - помолчав, с трудом отвечает Маша. - И ты мне очень

нравишься... Но я тебя не люблю. Вот что.

Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит.

- Извини, - искренне добавляет Маша. - Я не хотела сделать тебе больно. Но это

правда. Не расстраивайся, пожалуйста. Бывает и хуже.

"Бывает и хуже", - согласно думаю я, сидя на нарах в старом карцере посреди

брошенного лагеря.

Из Рассохи мы выплываем с большим опозданием. И опять створы, леса, дальние, серые в

хмурую погоду хребты, белые скалы, мглистый простор. По берегам появляются приметы

жилья - луговины с жердями для стогов, броды, просеки. В бегущих облаках проскальзывают

тяжелые, темные, вислобрюхие тучи, как льдины в шуге. И точно - через полчаса опять

начинает сеяться мелкая, нудная морось.

Отцы тотчас забираются под тент и начинают резаться в дурака. Снаружи уже не остается

никто. Всем кажется, что поход как бы уже закончился, осталось только переждать время. В

разговорах пересыпаются имена тех, с кем скоро предстоит увидеться, и через слово - "дома",

"дома", "дома"... А я молчу. Я и сам не знаю, где я - дома. И пока что я не хочу уезжать с

Ледяной. Я чувствую, что очень многого недобрал. Мне мало.

- Географ, глянь, - зовет меня Борман. - Это не Хромой камень?

Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке и над ним - кривоплечая скала с

черным гребнем леса поверху. Это Хромой.

- Причаливаем, - говорю я. - Пойдем на разведку порога.

Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу. Сообразительный

Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех.

- Надо ведь катамаран привязать, - вздыхает Борман.

- Ну и шуруй, ты же капитан, - злорадно отвечает Градусов.

- А пойдемте все вместе, - предлагает Чебыкин, жалея Бормана.

Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг друга по пяткам,

мы ползем за чалкой и привязываем ее к кусту.

- Зыко получается! - хохочет Чебыкин.

Дальше мы просто стоим, пережидая дождь.

Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать

колено и получает пинок под зад от Градусова.

- Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? - предлагает Борман.

- Ну, ща! - подаю голос я. - Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?

- В кои-то веки Географ против выпивки, - хмыкает Овечкин.

- Оскотинился, - соглашаюсь я. - Бивень. Лучше пойдемте на разведку порога, если

замерзли. Не ливень все же, так - морось.

- А как сейчас, слоником, идти можно? - спрашивает Люська.

- А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.

Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь

и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдоль реки. Вскоре Ледяная под

склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог.

Мы ползем дальше.

- Стой, - говорю я. - Зырьте, вон табличка. Отцы приподнимают тент козырьком.

Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стене над дорогой.

- "В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948-1967

гг." - читает Чебыкин.

- Потому порог и называется Долгановский? - спрашивает Люська.

- Да. Географ же тыщу раз объяснял, - говорит Борман.

- Дак че, - неизмелно отвечает Люська.

- Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, - ворчит Борман. - А то вторую

табличку вешать придется...

Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных

потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в

сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблескивают,

то пропадают желтоватые струи - как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул

и рокот. Я отчетливо вижу три рельефных пенных барьера - три каскада Долгана. Да, Долган

- это штука серьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш

катамаран.

Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где - чего, вычленяя из хаотичной

круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вот бульник, вот косые валы, вот

воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот

подрезная струя, вот суводь, вот слив ромашкой, а вот подковой. Я напрягаю глотку,

перекрикивая шум порога. Я объясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому,

кому как надо работать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место -

мое и мне с Борманом придется поменяться.

Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовывает руки в карманы,

косится на реку, презрительно щурится и сплевывает. Чебыкин млеет, слыша грозные и

красивые слова: "пульсирующий вал", "отбойная струя", "телемарк", "оверкиль". Физиономия

Тютина выражает предсмертную тоску. Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и

недоволен, как перед скучной и тяжелой работой. Люська таращится на меня в ужасе, открыв

рот. Маша глядит чуть виновато, а может, даже грустно: стоит ли напрягать разум и силы, если

перед нами - стихия, не знающая закона? Все эти пышные термины - та же пена на

поверхности судьбы.

Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задом наперед. И

отсюда видно, что весь порог - это длинные, стертые, выщербленные ступени речного русла,

по которым несется и скачет бешеная, слепая вода.

- Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, - говорит Борман. - Может, вы все-таки сами

поведете катамаран?

- Нет, - отвечаю я. - Поведешь ты. Лидер - это тот, кто лидер до конца. Будь уверен

в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то,

что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим,

иногда труднее, чем командовать самому.

Отцы долго и задумчиво глядят на порог.

- Эротично...- наконец говорит Чебыкин.

- Страшно, - возражает Люська. - А можно по берегу пойти?

- Можно. Кто боится - идите по берегу. Ну, есть еще вопросы?

Вопросов нет.

- Значит, так, - говорю я. - Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в

Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырем часам туда

приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с

водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы

после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в

десять уедем на станцию, и ночью - домой. Расклад ясен?

- Ясен, - кивает Борман.

- Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? - спрашиваю я.

Переться в дождь дураков, естественно, нет.

- Я хочу, - вдруг говорит Маша. - Возьмете меня, Виктор Сергеевич?..

Подняв капюшоны, мы с Машей идем по проселку. Слева - лес, справа - Ледяная. Мы

не разговариваем, Я держу руки в карманах и широко перешагиваю через лужи в старых

колеях.

- Виктор Сергеевич...- наконец говорит Маша. - Виктор Сергеевич... Я хочу вам

сказать... Простите меня.

- За что? - охрипнув, спрашиваю я.

- За то, что наговорила вам вчера. И вообще... Сегодня мы уезжаем, и у меня такое

чувство, что все это время я потратила даром...

Надо же... Всегда вела себя безупречно - а чувство то же самое, что и у меня. Значит,

есть на свете и грех праведности.

- Я вот думала, что все поучала вас... А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает

правильно. Но я его не люблю.

Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги.

- И еще я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегда влюбляются в

учителей... А вам? Может, вы больше тосковали, чем веселились... А я вам морали читала,

дура...

- Да брось ты, Маш...- без голоса говорю я.

У меня вдруг рождается дикое желание, чтобы после этого разговора у меня с Машей

что-то продолжалось. Неужели такое понимание пришло зря, слишком поздно? Ведь нам не по

восемьдесят лет и живем мы не в разных полушариях... Почему же душу мою гложет

ощущение неминуемой вечной разлуки?

- А вы меня и вправду любите, Виктор Сергеевич?

- Вправду, Маша. А ты меня?

- А я, наверное, без вас жить не смогу.

Я усмехаюсь, пряча лицо в капюшон штормовки. Сможешь, Маша. И я смогу без тебя.

Вопрос - как? Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются.

Проселок выводит нас на берег маленькой речки - притока Ледяной. Вот так раз!

Половодье раздуло эту речонку метров до семи шириной. Течение мощное, вода рыжая, оба

берега - подмытые глиняные обрывчики. Через речонку переброшено старое, склизкое бревно.

- Хлипенькое какое...- говорю я, трогая бревно ногой. - Может, Маш, ты вернешься

обратно, а я дальше один?..

- Что уж, я по бревну не проползу? - усмехается Маша.

Я усаживаюсь на бревно верхом и лезу вперед, опираясь на ладони и подволакивая зад.

Вода несется в нескольких сантиметрах от моих сапог. На середине бревна я оглядываюсь.

Маша пробирается за мной. Я лезу дальше, и тут нутром чую беду. Под нашей тяжестью