Эпистолярный дневник 5 страница

У меня самочувствие не очень‑то хорошее. Перво‑наперво устал с повестью и ещё потому, что распорядился я ею глупее некуда. У меня была телеграмма из «Нового мира» насчёт рукописи, но тут товарищ мой прислал мне письмо о том, как долго читали там его рассказ, как нудно редактировали, и я заколебался. Дело в том, что в издательстве «Молодая гвардия» повесть перенесена из 1963 года в первый квартал нонешнего года и мне, следовательно, нужно было поспешать. Бах! – письмо из «Знамени»: «Помним, любим, быстро прочтём и т. д.». Я всадил им рукопись (хотя знал, какой это занудливый журнал, в смысле прочтения рукописей авторов, не являющихся секретарями и членами) и, конечно, попал на уду.

Сначала всё шло быстро и хорошо. Прочли, дали редакционное заключение работники отдела прозы и Александр Николаевич Макаров, член редколлегии. И вот уже скоро три месяца, как повесть в «Знамени», и начальство никак не соберётся решить её участь. Дней десять назад была телеграмма о том, что собираются обсуждать на редколлегии днями, и снова молчок.

Всё это может кончиться весьма печальным результатом – повесть не современная, не военная, и на этом, да и на любом основании мне могут отказать в «Знамени», и тогда я останусь вне журнала вообще, потому что издательство уже махнуло на меня.

Ну, век живи, век учись и так далее…

Ещё занимался киносценарием для ребят. Очень неуверен был, принимаясь за эту работу, ибо начитался статей о специфике, ракурсах, фокусах и прочем. Плюнул я на всё это и стал писать сценарий как литератор и кинозритель, умеющий кое‑что запомнить, увидеть, кинозритель, в жизни которого кино играло, пожалуй, главную роль в смысле воспитания и отравления организма, просвещения и отупления – всего вместе.

Недавно приезжали ко мне на денёк режиссёр и редактор из студии, и оказалось, что я вполне владею этой «спецификой», ибо, сказали они, «самая наиглавнейшая специфика наша – это достоверная жизнь, а она в сценарии есть, а как снять, кверху ногами или на лету, это уже не ваша забота». Ну, тем и успокоили. Теперь буду работать уверенней. Вот только поправиться бы, и возьмусь за сценарий, потому что с повестью в очередной раз разделался (опять надеюсь, в последний).

Читал я всю полемику с Солоухиным. Я и по его книгам, очень талантливым, убедился, что он бессовестный человек, а теперь это моё мнение подтвердилось дискуссией. Мало того, он не просто бессовестный, он заигравшийся, беспардонный демагог, которому ради красного словца не жаль матери‑отца.

О многом и многом мне хочется и надо с Вами поговорить. В письме этого не сделаешь. Да и отдыхать Вам надо, а я ещё тут со своею нудной тоской.

Будьте здоровы. Не работайте там. Отдыхайте. Шлю Вам привет с родной земли. Виктор

1964 г.

Пермь

(И. Степанову)

Дорогой Иван!

Не так давно я был в Москве и однажды вернулся в общежитие литинститута, где постоянно останавливаюсь и где у меня много приятелей, и заорал: «Я был в гостях у счастливых людей!» Мне не поверили, и я сказал: «Бля буду!» Всё равно не поверили. Я действительно был в гостях у людей, которых можно назвать счастливыми, братия литинститутовская, как правило, с такими сложными, исковерканными судьбами, что ей, да и мне тоже, не верилось, будто бывают счастливые люди.

Я как‑то говорил, что почти каждый человек – это герой большого романа, в крайности повести, а есть такие, что и с них хоть трилогию пиши.

Так усложнилась наша жизнь, что человечишку этого мотает, мотает, треплет, треплет, что он бы и не хотел, да в куделю превратится.

Я знаю несколько приличных писателей, которые в расцвете сил и творчества бросили писать: «А зачем?» – спрашивают. И действительно, зачем? Вон у меня на полке стоит двести книг из серии «Жизнь замечательных людей», стоят сочинения титанов! – Толстого, Достоевского, Бальзака и многих, многих страдальцев «за будущее», за человека. И что? Лучше стал человек? Жизнь его устроенней сделалась? Он высвободил ум и себя от забот о насущном хлебе для творчества и великих дел? Да ни хрена подобного! Всё стало хуже и человек тоже. Эта двуногая скотина сама себя поставила к стенке и не понимает этого. Дошла до морали «сдохни ты сегодня, а я завтра», загрязнила и разгромила природу, то есть предала и ободрала своего лучшего друга. Наши титаны мысли все в гробу поперевёртывались, поди. Даже Карл Маркс вшу бородой метёт, а на что уж был активный демагог, которому ради красного словца не жаль было не только матери‑отца, но и всех нас, детей его. И кабы одного меня.

А я, если отлежусь, на съезд поеду, посмотрю ещё один спектакль в жизни со многими явлениями и замаскированным карьеризмом и пр., и пр. Может, когда и в Сибирь соберусь. Если всё изладится – летом уеду на Енисей и отдохну хоть. А пока бодрюсь, старина, в меру сил.

Обнимаю. Виктор

8 сентября 1964 г.

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

В последнем письме Вы мне писали о болезни тестя и о том, что в Мещёре горят леса и вообще чёрт знает что делается. Я получил это письмо тогда, когда у меня в семье двое лежали в тяжком бреду и на грани, как говорится, от клещевого энцефалита. Впрочем, я и сейчас, когда все беды остались позади, шибко сомневаюсь в диагнозе, ибо ни у Марии, ни у племенника её, который живёт у нас, впившихся клещей не было. Видимо, это какая‑то тяжкая разновидность менингита, но списывают всё на клещей, которые и в самом деле нынче свирепствовали у нас и отправили на тот свет многих людей.

И если бы у меня не было друзей и мало‑мальской известности в городе, то и жена моя тоже бы побывала чёрт знает где, скорей всего, дальше ещё, чем Тёркин Вася. Больницы были переполнены, врачи в отпусках, и с трудом уж через облисполком удалось устроить в больницу Марию – там её и спасли, и племяш тоже поправился.

Сейчас уже больше месяца мы живём в деревне, и Мария хорошо поправляется, а я наконец‑то смог работать над «Кражей». До этого, чтобы совсем не выйти из колеи, кропал рассказы – сделал три – один, кажется, ничего.

А «Кража» идёт очень и очень туго. Запутался я и заплёлся. И хотя время и советы, особенно Ваши, очень пригодились, всё же хвастаться особенно нечем. Что‑то мне кажется в повести плохим, и от этого вещь разлюбливается, и я начинаю от неё уставать, а это уж плохой признак – устанешь, скомкаешь и отпихнёшь от себя. Пока сдерживаюсь и заставляю себя работать. В общем‑то, вещь, конечно, сделалась получше, ещё заход‑другой сделаю и, может, вывезу.

Лето у нас стояло засушливое, но в середине августа грянул холод и всё помёрзло, и листья сразу начали желтеть. Сейчас начало сентября, а всё уже дышит глубокой осенью. И печаль какая‑то кругом, растерянность. Я много хожу по лесу с ружьём и радуюсь тому, что могу вот так ходить, и думать о чём угодно, и жить вдали от шумихи, суеты и раздражительности. Правда, и съездить уж хочется куда‑нибудь.

Может, глубокой осенью приеду с повестью в Москву, а может, и сборник рассказов редактировать в «Советскую Россию». Лежит там мой сборник скоро уже два года, и ни слуху, ни хрюку из издательства. Рассержусь, наверное, да отдам его в «Советский писатель». У меня оттудова есть письмо с предложением что‑нибудь им дать.

А что нового у Вас? Как киносценарий и роман? Как здоровье домашних? Вы, наверное, из Кузьминского уже вернулись, поэтому я пишу Вам на столичный адрес.

Читаю сейчас книгу статей Леонида Леонова. Мудёр мужик, но и хитёр тоже. Вышла у меня книжечка «Перевал» на латышском языке – вот и все мои новости. Говорят, вышла моя повестушка «Звездопад» в Чехословакии, но книжку мне не шлют отчего‑то. Может быть, Вы когда‑нибудь поедете в Чехословакию или Ваши знакомые? Будьте добры, попросите привезти один экземплярчик, если книжка в самом деле вышла. Охота взглянуть.

Ну всего Вам хорошего. Пусть хорошо работается. Жму руку. Виктор

P. S. Дорогой Александр Михайлович! Только я дописал Вам письмо, прискакали мои ребята на воскресенье в деревню и привезли от Вас пакет. В письме я отписал Вам свои жития и теперь, естественно, мои вопросы насчёт Ваших дел отпадают. Удивляюсь Вашей работоспособности. Вы, наверное, очень организованный человек.

А Ваше сетование насчёт критики я полностью разделяю. Действительно, странно, что о Ваших книгах ни звука! Я, например, уверен был, что последняя Ваша повесть в «Нашем современнике» вызовет споры в печати, ибо в ней есть о чём поразмышлять и поспорить. Так нет, критики тоже ищут чего полегче и ни с того ни с сего поднимут вой вокруг какой‑нибудь лабуды. Вспоминаются мне горькие строки из писем Вячеслава Шишкова, который тоже при жизни был у критики не в чести, да и сейчас, после смерти, его особо не жалуют. О Крымове или Горбатове пишут и говорят больше, а читают всё же Шишкова. Такая уж штуковина непонятная эта литература. Так работать, конечно, тяжело. Хорошо, что за границей издают Ваши книги и читатели знают – это, в общем‑то, самое главное. И всё же можно было и отнять чуточку внимания критики, спорящей об Аксёнове или Вознесенском.

К сожалению, без критики и без внимания иные писатели совсем изменяются. Есть такой писатель Борисов в Свердловской области. Он задолго до Шолохова написал рассказ «Луна над ячменным полем» (и не хуже, чем «Судьба человека»), но его так мутузили «внутри» писательской организации, что приучили писать так же безлико, как и они, чтоб знал край и не лез за него, не выделялся, а был тоже сереньким и безропотным.

Или вот у Константина Воробьёва вышли повести и рассказы в «Советской России». Отменная проза – и ни гу‑гу о книжке. Я не хочу утешать Вас этими примерами и пишу о них лишь только потому, что и сам недоумеваю и не понимаю многих вещей.

Пусть Вам хорошо работается – это главное. Виктор

4 ноября 1964 г.

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Прежде всего с праздником Вас и всё Ваше семейство!

Я только что из деревни. Повесть таки добил. Стоило это огромных усилий и перенапряжения невероятного. Если б не глухое село, не добрая осень, не отринутость от суеты и ошеломительных новостей, мне не справиться б было с этой вещью. Не всё, но вывез я в повести. Есть прогибы, есть места, где не хватило силёнок, а точнее таланта, но чувствую, что вещь получилась, и только звон в контуженной башке да усталость не дают как следует порадоваться этой моей победе над собою (я ведь несколько раз про себя киксовал и решал уж отступиться от этой вещи).

Дома я нашёл в газете рецензию на Вашу повесть. Наконец‑то! Я тут даю её, повесть, читать всем своим знакомым. Всем она нравится (даже не то слово немножко), и все говорят, что сами ни за что не стали б читать повесть под таким названием. Уж очень оно безлико и вяло. Кстати, один мой знакомый писатель, который страшно обрадовался, прочтя Вашу повесть, и целую неделю толковал со мною о ней, сказал, мол, хорошо, что «Литературка» не напечатала ничего о повести Борщаговского, рецензируя прозу «Нашего современника». Я спросил, почему. И он, на мой взгляд, резонно ответил, что больше двух абзацев она не могла бы уделить повести, а о ней нужно писать много и так же умно, как сама вещь написана.

Свою повесть я отправляю в «Знамя» – обещают быстро прочесть. Кроме того, я печатался когда‑то в «Знамени» и меня там ещё помнят, судя по письму, пришедшему из журнала. Если чего‑нибудь не стрясётся, то числа 20–25 ноября приеду в Москву и постараюсь сыскать Вас, вот потому и пишу коротко, что надеюсь потолковать. Очно!

Желаю Вам нормальной работы. Всего доброго. Виктор

25 декабря 1964 г.

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

В самое расслюнявленное время, в самую мокропогодь был я в Москве. Приехал в великой душевной смуте, или, как нынче говорят, с депрессией, ибо, закончив повесть, обалдел от неё и устал. В Москве я немедленно подхватил грипп и жалел себя, такого одинокого и несчастного, всё мне хотелось плакать, и даже были и другие сентиментальные мысли и намерения. Естественно, что в таком чисто российском состоянии, когда чувствуешь себя несчастненьким и сладенько упиваешься этим, ни видеть, ни звонить мне никому не хотелось.

В эти дни приехал из Челябинска в Москву Володя Кузнецов (сталевар, лицом и волосом похожий на Есенина) и привёз полный чемодан стихов, нигде ещё не печатанных и никем не слышанных. Лёжа на кровати, я переслушал весь чемодан и был поражён и обрадован, что наша земля, даже неудобренная, нет‑нет да и родит овощь, и здоровую. Парню 28 лет. У него невероятно трудная биография, твёрдый характер и почти зрелая уже муза. (Я кладу Вам в конверт один экземпляр его стихотворения – посмотрите!) Захотите – ещё пришлю. Каковы его дела в Москве, пока не знаю. Думаю, что не очень хорошие. Ототрут его плечами удалые молодцы, знающие ходы и выходы, да и не по зубам многим нашим журналам будет его умная и мужественная поэзия.

Я знаю Валю Волкова из калужской деревни. Он пишет так, что сердце стонет от скорби за землю нашу, и потому его не печатают. Утешает единственное, что настоящий талант всё равно пробьётся… Но как подумаешь – сколько не пробилось!..

Так и не дождавшись результатов с повестью, чуть только выздоровев, я укатил из Москвы. В моё присутствие «Кражу» прочли в «Знамени» Макаров и Уваров. Оба они «за», хотя и сделали замечания, но они сказали, что с ходу, по «зелёной», у них печатаются только секретари правления Союза, и тем меня утешили. Начальство повесть не читало. Обещало как будто прочесть и быстро сообщить, но вот новый год на носу, а ничего не слышно. Боюсь, что «Знамя» подведёт меня и я останусь с повестью вне журнала, ибо в издательстве прочли повесть, написали договор, и я с трудом уговорил издательство перенести повесть из 2‑го в 3‑й квартал.

Мой вояж в «Знамя», кажется, рассорил меня с «Молодой гвардией», где я постоянно печатался. Во всяком случае, там сделали вид, что обиделись на меня смертельно. Но, хотя обещали объявить меня в журнале на будущий год, и… «забыли», зная, что я работаю для них. Ну я, может, из‑за гриппа, а может, из‑за депрессии высказал им все свои обиды, а обиды мне наносились всякий раз, как я печатался, то в виде ущемлений гонорарных, то усекновений текстовых.

Словом, жизнь катится вперёд, и настроение моё уже подладилось, и я снова весь в работе, а Вы на меня не обижайтесь. Это уж свойство моего характера – появляться на люди бодрым и здоровым, а в болезни и несчастье уходить в себя, в одиночество.

Маня моя, слава богу, тоже шевелится уже, печатает и варит, и високосный год кончается.

Сегодня отправлю четыре листа в приложение к «Сельской молодёжи» (предложили мне там напечататься), отправляю «Звездопад» и два новых рассказа. В Чехословакии книга моя действительно вышла. Какие‑то дальние знакомые купили её там и передавали мне об этом через дальних же знакомых. Так что я Вас очень прошу привезти мне книжку. Она вышла как будто в молодёжном издательстве.

Я избран делегатом на съезд, следовательно, в начале февраля мы увидимся. Я покажу Вам новые рассказы и себя покажу, хотя мне и стыдно будет немножко, но Вы уж не браните меня. Я тут столько крови испортил своей, пока поправил дела домашние, отбился от должности секретаря отделения и закончил повесть. Работа и спасла меня от многих бед.

Ошарашили Вы меня сообщением насчёт болезни Яшина и Залыгина. Они ж ещё молоды для писателей, и на тебе! Мор идёт по земле, повальный мор. Вот разом несколько знакомых доканчивает рак в здешних больницах. Весёленький век нам выпал!

А теперь поздравляю Вас с Новым годом и желаю, чтоб он лучше и легче был, чем нонешний, и чтоб работалось, работалось. Ваш Виктор

16 января 1965 г.

(А. Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Я нахожусь сейчас в «своей» деревне. По возвращении из Москвы ездил в Свердловск на совещание, которое, по‑моему, никому не нужно было и пользы от него никакой. Только и пользы, что банкет, где все упились и наговорились.

Вернувшись домой, работал над «Кражей», но устал, плюнул на всё и рванул «на лоно». Хорошее оно, это «лоно», прямо слов нет и сказать, как тут тихо, снежно, голубо и здорово!

А тут ещё и удача. В первый день, как приехал, взял зимние удочки, спустился на речку и в первой же лунке поймал шесть хороших хариусов. Впервые в жизни поймал зимой хариусов, да ещё сразу шесть! Потом мы с сынишкой рыбачили ещё три дня, и поймал он всего одного хариуска, а я ничего больше. На том, видно, и кончилась моя планида или фарт. А вчера ударили морозы. Радио говорит – кратковременные. Посмотрим. Я времени не теряю зря. Сижу и делаю набросок киносценария, за который уже давно получил и проел аванс. В успехе дела я шибко сомневаюсь, но аванс отработаю и от повести отдохну. А это уж немало.

После праздника я давал телеграмму в «Знамя», просто чтоб подшевелить немножко «машину». Ответа нет. Я беспокоюсь очень. Ведь если меня забодают, я могу остаться вне журнала вообще, ибо «Молодая гвардия» в лучшем случае будет ждать меня до лета, а потом возьмёт за бороду.

Ну да бог с ней, с этой повестью! Не стоит о ней и говорить. Хорошо уже то, что я её опять перетряс, пересмотрел и дорабатывать заканчиваю. Глядишь, лучше и завершённее станет. Это не так уж мало. И потому уже я благодарен Вам и никак не могу «охладеть». Это уж Вы зря. Я так просто с людьми не расхожусь. Повесть повестью, а дружба дружбой. И не стоит говорить об этом больше.

Я – делегат съезда. Получил карточку, заполнил. Значит, скоро приеду и мы ещё где‑нибудь посидим в уголке и покалякаем, и, глядишь, и выпьем на этот раз, отменим «сухой закон», навязанный жёнами. В Новый год я грипповал. А сейчас чувствую себя хорошо и только об одном жалею, что дела вынуждают через три дня покинуть деревню. Так бы и жил здесь век!

Обнимаю Вас! Виктор

1965 г.

(Жене)

Дорогая Маня!

У тёти Таси[70]я пробыл два дня, хорошо выспался. С тётей Тасей наговорились досыта. Она живёт всё так же, по‑моему, до завидного земно и покойно, вся в буднях – трудах да хлопотах, тоже земных и непритязательных. Глядя на неё, я ещё раз убедился, что быть при земле и жить ею – есть высшее наслаждение и не всем ведомое счастье.

Спасибо за рукопись! Жаль, что тебе снова пришлось быть в суете и штурме. Мне бы и хотелось, чтобы тебе было спокойней и нетрудно, но ни я, ни семья моя не умеем этого делать и всё получается как‑то не по азбуке, а больше по течению.

Повесть всё ещё читают в «Новом мире», а вот рассказы вроде бы двигаются: «Индия» идёт в «Литературной России», «Заклятье» – в «Сельской молодёжи», а в «Огоньке» – про оленей, говорят – хорошо, но лучше бы про комбригады, а так может и не пройти.

На следующей неделе начинается семинар в Чите, и успею ли я к нему? А хотелось бы съездить, развеяться малость. Сегодня поеду в Союз и переговорю обо всём, попутно узнаю, не выкинули ли рассказ из «Нашего современника», сейчас всё может быть. Идёт новая облава на литературу, а облавливать‑то уж нечего и некого. В среде литераторов кроме рвачей и бездарей полное уныние. Ждали послаблений, а тут фигу с маслом. Ходил в прачечную, хотел сдать пару белья в разовую стирку, да постеснялся, больно уж черномазые грузины и иже с ними держатся там по‑хозяйски. А вокруг лебезят банщики. Противно смотреть. Рукопись посмотрю после машинки и тогда отнесу в «Молодую гвардию». Повести там и там, видать, будут лежать, пока не отпразднуют 50‑летие неповторимой нашей и любимой власти. Ну, лежат не только у меня. А вот насчёт нового сборника рассказов на 67‑й год я в «Советском писателе» договорился на 12 листов. Времени тут даром не теряю. Надо работать.

Целую, я

Март 1965 г.

(А. Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Повесть я доделал уже больше недели как и что‑то прихворнул опять – ангина прихватила, да какая‑то непривычно тяжёлая. Сейчас уже поправился почти, но ничего делать не могу из‑за неопределённости с повестью, навалилась тоска, и от тоски вот и пишу Вам, ибо из‑за болезни даже на рыбалку ехать нельзя, да и холода нынче стоят.

Вчера мои орлы ездили на рыбалку, и сын ознобил нос и также все брюшки пальцев, поймав при этом четырёх окуней и трёх сорожек.

Что же это «Знамя» так меня мучает? Была телеграмма дней с десять назад, скоро, мол, и опять ни гу‑гу. Я уж извёлся весь, а главное, делать ничего не могу, и сомнения меня всякие одолевают, какая‑то смута на душе и думы насчёт своей писательской неполноценности.

Всё это, в общем‑то, блажь, и я не хотел писать о ней, да уж больно невмоготу.

Читал вчера Вашу статью в «Литературке»[71]. Меня как‑то очень покоробили Ваши слова «и пусть автор не обижается…». Чего уж Вы с поклоном критикуете Вл. Солоухина? Он и без того избалован вконец и обнаглел от этого, судя по демагогии, разведённой в «Литературке» насчёт обрядов. Людям жрать нечего, они, крестьяне наши, пребывают в равнодушии и запустении, а Солоухин хлопочет насчёт обрядов и пишет сельские идиллии. Хитрец он, очень талантливый и оттого ещё более вредный хитрец‑демагог.

Недавно был бригадир из нашего села и сообщил, что в клубе при демонстрации фильма «Председатель» к концу сеанса осталось два человека. Люди плюясь уходили из клуба и говорили, что им всё это и у себя видеть надоело, а тут ещё в кино показывают…

Я, в общем‑то, был готов к этому, но очень хотел ошибиться в предположении и удручён был этим сообщением вконец. Так что деликатничать с теми авторами, которые вроде бы врать не врут, но и правды не говорят, не следует, наверное. Очень они много вреда принесли. И Солоухин – это тонкий перерожденец лакировщика, который видит каждую травинку и даже каплю росы на ней, но бревна не замечает, рыло в кровь разобьёт и всё равно не заметит, ибо за это не платят, за бревно‑то…

Говорят, съезд снова перенесли. Может, его зажмут, как когда‑то совещание молодых зажали? Если так, то в Москву я не скоро поеду, а чего‑то так хочется потолковать. Ну да авось чего с повестью и выйдет. Сняли бы скорее камень с души – туда ли, сюда ли объявили, и делу конец.

Если съезд не скоро, Вы мне черкните маленько при наличии свободного времени, а если съезд скоро, то и писать не надо. Я, наверное, сбегу в деревню на недельку, как немножко потеплеет.

Что это происходит на литфронте? В правление Московской и Ленинградской организации не вошли Соболев, Прокофьев, Грибачёв, Софронов и иже с ними? Если так дело пойдёт, то можно дожить до того, что и правду говорить и писать станут?.. Даже страшно представить себе это!..

С приветом, Виктор

29 марта 1965 г.

Пермь

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Вчера я вернулся из град‑столицы, где провёл двадцать чудеснейших и почти бесполезных дней. Дела мои с повестью так и не сдвинулись с места. В «Новом мире» новый заведующий отделом прозы читал сызнова повесть. Она ему понравилась, и он сказал, что давать будет и непременно, но сейчас не до последних номеров, сейчас надо сдавать 9–10 номера, а там уж, глядишь, и до меня очередь дойдёт.

У меня был полуторачасовой разговор по повести с начальством издательства «Молодая гвардия», и когда я его закончил, мне было так тяжело физически и морально, будто я тифом переболел. Тяжело от того, что люди требовали от меня и просили такое, во что сами не верят, что никому не нужно и всё‑таки… В конце сентября все эти слова получат продолжение. Работа в «Новом мире», разговор в «Молодой гвардии»… Уж хоть бы отказали, я и то рад был, пожалуй.

Все двадцать дней собирался поехать к Вам, но Москва так умеет отнимать время и деньги, что у меня никак не получилось свободного куска хотя бы дня в три. Всё по‑старому: «Приди завтра», «послезавтра», а телефоны обрывать и брать за горло я не умею, и поэтому до сих пор «Новый мир» мне договора не дал, хотя затребовал заявление на него ещё ранним летом. Да и не в договоре дело, но всё же. Устал я очень. Поеду на несколько дней к себе в деревню, а потом в Сибирь. Передохну.

Рассказ Ваш в журнале я видел. Соседство с Вами меня смущает. Рассказ мой сделан из старого этюда и как‑то не получился, что‑то в нём нагнетено, надумано, какая‑то неправда есть, и я уж каюсь, что вынул его из стола, но было плохо с деньгами. Сделал я ещё три рассказа, два пристроил в Москве – в «Литературной России» и в «Огоньке», а третий надо крепко доделывать.

Из Ирбита мне есть письмо с извещением, что Вы дали согласие приехать к ним. Я, конечно же, составлю Вам компанию. Это будет приятная поездка и отличная встреча, хлебосольная, русская, радушная. Это единственный виденный мною город, где писатель свою глупость стесняется демонстрировать и не обзывает коллег дармоедами. Я в конце сентября буду в Москве, а затем поеду в Белгород на семинар и вас увижу. Договоримся. Рад, что Вы согласились побывать на Урале. Плохо, что зима будет, но что же делать!

Думаю, что настроение Ваше подналадилось уже? Рассказ‑то в «Современнике» есть, а нашему брату, как дитю – для поднятия настроения нужно много и немного, иногда буквальный пустяк выбивает из колеи и пустяк же возвращает в неё. Ничто так не поправляет настроение, как напечатанная вещь, если она, конечно, не истерзана до неузнаваемости. Подержишь другой раз в руке журнал, положишь в стол и дальше поехал. Пусть и у Вас так же будет!

Всего Вам доброго. Погода наладилась. Работайте и надейтесь на лучшее. Крепко жму Вашу руку. Виктор

1 апреля 1965 г.

Быковка

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Я в деревне! Но буквально перед самым отъездом мне принесли Ваше письмо и бандероль с книжками. Какая это была для меня радость! И как ко времени! С повестью‑то ведь у меня всё осложнилось. Её не берут в журналы. И не потому, что она очень худа. Говорят: «здорово», «талантливо» и начинают толковать о том, что в ней не написано. А Никонов из «Молодой гвардии» так прямо и честно сказал – «нет». «Не пропустят тут многое, а ведь ты не захочешь её кастрировать?» Нет, конечно! Пусть уж лучше в столе лежит. Перед самым отъездом со съезда я отнёс повесть в «Новый мир». Там мужики прямые и с хорошим вкусом, и они мне скажут то ли, сё ли. А то вон в «Знамени» три с половиной месяца продержали, и ни ответа, ни привета. Всё заказывают, чтоб я зашёл к ним, чтоб не давать мне письменного ответа. Ловкачи! Обучил их Кожевников «политике»!

Остаётся у меня ещё один обход – в «Урал». Но там в своё время цензор получил из‑за меня строгача и теперь дрожит при одном виде моей фамилии бычиной злой дрожью и готов в любую минуту забодать меня. Куда крестьянину податься?! В «Неву»? На съезде редактор её новый просил что‑нибудь. Но «Кража» – это не «что‑нибудь»… Всё же жду ответ из «Нового мира». Обещали в начале апреля его дать.

Со съезда я приехал абсолютно больной от виденного и выпитого. То, что я увидел там, заставило не одного меня напиться. Люди, по три года не пившие, горько запили. Но всё это было ягодками по сравнению с приёмом. Никогда не забуду, как писатели стадом бежали по древнерусскому Кремлю к столам и растаскивали выпивку и жратву. Такое видел только в запасном полку и на свинофермах!

Вот уехал в деревню, просидел четыре дня на льду с удочкой, загорел, отдохнул, губы от ветра потрескались, бородёнка отросла, и почувствовал себя маленько человеком. А то всё плакать хотелось. Выйти на площадь и завыть волком.

Сделал набросок рассказа о том, как осенью на северной уральской вершине[72]дикий олень, не имеющий с кем подраться за любовь, пришёл в колхозное стадо оленей, сразился с вожаком стада, а тот встал перед ним на колени и пропорол ему отростком рога пылающее сердце… Научился кой‑чему у людей!

Есть в задумке маленькая повесть («моя» по сюжету и по теме), есть несколько уже выношенных рассказов, но пока судьба повести не определилась, ни за что вплотную не могу приняться.

Дня через три поеду в Свердловск заниматься «кином». Набросок сценария там прочитали. Режиссёр и редактор говорят «добро», а директора студии смущают мои «архаизмы». Если учесть, что под этим словом у нас всё чаще и чаще скрыто подразумевают правду жизни, то ждать мне хорошего не приходится.

Сегодня же я дам ответ чехословацкому редактору и поблагодарю его за внимание. А наши‑то, «молодогвардейцы»‑то, какие свиньи! Какое всё же равнодушие к человеку! Все рецензии, где написано, что сия книга издана «Молодой гвардией», они собрали, подшили, а письма читателей и книжку, переведённую в Чехословакии, отослать мне забыли, да просто и не подумали об этом. О боже, куда мы идём, куда заворачиваем?!

А мы с Марьей и дочкой поедем нынче в Дубулты с 25 мая. Надо маленько встряхнуться, поглядеть хотя бы на пол‑Европы и с латышскими друзьями встретиться. Они там перевели и издали мой «Перевал». Зовут «обмыть» это дело.

Ну, всего Вам доброго, Александр Михайлович. Хорошо, что Вы уехали от съезда. Крепко обнимаю Вас. Виктор

6 мая 1965 г.