Процессы

«Бывший политзэк, немец и капо стройотряда свидетельствовал, что т.н. технические заключенные (зэки — помощники надзирателей) якобы регулярно устраивали велосипедные гонки в одной из газовых камер лагеря Освенцим‑Биркенау. Этим способом они поддерживали физическую форму во время перерывов, которые эсэсовцы делали между массовыми убийствами. Для гонок газовая камера годилась потому, что пол в ней к центру был покатым, там находился желоб для стекания крови и рельсы для вагонеток, доставлявших трупы в крематорий».

«Нюрнбергер нахрихтен» 11.09.1978 о процессе в Ашаффенбурге.

В монументальном труде Гильберга об уничтожении евреев имеется в общей сложности 6000 примечаний, в которых автор называет источники. Большинство примечаний касательно прямых доказательств геноцида евреев — это свидетельские показания и признания виновных, а также заверенные письменные свидетельства. Поэтому Батц попадает в точку, заявляя, что существование холокоста вообще невозможно без процессов [232].

Поскольку — как уже подчеркивалось — для доказательства геноцида нет улик ни одного немецкого документа, ни одного трупа, орудия преступления, вообще ничего, то после войны державы‑победительницы, а позже их немецкие марионетки поручили судам добыть доказательства для легенды о геноциде миллионов евреев в газовых камерах, от которых не осталось ни малейшего следа. Суды, выполняя задание, пользовались разными методами. Судя по Гёссу и охранникам из Дахау, западные союзники при необходимости тоже не чурались физических пыток, как и их советские друзья, чтобы добыть нужные показания, хотя в целом они действовали помягче. Из обвиняемых на Нюрнбергском процессе «военных преступников» физическому воздействию подвергся лишь Штрейхер [233], к другим применялась более тонкая тактика.

Целью Нюрнбергского процесса и всех последующих в связи с холокостом было сделать убийство 6 миллионов евреев историческим фактом. О степени личной ответственности того или иного обвиняемого организаторы процесса договаривались по ходу дела. Лишь немногим из обвиняемых с самого начала не оставляли никаких шансов. Так было с Гансом Франком, генерал‑губернатором Польши, — на управляемой им территории находилось не менее четырех «лагерей уничтожения» и потому раскаяние ему не помогло бы. Зато такая важная персона, как Альберт Шпеер, министр вооружений, избежал виселицы, признав геноцид и выказав соответствующее раскаяние. Выйдя из тюрьмы в 1966 году, Шпеер написал мемуары, принесшие ему большие деньги, где при каждом удобном случае заявлял, что всю правду узнал только по окончанию войны. За эту наглую ложь Шпееру платили до самой смерти, хотя, отвечая за военную промышленность, он лучше других должен был знать, что происходит с депортированными, Но если бы перед Нюрнбергским трибуналом Шпеер стал бы отрицать холокост, его бы, наверное, повесили. После освобождения он 14 оставшихся лет жизни играл недостойную роль обратившегося злодея, раскаявшегося нациста, которого для групп туристов‑евреев выводили в качестве ученого медведя. Рудольф Гёсс вел себя мужественнее и потому умер в заключении.

Следовательно, на процессах о холокосте большинству обвиняемых предлагалось сотрудничество в обмен на относительно мягкое наказание: досрочное освобождение или даже оправдание и прекращение процесса. Обычно обвиняемые сваливали вину за геноцид евреев на умерших или исчезнувших людей. Стоит в связи с этим рассказать о Вильгельме Хёттле.

В 1942 году Хёттль за коррупцию и мошенничество попал в черный список СС, а после войны сотрудничал с американской контрразведкой. В Нюрнберге он заявил, что Эйхманн, в отделе которого он работал в войну, говорил ему о 6 млн. убитых евреев.

Как соучастнику Хёттлю грозила виселица или по крайней мере многолетнее тюремное заключение, но с его головы не упал ни один волос. Американцы за столь мягкое отношение, несомненно, потребовали ответной услуги — привести улики по холокосту и идеальным козлом отпущения стал Эйхманн, считавшийся в те годы бесследно пропавшим [234].

Так в мифе о холокосте довольно рано появилась фамилия Эйхманна. В 1936 году Эйхманн поступил в отдел IV Б 4 (еврейские дела) Управления безопасности. Будучи оберштурмбанфюрером (подполковником), он занимал шестое место в служебной иерархии.

Когда осенью 1941 года началась массовая депортация евреев в трудовые лагеря Польши и России, Эйхманн много занимался ее организацией. В стране, где царят правовые принципы, его бы, возможно, привлекли к суду за пособничество по делу о лишении свободы. Но ведь сами американцы не собирались отдавать под суд тех, кто интернировал во время войны американских японцев — приказ есть приказ.

В 1960 году, нарушив международное право, Эйхманна похитили из Аргентины, где он жил в эмиграции. Израиль поступил так по двум причинам. Прежде всего процесс, разумеется, вызвал у евреев в Израиле и за его пределами истерию по поводу холокоста и дал Израилю прекрасную возможность еще сильнее сплотить евреев и израильтян. По мнению Рассинье, не последнюю роль, похоже, сыграла материальная заинтересованность. По первоначальному соглашению Западная Германия должна была после 1962 года прекратить выплату [235] репараций евреям. Устроив сенсационный показательный процесс, где на скамье подсудимых рядом с Эйхманном незримо сидела бы Германия, у немцев снова пробудили бы комплекс вины и их заставили бы и дальше платить репатриации [236].

Вот почему типичного бюрократа возвели в ранг чудовища нашего века. В числе обвинителей Эйхманна выступали также свидетели, клявшиеся, будто видели в Берген‑Бельзене газовые камеры, в которые уже никто из историков не верил [237]. Эйхманна казнили 31 мая 1962 года, и немцы до сего дня платят репатриации.

Зачем в Германии до сих пор устраиваются процессы над «нацистскими преступниками»? Назовем причины. В ГДР политические структуры создали советские оккупационные власти, в ФРГ они появились под присмотром и при участии западных оккупантов, прежде всего США. Естественно, американцы хотели, чтобы возникшее с их благословения половинчатое немецкое государство никогда не встало снова на позиции, противоречащие в главном их курсу. Позже в ФРГ политическая элита начала самовоспроизводиться. Подобная тенденция характерна для всех иерархических структур: в католической церкви атеиста или вольнодумца никогда не назначат кардиналом, а в Политбюро КПСС не мог пролезть человек, сомневавшийся в святости марксизма‑ленинизма. Горбачев мог замахнуться на догмы, лишь пробравшись наверх [238].

Во время холодной войны для правящего слоя ФРГ было очень опасно идти на столкновение с США, которые одни могли защитить от агрессивных советских поползновений. Все немецкие канцлеры от Аденауэра до Шмидта верили поэтому — пусть в общих чертах — в холокост, а если не верили, то благоразумно воздерживались от публичного выражения своих сомнений. Чтобы иметь защиту со стороны США, западные немцы решили играть роль образцового ученика атлантистов, что влекло за собой моральную ответственность. Эта ответственность, кроме репатриаций Израилю и пенсий — вполне, по мнению автора, справедливых и морально оправданных, — бывшим узникам концлагерей включала в себя проведение «процессов над военными преступниками». Если бы немцы от них отказались, то «мировая общественность», т.е. в первую очередь контролируемая сионистами пресса США, отреагировала бы страшно шумной антинемецкой компанией. Как американские сионисты могут изолировать государство, официально дружественное к США, убедительно продемонстрировало дело Вальдхайма. Годами управлямая сионистами пресса обливала морем помоев президента Австрии за его явно придуманные военные преступления, вынудив в конце концов Министерство юстиции США объявить Вальдхайма «персоной нон грата», а глав некоторых западных государств — не встречаться с ним из‑за страха быть заподозренными в «антисемитизме». Покончил с бойкотом лишь президент Чехословакии Вацлав Гавел, порядочный и мужественный человек, что среди политиков является редким исключением.

Процессы «военных преступников» и «лагерных палачей» в ФРГ, наряду внешнеполитическим, имели также важное внутриполитическое значение. Вновь и вновь подчеркивая уникальную в мировой истории жестокость нацистского режима, они одновременно оправдывали парламентскую демократию, которую упрекали в том, что она появилась в Западной Германии лишь в результате военной победы союзников. Наконец, ужасы концлагерей были хорошим способом вытравливания патриотизма в народе, в особенности у молодежи. На каждом процессе через судебные залы пропускали огромное число школьников, дабы задавить в молодом поколении последние следы национального чувства, самоуважения и заставить его согласиться с внешней политикой Бонна, которая полностью была подчинена интересам Вашингтона.

Эти процессы были продолжением «перевоспитания», которыми занимались после войны западные державы, прежде всего США. Они содействовали укреплению послевоенного порядка, основанного на двух постулатах: вина за войну лежит только на Германии (и Японии) и нацистская жестокость, главным образом уничтожение 6 млн. евреев, в истории не имеет аналогий.

Из сказанного видно, что цель процессов была не выяснение индивидуальной вины, а чисто политической. Напрашивается параллель — сталинские показательные процессы в СССР и Восточной Европе, от которых западногерманские процессы отличаются, правда, отсутствием пыток и казней.

Разумеется, нельзя утверждать, что все обвиняемые были невиновны — среди них, без сомнения, имелись живодеры и убийцы. Однако вопрос: кто из обвиняемых был виновен, а кто нет, являлся полностью второстепенным; неважно, кто сидел на скамье подсудимых. На процессах в жертву политическим целям были принесены почти все правовые принципы. При судебных разбирательствах об убийствах элементарным правилом в правовом государстве считается проведение экспертизы орудия убийства. Но именно на процессах нацистов, где речь шла не об одном, а о миллионах убитых, это правило не соблюдалось. Если бы процессы проходили в соответствии с юридическими нормами, то сразу бы возникли следующие вопросы:

Можно ли было за имевшееся время сжечь в пяти крематориях Освенцима от 1 до 4 млн. трупов? Откуда привозили горючее? Для сжигания одного трупа в крематории освенцимского типа требуется не менее 30 кг кокса. Можно ли установить, было ли доставлено столь большое количество угля? Как сжигались трупы во рвах? Возможно ли это физически? Каким образом зондеркомандам удавалось входить в камеры смерти через полчаса после газации 2000 заключенных, не имея защитной одежды и противогазов, и там работать с трупами? Позовите химика и спросите, можно ли было это делать! Химик говорит, нельзя? Погодите, а как были устроены газовые камеры? У нас, пожалуй, нет соответствующих специалистов, но они есть у американцев. Пусть прилетит кто‑либо из американских инженеров, оборудующих для казни газовые камеры, и отправьте его с группой техников в Майданек и Освенцим, чтобы лучше разобраться. Поляки не разрешат? Но почему? Что им скрывать?

Этого ничего не было сделано. Единственным доказательным материалом процессах были показания свидетелей. Напомним, что ценность многих показаний о газовых камерах на территории рейха оказалась равна нулю. Это, правда, вовсе не значит, будто все свидетели говорили ложь. Лебон наглядно доказал на многочисленных примерах, сколь невероятно велика сила самовнушения. Атмосфера концлагеря, полная страха, недоверия и напрасных надежд, особенно хорошо предрасполагала верить слухам и самовнушениям.

В книге «Ложь Одиссея» Рассинье приводит весьма выразительный пример, воротах Бухенвальда были начертаны слова «Каждому свое», которые Рассинье понимал, зная немецкий. Однако его земляки, французские заключенные, были полностью убеждены, что надпись означает: «Оставь надежду сюда входящий». После освобождения Рассинье услышал как‑то радиодискуссию о Бухенвальде, и постоянно упоминалась эта цитата из «Ада» Данте [239]. Так рождаются слухи — делает вывод Рассинье.

Бенедикт Каутский, проведший три года в Освенциме, пишет о газовых камерах [240]:

«Хочу вкратце остановиться на описании газовых камер; хотя я их не видел, но о них мне достоверно рассказывали столько людей, что я не боюсь привести здесь их описание».

После этого Каутский довольно точно описывает никогда им не виденные газовые камеры. Каутский — это не Врба, Мюллер или Визель; он не придумывает человеческие мельницы, огненные рвы, электрические души и массовые убийства посредством смертоносного белого порошка. Он верит в газовые камеры, но не без иронии изображает, как возникали в лагере слухи [241]:

«Легковерие было распространено в лагере необычайно сильно. Слухи, называемые арийцами „болтовней“, а евреями — „бонки“, циркулировали непрерывно и им охотно внимали, сколь бы бессмысленными они не были. Хотя в лагере издевались над фабрикацией слухов (часто слышалось: „Меняю две старых бонки на одну новую“), большинство все‑таки клевало на т.н. „благородные бонки“.

Каутский сам до своей смерти явно не подозревал, что, описывая газовую камеру, он клюнул на самую большую из всех «бонки». Коммунистические ячейки активно, например, муссировали слухи о газовых камерах в Равенсбрюке [242]. На эту удочку попалась Маргарита Бубер‑Нойман, невестка еврейского философа Мартина Бубера, которая сперва сидела в Гулаге, а затем, после выдачи в начале 1940 года нацистам, — в женском лагере Равенсбрюк, где жилось гораздо лучше за исключением последних страшных месяцев. Она тоже, как и Каутский, не видела в Равенсбрюке газовых камер, но верила в их существование на основе переданной ей «информации» [243].

Хотя в лагерях слухи и самовнушения играли, конечно, большую роль, ими все же нельзя объяснить все показания по поводу газовых камер. Большинство свидетелей просто‑напросто лгали, для чего имелось несколько причин, прежде всего — вполне понятная ненависть к мучителям. Человек был вырван во тьме ночной из своей квартиры и отправлен в лагерь, где на палящем летнем солнце и на звонкой зимней стуже ему приходилось заниматься тяжким принудтрудом, а, вернувшись с него, часами стоять на поверке; человек видел смерть союзников от болезней и истощения, а, возможно, и от побоев или казни; сам был унижен и избит, а после войны, может быть, прошел через лабиринт эвакуации — в нем невольно накопился страшный гнев к притеснителям, отчего кое‑кто мог на суде поддаться искушению приписать им кроме реально свершенных преступлений и другие, более страшные. Не поддался лишь Поль Рассинье.

Далее стоит задуматься над фактом, что большинство свидетелей были из коммунистической Восточной Европы, главным образом из Польши и Израиля. Коммунистические режимы были очень заинтересованы в легенде о газовых камерах, а для Израиля она была жизненно необходимой. Учитывая это, разве можно представить, что коммунисты и израильтяне посылали в Германию свидетелей, которые не были бы основательно проверены? Нетрудно также вообразить, что стало бы с вернувшимся на родину свидетелем, если бы он почему‑то не сыграл на процессе нужную роль? Даже если коммунистические и израильские власти серьезно не готовили бы свидетелей, то беспокоиться не стоило бы, поскольку немецкие с свойственной им педантичностью исправили бы данный недочет. В последней главе книги «Миф об Освенциме» и брошюры «Западногерманская юстиция и т.н. нацистские преступления» Штеглих рассказывает, как на этих процессах правового государства делали посмешище. Перед процессом над персоналом лаге Заксенхаузен все будущие свидетели получили от прокурора Гирлиха досье в 15 страниц, в котором среди прочего было сказано [244]:

«Изучив дела, возбужденные по преступлениям в лагере Заксенхаузен, перечень преступников, составленный бывшими заключенными, и литературу о лагере, удалось определить местонахождение многих бывших эсэсовцев… Хотя это относится лишь к части бывших охранников, среди них можно все‑таки обнаружит причастных к преступлениям… Поскольку к экспертизе в сомнительных случаях привлекается комитет узников Заксенхаузена, то даже по прошествии больше срока (написано в 1962 году) полное и окончательное выяснение совершенных Заксенхаузене преступлений может оказаться небезуспешным, если бывшие узники, в том числе и Вы, не откажутся от сотрудничества».

Среди перечисленных прокурором преступлений, которые, по его мнению, был: совершены в Заксенхаузене, числилось умерщвление заключенных в газовых камерах. Немецкие власти не беспокоили такие «мелочи», что за два года до процесса чисто сионистский Институт современной истории уже установил: газаций не было ни в Заксенхаузене, ни в других лагерях на территории рейха.

В послевоенные годы все «лагеря уничтожения» (они обозначены черным фоном) в силу ситуации «оказались» к востоку от «железного занавеса» и были недоступны для западных исследователей.

Для облегчения задачи потенциальным свидетелям был прислан фотоальбом со снимками подозреваемых, дабы они отыскали в нем на досуге нескольких извергов, по возможности мрачного вида. В заключение высказывалась просьба сообщить о неизвестных случаях «жестокого обращения». Если срок давности уже истек, то, согласно Гирлиху, могло выясниться, что «в случае поступления дополнительных сведений жестокое обращение может оказаться убийством». Короче говоря, для воспитания народа нужны были лагерные палачи, которым можно было бы вынести приговор, и потому — как говорит Гирлих — власти знали о местопребывании всех подозреваемых в преступлениях эсэсовцев [245].

При таком «правосудии» презумпция невиновности не принималась во внимание как правовой принцип. Штеглих выразительно описывает атмосферу, созданную в Германии перед освенцимским процессом во Франкфурте. Задолго до его начала пресса дружно взялась за промывку мозгов: обвиняемые — мелкая сошка, не лучше и не хуже других, но попавшая в сети правосудия, изображались зверьми в человеческом обличьи; после начала процесса в городе, в кирхе апостола Павла, открылась выставка, посвященная Освенциму, школьников каждый день приводили в зал заседаний.

Наряду с другими источниками, правосудие пользовалось материалами «Комитета узников Освенцима», которому генеральный прокурор выразил свою благодарность в следующих словах [246]:

«При подготовке обширного дела, посвященного еще нераскрытым преступлениям в Освенциме, вы значительно облегчили нашу тяжелую и ответственную задачу, собрав и предоставив важнейшие документальные материалы и сообщив имена многих свидетелях в стране и заграницей. Мы разделяем озабоченность и беспокойство уцелевших и внимаем немым голосам миллионов жертв, вместо которых говорите вы, дабы все еще могущие быть найденными палачи Освенцима, несмотря на их скрытность, были выявлены быстро и сполна, и понесли справедливое наказание».

Генеральному «прокурору» не требовалось, оказывается, доказывать убийство миллионов в Освенциме, ему все было ясно уже до начала процесса! Но чтобы сказала пресса и общественность, если бы на обычном процессе об убийстве родственникам или друзьям жертвы было поручено собрать обвинительный материал и назвать свидетелей!

Но почему же ни один из обвиняемых не отрицал существование газовых камер? В этом еще раз можно увидеть силу самовнушения. Вполне возможно, что туповатый человек — имеющий определенные духовные способности разбирается лучше, чем лагерный охранник — начинает сомневаться в своем рассудке, читая ежедневно в «Бильд‑цайтунг» и слыша напрямую от обвинителей, этих высокообразованных господ, что он лично участвовал в уничтожении газом миллионов людей. Отчего обвиняемый должен вести себя иначе, чем крестьянская девушка XVI века, которой судья в точности описывал, как она совокуплялась с князем тьмы на Брокене в Вальпургиевую ночь?

Поскольку самовнушение в лучшем случае лишь отчасти объясняет ситуацию, то взглянем на дело с другой стороны:

По мнению Фориссона, ни одной ведьме не приходило на ум заявить: «Я не имела сношений с чертом, потому что он не существует». Для такой матерой ведьмы костер наверняка сделали бы раза в два выше. У обвиняемой ведьмы был один шанс — отрицать не существование черта, а общение с ним [247].

Так как на процессах о холокосте геноцид евреев и существование газовых камер не исследуется, а заранее принимается как установленный факт, то обвиняемый, отрицающий газовые камеры, заранее был бы квалифицирован как недостойный доверия; его «упертость» выглядела бы как отягчающее обстоятельство. По этой причине большинство обвиняемых, договорившись с защитой, прибегало к уловкам: они или отрицали личное участие в газации или же — если показания свидетелей были чересчур весомыми — ссылались на приказ. Роберт Серватиус, защитник Эйхманна, в газовые камеры не верил, но побоялся заявить об этом в Иерусалиме, так как его бы первым самолетом отправили домой [248].

Для обвиняемого, не бывшего идеалистом (разве идеалисты идут в лагерную охрану?), важна не историческая истина, а оправдание или — если это невозможно — максимально мягкий приговор. Для адвоката тоже не столь интересны исторические факты, сколько оправдательный или гуманный приговор подзащитному.

Остановимся вкратце на роли прокуроров и судей в процессах. Хотя органы юстиции в демократическом государстве в целом действительно независимы от властей, однако в названных процессах давление на юстицию было так велико, что от прокуроров и судей требовалось бы подлинное мужество, чтобы усомниться в догмах. Если бы кто‑то из них и проявил бы мужество, то после воплей «мировой общественности», т.е. нескольких сотен журналистов, поставляющих новости и комментарии, он был бы через несколько часов отставлен от должности и его карьера наверняка окончилась бы.

Верно пишет Штеглих в конце своего труда [249]:

«Данный способ определения приговора жутким образам напоминает методы, применявшиеся в средневековых процессах ведьм. На них, как известно, преступление тоже лишь „предполагалось“, поскольку в принципе оно было недоказуемо. Даже самые видные юристы того времени… полагают, что при „трудно доказуемых преступлениях“ незачем заниматься сбором объективных данных, если в основе лежит „предположение“. В деле доказуемости бесовских шашней, места шабаша ведьм и прочего вздора судьи Средневековья оказывались точно в таком же положении, как наши „просвещенные“ судьи XX века относительно „газовых камер“. Им приходилось в это верить, иначе их самих послали бы на костер, как — но в переносном смысле — поступили бы с судьями в освенцимском процессе».

Приведенная параллель — впечатляет: на процессах ведьм тоже имелись «свидетельские показания» и «признания преступниц», но никогда для доказательства не предъявлялась метла, на которой можно было летать по воздуху, а совокупление ведьм с рогатым оставалось без последствий — суду никогда в качестве corpus delicti не был представлен чертов сын с рогами, хвостом и козлиными ногами.

В описанной ситуации никакой порядочный юрист не согласился бы быть прокурором или адвокатом на процессе о лагерях, а уступил бы место личности типа Адальберта Рюкерта. Для достижения нужной воспитательной цели, а именно — осуждения обвиняемого (ради соблюдения фикции правового процесса выносились, конечно, и оправдательные приговоры), суды закрывали глаза на смехотворные благоглупости, рассказываемые свидетелями. Поэтому Филипп Мюллер и мог излагать перед франкфуртским судом свои больные садистские измышления о младенцах, кипящих в человечьем жире. Сему «пережившему холокост» нечего было бояться — ни одного свидетеля на процессах не обвинили в лжесвидетельстве.

Приговоры соответствовали уровню проведения процессов. Если д‑р Лукас, отправивший — если верить суду — в газовые камеры 4000 евреев, отделался на освенцимском процессе во Франкфурте тремя годами и тремя месяцами заключения, то это говорит о том, что судья сам не верил в чушь о газовых камерах. Зато не повезло обвиняемому, который получил пожизненный срок за то, что убил заключенного, бросив в него бутылку.

И когда обвиняемого Роберта Мулку, осужденного на 14 лет тюрьмы, выпустили через четыре месяца «по состоянию здоровья», то даже тупица должен сообразить: сторговавшись, Мулка подкупил суд своим покаянием относительно газовых камер и обеспечил досрочное освобождение в качестве услуги за назидательно‑нужные для народа показания [250].

Ах да, мы как будто позабыли о Рихарде Бэре, третьем и последнем коменданте Освенцима, арестованном в декабре 1960 года и назначенным на освенцимском процессе главным обвиняемым. Очевидно, он поверг обвинение в страшное затруднение своим упрямством, поклявшись на допросах всеми святыми, что Освенциме не было ничего похожего на газовую камеру (на этом утверждении правда, не настаиваем — протоколы допросов недоступны общественности). Трудившийся на лесозаготовках, Бэр вряд ли был субтильного телосложения, но в июне 1963 года он, увы, вдруг умер от сердечного приступа, находясь в предварительном заключении.

В акте вскрытия Института судебной медицины во Франкфурте сказано, «нельзя исключить» прием яда; по приказу Генерального прокурора (еврея) Фрица Бауэра труп был сожжен [251].

А такого неудобного свидетеля, как Поль Рассинье, к суду и близко не подпустили — экспертом его не взяли, а, когда он решил поехать на процесс как частное лицо, его сняли с поезда и отправили обратно на французскую границу.

Да, так творилось (и творится) право в «самом свободном за всю историю немецком государстве». На результаты этих процессов опирается затем историческая наука, ибо у нее иных доказательств холокоста нет. Со своей стороны, обращаясь к историческим фактам, ссылаются на экспертизу «историю „Историков“, подобных Шефлеру и Крауснику, в основном поставлял Институт современной истории, своего рода „министерство правды“ Оруэлла, главная, в единственная задачей которого состоит в фальсификации прошлого посредством изображения немецкого народа как преступника. Суды, занимающиеся осужден нацистских преступников, опираются на свидетельства названных „историков «историки“ затем ссылаются на приговоры судов для формирования пропагандистской исторической картины.

Рука руку моет. Указанные факты всплыли на поверхность благодаря прежде всего Штеглиху. За это у него сократили пенсию и лишили докторской степени ссылкой на закон 1939 года о лишении академических званий, подписанный лично Гитлером [252]. Ценность свидетельских показаний, сделанных на подобных процессах, наиболее полно высветило дело Валуса [253].

В 1974 году Визенталь обнаружил, что Фрэнк Валус, гражданин США, родом из Польши, в войну служа у немцев палачом, совершил ужасные преступления в отношении евреев. В январе 1977 Валусу было предъявлено обвинение. Визенталь хотел передать Валуса коммунистической Польше, где его наверняка ожидало пожизненное тюремное заключение. Целых 11 свидетелей‑евреев под клятвой показали, что Валус дубинкой зверским образом убил старуху, молодую женщину и много детей. Чтобы организовать свою защиту, рабочий‑пенсионер Валус влез долги на сумму в 60 000 долларов. Наконец, ему удалось получить из Германии документы, из которых явствовало, что в указанное время его вообще не был Польше, а он работал на баварском хуторе, где его помнили как «Францля». Обвинение рухнуло. Валусу просто повезло. Он остался на свободе, но Визенталь его разорил. Зато не повезло Ивану Демянюку, украинцу, работавшему до пенсии на автозаводе.

Ганс Петер Рульман в своей насыщенной фактами книге «Дело Демянюка» описывает, как из‑за махинаций КГБ, министерства юстиции США и израильских властей этот невинный человек был заклеймен гнуснейшим убийцей всех времен. Лжедистория этого дела такова:

От большевистского ига, основанного на терроре и убийствах, ни один народ, пожалуй, так сильно не пострадал, как украинский. По оценкам, 8...10 млн. украинцев погибли в Гулаге, были казнены или умерли от голода в 1932...33 годах, который Сталин вызвал искусственно, чтобы сломить крестьянское сопротивление коллективизации. Неудивительно, что на Украине вермахт встретили в 1941 году с ликованием [254]. Так как многие работники большевистского аппарата насилия были евреи, то после прихода немцев и падения соввласти произошли страшные погромы, жертвой которых стали тысячи невинных евреев. С этим периодом у многих евреев связана ненависть к украинцам, на которых была возложена коллективная вина за погромы и убийства. (Если бы кто‑нибудь объявил евреев виновными в красном терроре — а шесть главных начальников Гулага, названные у Солженицына, были евреями, — то обвиненные по праву запротестовали бы против принципа коллективной вины). Когда председательница организации «Американцы за права человека на Украине» в вежливом письме к Дову Бен Мейеру, спикеру израильского парламента, выразила озабоченность поведением органов юстиции Израиля в деле Демянюка, тот ответил [255]:

«Вначале я вообще не хотел отвечать на Ваше письмо, потому что со времен Богдана Хмельницкого у еврейского народа есть большие и определенные претензии к украинскому народу… Однако поразмыслив, я пришел к выводу — заявление, подобное Вашему, написанное американской гражданкой (даже если она украинка), нельзя оставить без ответа… Я советую Вам и Вашим друзьям, каждый день — а не только по воскресеньям — бывать в церкви и на коленях, до тех пор пока из них не пойдет кровь, просить прощения за содеянное Вашим народом нашему».

К чести Израиля надо отметить, что не все его граждане приветствовали расовую ненависть спикера парламента в духе «Штюрмера», и на расиста‑фанатика с резкими словами обрушился Авраам Шифрин, писатель и бывший узник Гулага [256].

Вернемся к Украине периода второй мировой войны. Следуя идиотской доктрине о расовой неполноценности славян (которую, как показывает случай с украинцами, разделяет спикер парламента Израиля), нацисты совершили самую большую глупость во время войны. Вместо того, чтобы на равных сотрудничать с украинцами и русскими, что вызвало бы крах большевиков, они создали новый строй угнетения, погнали миллионы славян на принудительные работы и беззастенчиво грабили завоеванные территории. Не прошло и года, как нацисты полностью утратили доверие местного гражданского населения, и на Украине возникло партизанское движение, которое вело столь же мужественную, сколь и бесперспективную войну на два фронта, против немцев и против большевиков. Украинцам, готовым сражаться на стороне немцев, долгое время пришлось служить в роли вспомогательных сил. Лишь после того, как военная удача отвернулась от нацистов, они попытались выправить свою безумную политику и согласились на формирование украинской национальной армии. Но было уже слишком поздно.

Родившийся в 1920 году Демянюк попал в 1942 в плен. Чтобы не испытывать голод и тяготы в лагере для военнопленных, он вступил, как и многие его земляки, в украинскую эсэсовскую дивизию. По окончанию войны ему удалось избежал судьбы большинства его соратников, которых союзники выдали красным, а те их сразу отправили в Гулаг [257].

Два года Демянюк работал в Германии в американской армии и в начале 1950‑х годов выехал в США. Перед этим он вытравил эсэсовское обозначение группы крови, ибо иначе ему вряд ли удалось иммигрировать. Для Демянюка роковым стало участие в работе украинских эмигрантов. Чтобы очернить украинских эмигрантов как нацистов, прокоммунистические газеты постоянно писали об украинских «военных преступниках в США». «Юкраиниэн ньюс», просоветский журнал, занимаясь расследованием, нашел в поселке в Огайо, где жил Демянюк, 70 подобных «преступников» и выяснил, что некий Иван Демянюк в 1943 году в Собиборе убивал евреев газом. На Демянюка обратила внимание служба эмиграции США, которая послала в Израиль группу «следователей» с фотографиями различных украинских «нацистов» и там семеро «уцелевших в холокосте» вычислили Демянюка как «Ивана Грозного», палача Треблинки.

На двух треблинкских процессах, в публикациях, посвященных лагерю, имя Демянюка ни разу не фигурировало. В книге о Треблинке, выпущенной на иврите в 1947 году, Рахель Ауэрбах упоминает только украинца‑садиста Ивана Броша. Однако когда в 1979 году книга вышла по‑английски, фамилии Броша в ней уже не было, поскольку началась травля Демянюка.

«Доказательство» представило КГБ, прислав копию удостоверения из учебного лагеря Травники, где во время войны украинцы и другие советские граждане обучались на охранников (в основном для охраны имений, но и лагерей тоже). Изготавливая фальшивку, в КГБ не очень‑то старались: рост Демянюка был указан неправильно; в документе не были проставлены дата выдачи и срок действия. Однако даже если бы удостоверение было настоящим, то оно пошло бы Демянюку на пользу, а не во вред, потому что из него явствовало, что в 1943 году Демянюк был послан в Собибор и потому не мог быть в Треблинке.

Тем не менее, министерство юстиции США , которое превратилось в исполнительный орган сионистов , признало копию. Другим доказательством было сочтено удаление подозреваемым эсэсовского обозначения группы крови, хотя данная татуировка имелась только у фронтовиков, а не у охранников. Демянюка могли, конечно, отправить на фронт после ликвидации лагеря Треблинка в сентябре 1943 года, но тогда нацисты, столь строго сохранявшие тайну «окончательного решения», рисковали, ибо, попав в плен, их палач № 1 мог бы все разболтать.

В начале 1986 года Демянюка выдали Израилю, государству, которого еще не было, когда в Треблинке якобы свершались массовые убийства. Польша и СССР к выдаче Демянюка не проявили ни малейшего интереса.

Лишь год спустя советские власти удосужились предоставить оригинал удостоверения Демянюка. Проведенный в США химанализ показал, что в фотобумаге содержится окисел титана, который в качестве химикалии начал употребляться лишь в 1960‑х годах. Профессор Вольфганг Шеффлер, ездивший в Израиль для экспертизы, подтвердил подлинность документа — на нем ведь имелась свастика!

Итак, процесс против Демянюка можно было начинать. Десятки свидетелей под клятвой показывали, что творил Демянюк в Треблинке. Он лично умертвил газом 80 000 евреев. Одному заключенному он предложил обесчестить девочку и пристрелил его, когда тот не смог справиться. Он отрезал евреям уши, отдавая их в газовой камере. Штыком он вырезал у евреев из тела куски мяса; вспарывал саблей животы у беременных женщин. Еврейкам он обрубал мечом груди перед тем, как они входили в газовую камеру. Он расстреливал, резал, забивал, душил, порол до смерти узников или медленно морил их голодом. И Демянюку, конечно, вынесли смертный приговор.

Тем временем правительству Израиля (которое думало, естественно, не о Демянюке, а о поддержании истерии вокруг холокоста и очернении украинского народа) показалось, что оно совершило ошибку. Если украинца казнить, то может возникнуть риск конфронтации между Израилем и бесконечно снисходительными американцами. А если его отпустить, после того как толпы свидетелей под клятвой заклеймили Демянюка как монстра, убивавшего газом, душившего, избивавшего, отрезавшего уши, вспарывавшего животы и отрубавшего груди, то тогда, пожалуй, у кого‑то может появиться мысль о достоверности на подобных процессах показаний свидетелей‑евреев, а ведь на этих показаниях строится вся история холокоста и ее без них нет.

Адвокаты Демянюка подыгрывали обвинению по известному сценарию, настаивая, что их подзащитного, увы, с кем‑то спутали, не решаясь однако ставить под сомнение официальный образ Треблинки. В сентябре 1993 года произошло неслыханное: Демянюк, очевидно, под американским давлением, был выпущен из Израиля на свободу…