МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 18 страница

и Санек гребут к нашему берегу.

- Надо помочь!.. Ведь утонут же!.. Катамаран спустить!.. - не отрывая глаз от

плывущих, хватает меня за рукав Маша.

- Спущен уже наш катамаран, - отвечаю я.

Мужики добираются до мелководья и, кашляя, отплевываясь, руками отбрасывая воду,

рвутся к берегу. Дрожащие, синие, мокрые, они появляются на поляне и кидаются к костру.

Отцы молча расступаются, давая им место. Я сижу там, где сидел. Мужики хрипят, с них льет.

- Согреться...- выдавливает из себя Санек.

Отцы молча наблюдают, как мужики тянут к огню руки, а потом по одному начинают

уходить, словно от колодца, в который плюнули. Остаются только Градусов и любопытный

Тютин, который, вытягивая шею, прячется за моей спиной. Санек поднимает голову и обводит

поляну взглядом. С бровей его свисают сосульки волос. Я сижу.

- Земляки... Вы это... Простите нас... Ну, пьяные были...

В ответ ему - все то же молчание.

- Дайте водки...- вдруг просит Санек. - Загнемся же с холода...

Бутылки у всех на виду лежат в распотрошенном продуктовом мешке.

- Нету водки, - в тишине отвечаю я.

- Начальник, будь человеком...

- Нету водки, - повторяю я. - И вас чтобы через пять минут здесь не было.

Санек смотрит на меня побелевшими глазами. С такими глазами вцепляются в горло. Но

мне не страшно. Я хочу драки.

Однако Санек ломает себя.

- Дай хоть у костра посидеть до рассвета, - просит он.

- Четыре минуты.

- Ну, дай хоть спичек сухих...- придушенно говорит Санек.

Я молчу, глядя на часы. Я не хочу мстить этим мужикам. Я не хочу причинять им зло. Но

я не хочу делать для них ни капли добра.

- Три минуты.

Толян, обхватив голову руками, начинает тихо и тонко материться, доводя себя до

отчаянья, чтобы набраться сил. Я жду. Толян замолкает.

- Время, - говорю я.

Санек еще немного сидит, потом медленно поднимается и за плечо поднимает Толяна.

Оба они, сгорбившись, уходят через снег, чавкая сапогами. Уже на опушке Толян

оборачивается.

- Ну, щенки, ждите гостей!.. - орет он. - Не жить вам, падлы!..

Ему никто не отвечает. Мужики скрываются в лесу.

Отцы к костру не подходят.

- Рожки уже в кашу раскисли, - говорю я.

Ужинаем без разговоров, быстро. Я так и не встаю с бревна, будто приколочен к нему.

Меня избегают. Только кто-то - я не заметил кто - ставит передо мной, как перед собакой,

мою миску.

- Надо караулить ночью, - глухо говорит Борман. - Вдруг вернутся...

- Не майтесь дурью! - зло отвечаю я. - Идите спать!

Отцы угрюмо уходят в палатку, а я остаюсь. Я слышу, как в палатке что-то тихо и

жалобно говорит Люська, как ноет Тютин.

- Ложитесь, не каните! - бурчит Градусов. - Он уснет, мы с Чебой вылезем

дежурить!..

А я сижу и вспоминаю прошедший день: снегопад над затопленной просекой, Поныш в

белых берегах, широкую дорогу Ледяной, храм на взгорье, заброшенный мост, три встречи с

гранитными мужиками - на их берегу, на реке и на нашем. Но все, о чем я вспоминаю, так или

иначе восходит к Маше. Шаг за шагом она уходила от меня сегодня. Я был досаден ей утром,

когда она болела. Я показался ей лживым, когда рассказывал отцам про фрески, а сам жег в

церкви костер. Я был унижен, когда мне в лицо бросали воду. Наконец, я был страшен, когда

готов был затеять целое побоище ради бутылки водки.

Я достаю эту бутылку и пью. Зря, что ли, я ее отстоял?..

В палатке тихо. Все уснули. Я даже вижу, как они спят. Борман спит солидно. Он

покровительственно предоставил Люське руку. Но Люська все равно сползла с нее, свернулась

кренделем и успокоенно уткнулась носом Борману в бок. Тютин спит на спине, спит нервно,

вздрагивая, раскрыв рот и подняв брови. А Маша спит тяжело, глубоко, отрешенно. Овечкин

обнимает ее, сам не очень веря своему счастью. Безмятежно дрыхнет Демон. Он выгреб из-под

кого-нибудь мешок себе под голову и забросил на кого-нибудь свои ноги. Строго спят Градусов

и Чебыкин. Они и во сне верят, что перехитрили меня и вовсе не спят, а только притворяются.

Я пью водку. Я гляжу по сторонам - бессильно и отчаянно. Яркая, обнаженная луна

горит над утесом дальнего берега. Утес похож на застывший водопад. Черная стремнина

Ледяной несет над собою холод. По берегу белеет снег. За кронами сосен празднично светятся

высокие дворцы созвездий. Издалека тлеют города галактик. И я безответно-глухо люблю

Машу, люблю этот мир, эту реку, люблю небо, луну и звезды, люблю эту землю, которая

дышит прошедшими веками и народами, люблю эту бессмертную горечь долгих и трудных

верст.

Четвертые сутки

За ночь я выпил всю бутылку, но от холода даже не окосел. Гранитные мужики не

возвращались. В общем-то я и не думал, что они вернутся, и сидел совсем не ради них. Я

совершенно продрог у погасшего костра и поднимаюсь с бревна, скрипя заржавевшими

суставами, как Железный Дровосек. Одежда стоит на мне коробом. Руки, ноги, плечи, уши и

даже зад - как протезы. Я делаю неуверенные шага, раскачиваясь, как на костылях. В жилах

трогается кровь, словно река в ледоход. Я приступаю к делам.

Голубой рассвет растекается в полном беззвучии. За ночь стужа дочиста вылизала тонкое

полотно снега на поляне. Сосновые иглы в инее. В мире ни малейшего движения. Даже река

задохнулась в холоде. Мир замер. Это - моментальная фотография зимы. На память - до

нескорой встречи. И я понимаю, что вижу последний хрупкий миг, отделяющий землю от

весны и тепла.

Я занимаюсь простыми, мудрыми и вечными делами - латаю свой корабль,

поддерживаю огонь, готовлю пищу. Мир ясный и яркий: синее небо, белый снег, черные угли,

алый огонь, оплетающий котлы, и желтая пшенная каша. Это все, что у меня есть. Но этого

никто у меня не отнимет. Никакая женщина, будь она хоть тридесято прекрасна. Пусть что

угодно, но только не любовь. Я хочу веры в мир и в то, что я делаю. Я хочу твердо стоять на

ногах, не желать ничего более и не ждать неизбежного удара в спину.

Отцы к завтраку вылезают из палатки помятые, как фантики из урны. Они хмуро

поглядывают на меня, не зная, чего от меня ждать. Рассматривая их сумрачные физиономии, я

прикидываю в уме, каким они ожидали меня увидеть. Тютин - мертвым. Демон - пьяным.

Маша - каким угодно, но непотребным. Люська - каким угодно, но все сделавшим

правильно. Градусов с Чебыкиным небось рассчитывали, что я буду весь в крови, а две туши

гранитных мужиков будут жариться на вертеле. Овечкин, наверное, вообще обо мне ничего не

думал, а Борман все угадал точно.

- Ты что, всю ночь караулил? - злобно спрашивает Градусов.

Ему досадно, что вчера с Чебыкиным они перехитрили сами себя.

- Можно было и по очереди дежурить, - замечает Маша. - Зачем такое геройство?

- А где еще один флакон? - задает самый щекотливый вопрос Борман.

Я хлопаю себя по животу.

- Ни одного хорошего дела не можете сделать без выпивки, - тихо говорит Маша и

опускает глаза, словно ей стыдно.

- Дак че, - возражает Люська. - Ему же холодно было... Страшно.

После завтрака Борман куда-то уходит, и командовать некому.

- Жертва, скачи котлы драить! - тут же распоряжается Градусов.

- А почему я, а не Чеба? Он тоже дежурный!

- Потому что ты струбец, понял? Чеба, пошли чум сворачивать!

Мы начинаем сворачивать палатку. Градусов залезает внутрь и выбрасывает оттуда вещи,

потом шест. Шатер парашютом опускается, накрывая Градусова. Из леса выходит Борман. Мы

с Овечкиным сворачиваем гремящий от холода тент. И тут с реки доносится Люськин

истошный вопль:

- Катамаран уплыл!..

На миг нас всех парализует. Маша, сидящая у костра, приподнимается и вытягивается в

струнку, глядя на реку. Демон, лежащий рядом, обеспокоенно разгоняет ладонью перед лицом

дым сигареты. Потом мы дружно срываемся и мчимся на берег. Градусов бьется в палатке в

поисках выхода, как рыба в сети.

По реке медленно плывет наш катамаран. За ним в воде хвостом тащится чалка. Посреди

катамарана, как посреди эшафота, на коленях стоит Тютин, прижимая к груди котелок. Он залез

мыть котлы на катамаран, и, пока возился, катамаран тихо сполз с отмели и поплыл сам по себе.

Люська, как провожающая за уходящим поездом, бежит за катамараном вдоль кромки реки,

зажав рот ладонями и вытаращившись на Тютина, как на покойника, который секунду назад

был жив, хрустел сухарями и даже не помышлял о внезапной гибели.

Борман первым вылетает к воде и мечется по берегу.

- Хватай чалку!.. - ору я ему.

Борман суетливо забегает в сапогах в воду и тянется за веревкой, но беспомощно

оборачивается и говорит:

- Глубже не могу зайти!.. Сапоги зальет!.. Последние сухие носки остались!..

- Котелком греби!.. - кричит Тютину Овечкин.

Тютин торопливо и бестолково гребет котелком.

Катамаран начинает вращаться вокруг своей оси и отходит от берега еще дальше.

- Надо за ним плыть! - решается Чебыкин.

- С дор-роги!!! - слышится сзади рев Градусова.

Мы шарахаемся в разные стороны. Между нами, напяливая спасжилет, с веслом в руке

пролетает Градусов и бухается в воду. Люська визжит. Градусов, взбивая фонтаны брызг, с

пушечным гулом колотит сапогами и рукой. Красный спасжилет и рыжая шевелюра

добираются до катамарана. Забросив весло, Градусов вываливается на каркас.

Первым делом он отвешивает Тютину пинка. Тютин воет, закрываясь котелком. Схватив

весло, Градусов пятью гребками утыкает катамаран в берег. Чебыкин цапает чалку. Градусов

спрыгивает на землю и злобно топает к костру. На ходу он сдирает с себя спасжилет, куртку,

свитер и все это шваркает себе под ноги.

- Обсушился, блин!.. - разоряется он. - За-шиб-бись!.. Аж вспотел, как припекло!..

Бивни!..

Люська виновато трусит за Градусовым, подбирая его шмотки.

- Ну дак че...- бормочет она.

Градусов вдруг останавливается и утыкает палец в Бормана:

- Сапоги ему промочить жаль! До Перми бы в них и чапал, если бы катамаран уплыл! В

гроб себе их положи, с дарственной надписью: "Дорогому Борману с любовью от Бормана"!

К-хапитан штопаный!..

И снова река, и снова тайга, синие хребты на горизонте, белые скалы над темной водой,

плеск весел, поскрипывание каркаса. Я задремываю прямо на ходу. Тогда я отодвигаю весло и

укладываюсь прямо на продуктовый мешок. Никто не возражает. Дрема заволакивает глаза.

Сквозь ее радужное сияние я молча и безвозмездно наслаждаюсь Машей, сидящей рядом, -

линиями ее рук, плеч, склоненной головы. Катамаран покачивается, словно гамак. Я засыпаю с

дивным ощущением дороги, которая вечно будет бежать подо мною.

Не знаю, сколько я проспал - час? Два? Три? Я просыпаюсь, оцепенев от холода. Небо

вновь затянуто серыми тучами. Ну откуда они только берутся? Я подтягиваю колени к

подбородку, обхватываю их руками, но не встаю. Я слушаю, как судачат отцы.

Градусов опять за что-то наезжает на Бормана.

- Господи, Градусов, - спокойно, но с сердцем говорит Борман, - что бы я ни сделал,

все тебе не нравится, все не так, всякий раз хайло разеваешь. Да командуй ты сам! Жалко мне,

что ли?

- Нет уж! - мстительно отвечает Градусов. - Раз уж все такие мудрые, тебя выбрали,

ты и командуй! Куда уж нам - косопузым, фанерным!..

- Чего орать-то? - хмыкает Демон. - Плывем же, все нормально.

- А ты молчи в тряпочку! - набрасывается на Демона неугомонный Градусов. - Все

нормально ему!.. За весь поход кола не отесал!.. Ты, Демон, балласт голимый! Знали бы

заранее, так не брали бы тебя!

- Поздняк метаться, - говорит Чебыкин.

Демон только кряхтит, посмеиваясь. Он, как и я, тоже лежит.

- Главное, Градусов, не суетись, - поучает он.

- Я не подсуетюсь, так никто не подсуетится! Митрофанова сдохнет, Тютина медведь

какой-нибудь задерет, Борман на дерево полезет сапоги свои спасать, а ты все лежать будешь,

как дерьмо на лопате! Жертва и то больше вкалывает, чем ты!

- Вообще как зверь работаю, - охотно соглашается Тютин.

- Ну так и шел бы в поход вдвоем с Тютиным, - предлагает Маша.

- В следующий раз так и сделаю! - грозится Градусов. - Как Географ соберется снова,

так и позову только Жертву да Чебу, а вы, блин, сидите дома, спускайте воду в унитазах и

орите на весь подъезд: "Шум порогов! Шум порогов!"

- А что, Географ уже снова собирается? - оживляется Чебыкин.

- Соберется, куда денется! - уверенно заявляет Градусов.

- Градусов, я тоже хочу в поход! - ноет Люська.

- Ты сперва из этого вернись, - останавливает ее Маша.

- Дак че, вернусь как-нибудь... Борман, а ты еще пойдешь?

- Если с Градусовым, с Демоном, с Тютиным, да еще начальником Географ - не-ет!.. -

отрекается Борман.

- Я-то все равно больше не пойду, - говорит Демон. - Никакого покоя. Я думал,

отдохну в походе, а тут как в шахте.

- Чего вы, как дураки, спорите? - удивляется Овечкин. - Неужели еще не хватило

приключений? Так вы разбудите Географа, дайте ему флакон, и дело сделано. Только успевай

пригибаться.

- После экзаменов можно снова пойти...- мечтает Люська.

- До лета еще, как до Пекина раком, - вздыхает Чебыкин.

Я лежу и слушаю. Конечно, обалдели все и от меня, и от такого похода. Всем домой

хочется. Половина клянется, что больше ни в жисть из города не вылезет. Но все это - пустые

обещания. Все они, и даже Демон, через месяц снова придут ко мне и начнут канючить: давайте

схо-одим, Виктор Сергеич... Сейчас все хотят одного: тепла, уюта, покоя. Но отрава

бродяжничества уже в крови. И никакого покоя дома они не обретут. Снова начнет тревожить

вечное влечение дорог - едва просохнет одежда и отмоется грязь из-под ногтей. Я это знаю

точно. Я и сам сто раз зарекался - больше ни ногой. И где я сейчас?

- Домой приеду, расскажу про все, так меня мама за порог не выпустит, - говорит

Тютин. - У нас в деревне тоже один мальчик отпросился за грибами, вернулся - и месяц в

больнице пролежал.

- Ты доберись до дому-то, а то и рассказывать некому будет, - хмуро говорит

Овечкин. - Трупы не разговаривают.

- А че не выпустят-то? - удивляется Люська. - Меня дак выпустят, и мамка, и папка.

Чего в походе такого?

- Чего такого?! - охает Борман. - Да вы сами вспомните! Не на ту речку приехали, да

целый день не жрали, да катамаран в пороге разломило, да наводнение, да палатку залило, да

"расчески", да эти мужики местные, да вообще - все!

- И Географ каждый день пьяный, - добавляет Маша.

Гм, Маша впервые назвала меня Географом, а не Виктор-Сергеевичем. Что бы это

значило?

- Классно, - почесав затылок, подводит итог Чебыкин. - Куча всего! Будет что

вспомнить на пенсии. Я бы еще чего-нибудь хотел. А то скучно. Землетрясение бы

какое-нибудь или лавину...

- Вон лавина спит, - мрачно указывает Овечкин.

- Чего ты на него наезжаешь? - вскидывается Градусов.

- А ты чего его защищаешь? - парирует Овечкин. - Ты же его в школе ненавидел!

Обещал ему дверь поджечь, кота его повесить!..

- Ну, это я шутил, - спотыкается Градусов. - Баловался... А Географ все правильно

делает, хоть и нажрался! Подумаешь, нажрался!..

- Нажрался - и правильно, - соглашается Маша.

- Ну и пусть неправильно! Была бы ты, вся такая правильная, моим начальником, так я

бы удавился! А с Географом, каким есть, я куда хочешь еще пойду!

- Да иди на здоровье, скатертью дорожка. Кто тебя держит? Кому ты нужен?

- Дак че ты, Маш...- виновато встревает Люська. - Он же тоже человек... Может, он

не пьяный заснул, а просто ночью устал...

- Так устал, аж перегар за три километра против ветра, - говорит Овечкин.

- Зато он не орет и не учит, как жить, - выдал сокровенное Тютин. - И относится

по-человечески...

- Фиг ли спорить? - пожимает плечами Чебыкин. - Лучше его все равно не с кем в

поход идти. Если бы физрук пошел, что бы мы делали? Отжимались бы весь поход... Или

Сушка - воще жара! А с Географом приключения эротичные...

- На свою задницу, - добавляет Борман.

- Какая разница: Географ - не Географ, - подает голос Демон. - Какой он есть, такой

и есть. Дело-то не в нем, а в том, что вообще это такое - поход...

Я дивлюсь внезапной мудрости Демона.

- Да Географ командовать совершенно не умеет, - заявляет Борман. - Не умеет, а

берется в поход вести.

- А ты умеешь, бивень, да? - наскакивает Градусов.

- Так что - я... Я ведь командовать-то не собирался...

- Дак че - командовать, - пожимает плечами Люська. - Его бы все равно никто не

слушал. И никого бы не слушали, не только его.

- Я бы первый и бузил, - соглашается Градусов.

- По тебе и видно, - бормочет Борман.

- Тут не командование главное, - говорит Маша. - Может, он и прав, что не стал

командовать, я не знаю...

- Тут главное - какой он человек, - заканчивает за Машу Овечкин.

- Под Машкину дудку поешь? - фыркает Градусов.

- Да завали, - отмахивается Овечкин. - Ладно, с командованием мы бы и сами

разобрались... Или бы вообще без него обошлись... Но ведь Географу на все наплевать - как

Демону. Хочет - напивается, хочет - спит, хочет - в драку лезет. Он как это... бросил нас в

воду, и выплывайте сами, как сумеете... Он же опытнее, старше... В конце концов, он за нас

отвечает.

- А ты сам за себя отвечай.

- Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли...- говорит Маша. - Он же

учитель, а не так, не пришей кобыле хвост...

- А ты бы брала с него пример, если бы он подавал?

- Брала бы, - подтверждает Маша.

- Вот и бери, - советует Градусов. - С таким, какой он есть, мне баще.

Я лежу, делаю вид, что сплю, и слушаю, как шлифуют мои кости. Конечно, никакой я для

отцов не пример. Не педагог, тем более - не учитель. Но ведь я и не монстр, чтобы мною

пугать. Я им не друг, не приятель, не старший товарищ и не клевый чувак. Я не начальник, я и

не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не затычка в каждой бочке, но и не

посторонний. Я не собутыльник, но и не полицейский. Я им не опора, но и не ловушка и не

камень на обочине. Я им не нужен позарез, но и обойтись без меня они не смогут. Я не

проводник, но и не клоун. Я - вопрос, на который каждый из них должен ответить.

- А что это за шняга впереди? - спрашивает Чебыкин.

- Да скала это, - говорит Овечкин. - Только растрескалась по слоям, вот и похожа на

что-то...

- Сам ты растрескался по слоям! - шумит Градусов. - Убери черепок, нормальным

людям ни хрена не видно!

Я приподнимаюсь и смотрю вперед.

- Это пристань, - говорю я. - Старая строгановская пристань.

В молчании мы медленно подплываем ближе. Берег разворачивается. Виден большой,

холмистый, грязный луг, на котором догнивают беспорядочно разбросанные черные бревна.

Луг кончается еловым косогором, за которым лежит глухое, дикое, непролазное урочище. В

нем плавает сизая дымка. На камнях и упавших деревьях гулко рокочет маленькая речка.

Дальше поднимается горбатая гора, лысая поверху. Между горой и речкой на берегу Ледяной

стоит пристань. Темное, угрюмое небо низко навалилось на урочище. Кажется, что урочище

вдали, сворачивая, уходит не за гору, а за облако.

- Это речка Урём, урочище Урём и развалины деревни Урёмной, - говорю я отцам. -

Гребите к пристани, пора на обед.

- Страшно-то как!.. - шепчет Люська.

- Даже причаливать неохота, - признается Чебыкин.

- Че я, один воду лохматить буду?.. - орет Градусов.

Мы причаливаем за пристанью. Ее борта, обращенные к Ледяной и к Уремке, сложены из

огромных, грубо обтесанных валунов. Валунные стены поднимаются из воды на высоту моего

роста. Два других борта пристани, видимо, были скроены из бревен. Но земля, плотно

затрамбованная в этот короб, со временем расперла бревна и расплылась, а сами бревна

истлели.

Мы поднимаемся на верхнюю площадку пристани, где рыжеют космы прошлогодней

травы. У моих ног - валунный обрыв, под которым кружится темная вода. Слева, за Уремкой,

нестираной скатертью лежит долина вымершей деревни. Левую скулу обносит зябкостью из

елового ущелья урочища - холодного, шумящего каньона, заштопанного вдали косыми

стежками рухнувших стволов. Налево и направо широко распахивается Ледяная - мощный

свинцовый поток, под тяжестью которого точно прогибается земля, и по уклону к реке бегут

мелкие притоки, сползают скалы и сходит тайга. И над всем миром - взрытая облачная пашня,

готовая вот-вот просеяться дождем.

- Мощная постройка, - шаркая сапогом по валуну, говорит Борман.

- Как египетская пирамида, - соглашается Овечкин.

- Пирамиды были бесполезные, - возражаю я. - А пристань строили для дела.

Чебыкин, присев на корточки, проводит пальцем по чуть заржавленной железной скобе,

какими скреплены гигантские камни.

- Это, наверное, демидовское железо, - с уважением говорит он. - Я по телику кино

смотрел про Демидовых. "Демидовы" называется...

- Все смотрели, - бурчит Градусов. - Не один ты такой резкий... Слушай, Географ, а

как тут барки-то ихние причаливали? Тут же мелко, а они такие дуры были...- Градусов

широко разводит руки.

И тогда я опять рассказываю отцам - про закопченные заводы Демидовых и

Строгановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне

которого летели к Перми железные караваны, рассказываю про каменные тараны бойцов, про

риск и гибель, про нужду и любовь, которые снова и снова выстраивали людей в ряд у могучих

весел-потесей.

- Эх, эротично было на барках плавать...- завистливо вздыхает Чебыкин. Отцы молчат.

- А куда же все это подевалось? - негромко спрашивает Маша. - Сплавы, заводы,

плотины, деревни?.. Плывем, и все кругом заброшенное - и церковь, и мост, и пристань... Как

будто кладбище...

Отцы глядят по сторонам, точно рассчитывают увидеть то, что пропало. Но конечно,

ничего нет. Только голый косогор с трухлявыми бревнами, черный ельник, глухое урочище,

старая пристань на берегу пустынной реки, посреди безлюдных таежных путин. Отцы молчат,

словно вбирают в себя этот немой простор, одиночество, древнюю тоску земли. Облака

медленно текут над нами. С высоты пристани видно, как вдали излучина Ледяной то вдруг

сталисто загорается от упавшего рассеянного света, то блекло гаснет в тени. Я все слышу

Машины слова: "Как будто кладбище..." То, что раньше нам казалось здесь страшной

глухоманью, дремучей дикостью, угрюмой угрозой, на самом деле было печалью,

невысказанной болью, неразделенной любовью. И я чувствую, как снова нашу разношерстную

маленькую компанию посреди этого неприкаянного пространства сшивают незримые горячие

нитки человеческого родства.

- Ладно, - как-то по-особенному сварливо говорит Градусов. - Почмондели, и будя.

Дрова пора рвать, жрать охота.

В поисках сушины я забредаю в ельник и вдруг выхожу на поляну у берега Урёмки. Она

притаилась в тихом месте и, обойденная ветрами, отогрелась раньше всех. Она сплошь покрыта

короткой, ярко-зеленой травкой - такой непривычной взгляду после скупых, темных, строгих

красок Ледяной. В траве повсюду, как горошины, разбросаны бледные подснежники. Запах их

неуловим, но одуряющ, как вкус талой воды. Я набираю целый пучок полупрозрачных,

нежных, еще помнящих морозный морок цветов. Сердце мое словно оголяется от их

застенчивой, неброской красоты.

На полпути до пристани я сталкиваюсь в ельнике с Люськой.

- Вот тебе подснежники, Люся. - Я отделяю ей половину букетика.

- Цветочки!.. - вопит Люська и вытаращивает глаза так, словно я протягиваю ей букет

скорпионов. Она хватает подснежники, засовывает в них нос и заговорщицки предлагает: -

Давайте я вас поцелую?

Она обхватывает меня за шею. Поцелуй ее отнюдь не целомудрен. Но едва я приобнимаю

Люську за плечи, как она сразу шепчет:

- Только не говорите никому про это! А то меня убьют!

- Слово пацана! - клянусь я, и тотчас Люська убегает.

Когда я выхожу из ельника, она уже на пристани среди отцов. Она визжит, прячет букетик

за спину и отпихивает от себя Градусова.

Градусов, мрачный, как кровник, встречает меня у пристани.

- Географ, - тихо говорит он, - ты чего это цветы даришь?

- Успокойся, - советую я. - И морду сделай проще.

Вторую половину букетика я протягиваю Маше, которая сидит на валуне. Не глядя на

меня, Маша молча берет цветы и кладет их рядом.

Чебыкин развел на пристани здоровенный костер, в котором почти не видно котлов.

Тютин суетливо бегает вокруг с поварешкой.

- В момент котелки закипели! - хвастается он, заваривая чай. - Учитесь, как надо обед

готовить! Пык-пык, и сделано! Это вам не Демон, это мы с Чебой - монстры!.. Ага, вот и

супчик поспел!

Чебыкин режет хлеб. Все держат наготове тарелки. Тут Тютин штормовкой зацепляется за

костровую перекладину. Рогатка вылетает, как табуретка из-под ног висельника, перекладина

падает, и котел опрокидывается. Суп широкой звездой размазывается по земле, взрывается на

углях. Все молчат, потрясенные. Градусов отлепляет от сапога кусочек мяса, кладет его в рот и

в полной тишине говорит:

- Вот и поели... Низкий поклон тебе, Тютин.

На Тютина жалко смотреть. Все прячут глаза.

Отплываем голодные и злые. Перед отплытием я обхожу пристань посмотреть, не забыто

ли чего. На валуне у черного круга кострища белеют подснежники, оставленные Машей.

Посреди старой пристани они похожи на те букетики, которые кладут на Могилу Неизвестного

Солдата.

Плывем. Начинается дождь. Сплошная рябь слепотой затягивает реку. Дальние концы

плесов как в тумане. Мутное, неровное небо шевелится над скалами.

Моя гондола совсем сдулась. Видимо, разошлась одна из вчерашних склеек. Катамаран

перекосился на мою сторону. Угол каркаса ушел в воду. Гондола мятой, бесформенной грудой

пучится подо мною.

- Все, отцы, - говорю я. - Я свое веслом отмахал.

Я откладываю весло и налаживаю насос. Отцы продолжают грести, то и дело оглядываясь

на меня. Я качаю. Плечи мои ходят вверх-вниз, воздух шипит в шланге, катамаран колыхается.

- Это похоже...- начинает сравнение Демон.

- Не говори! - вопит Люська.

Отцы ухмыляются. Я тоже знаю, на что это похоже.

- Это оно самое и есть, - подтверждаю я.

Люська стонет, Маша возмущенно фыркает, отцы ржут.

Мы плывем.

- Географ, - раздумчиво окликает меня Борман. - А вот если до деревни Межень

километров двадцать осталось, так ведь мы и самосплавом к завтраку доплывем, да? Тогда,

чтобы не мокнуть, можно всем залезть под тент и не грести, да?

- Хрена ли! - тут же орет Градусов. - Вы сюда зачем приехали - грести или как?

Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди - порог или "расчестка"? Мы и попадем

в них, как телега с навозом!..

Но все уже расправляют тент и лезут под него от дождя.

- А-а, ну вас! - серчает Градусов. - Я один грести буду!

- Я тогда тоже, - говорит Чебыкин. - Чего мне дождь? Фигня.

Теперь я качаю под тентом. Здесь тепло и влажно.

- И зачем только люди в походы ходят? - заводится Тютин. - Голодают, мерзнут,

мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры... И это по собственному желанию, за свои

же деньги...

- Не стони, - обрывает Тютина Овечкин.

Крен катамарана постепенно уменьшается. Гондола принимает прежние размеры.

Впрочем, через час она все равно спустится. Я откладываю насос и ложусь на продуктовый

мешок. Под тентом тихо, все слушают, как ропочет дождь по полиэтилену, и, видно,

потихоньку засыпают под шум дождя, как под бабушкину сказку.

Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет в меня веслом.

- Географ, кажись, гроза будет! - говорит он.

Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождик прекратился. Над рекой

порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе

удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными

подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких,