Эпистолярный дневник 7 страница

Ваш Виктор

24 февраля 1966 г.

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Очень я долго тут ездил и оттого сразу не ответил на Ваше письмо. Ездил я на южный Урал к фронтовому другу, которого не видел 22 года и который отыскал меня, потому что в своё время помог я ему раненому выбрести из‑под огня и добраться до санбата. Люди нашего поколения умели и умеют, слава тебе Господи, ценить добро и хранить его в памяти, вот и не забывал моего участия дружок, как и я не забываю тех, кто меня потом тоже доставил в санбат и перевязал на передовой.

Встреча наша была волнующая и грустная. Настолько она грустная, что жена моя до сих пор недоумевает, отчего это я ничего ей не рассказываю?! А что рассказывать‑то? Так называемый фронтовой юмор или что молодость и здоровье остались в окопах? Друзей там много осталось. Вспоминалась вся тяжёлая работа, бездельники‑политруки, командиры, которые обжирали нас, солдат, и почему‑то считали и они и мы, что так оно и быть должно, чтоб они ели с отдельного блюда, а нам разблюдовка не полагалась, нам проросший ячмень, клевер и крапива. Если украдёшь, смародёрствуешь – это твоё. Говорят, сейчас на Украине москалей ненавидят, и не напрасно, по‑моему, только жаль, что ненавидят они не тех москалей, которых надо бы!..

Словом, пожил я у друга и увёз ещё более растревоженную душу и радостное сознание того, что я не осквернил, или почти не осквернил, сочинительством память свою о войне. И что если о ней писать, то только так, как было. Покрывать морализированием и романтикой войну, как это хотелось бы кой‑кому, – преступление перед мёртвыми и живыми друзьями, перед теми особенно, кого приучить хотят к мысли, что война – это не так уж и плохо: можно песни петь, возвыситься, сделаться героем и любимая тебя оценит по достоинству. Блажь это литературная. Я радуюсь тому, что ребятишки наши начали, подсознательно пока, сопротивляться всякому милитаристическому направлению.

Один молодой генерал жаловался мне, что молодые солдаты стыдиться стали маршировать по улице и глотки драть. Я ему сказал, что если б торжествовала передовая человеческая мысль на земле, давно б уж не было на ней никаких казарм, никаких армий и некого было бы «освобождать», а ему, генералу, пришлось бы идти на производство и не обесценивать, не обесцвечивать до серого цвета человека, а производить нужные людям вещи. Он забормотал насчёт того, что порох‑то должен оставаться сухим, что пацифизм, к сожалению, проник почему‑то прежде всего в души фронтовиков, а на них надеются. Он умный человек, видать, а притворяется, прикидывается, сам себя заставляет быть хуже, чем он есть на самом деле.

А я ведь помню, ещё каких‑нибудь 20–30 лет назад все мы мечтали идти в пограничники, визжали от восторга, завидев командира или орденоносца, а ныне шиш! Бомба, висящая над головой у людей, делает свою работу. Лучше б она не висела, и можно б было жить людям спокойно. Меня иногда охватывает тоска по глухим бунинским временам, так бы и забрался в тихую русскую деревню, встал к сохе, вернулся б к земле, к неразграбленной и незамордованной…

Я только что закончил киносценарий по рассказу «Руки жены». Затеялся его ставить один свердловский режиссёр. С «Кражей» всё без сдвигу. Я жду, и в журнале, видно, тоже ждут. Ну, авось. «Бывали хуже времена»…

Ездили ли Вы в Читу и Иркутск? Не минуйте нас. Мы будем очень рады повидать Вас. Угостим грибами! Видел я Свердловске писателя‑ирбитянина. Договорились о встрече на осень позднюю – октябрь примерно. Я думаю, так оно лучше. Летом какие встречи, а весна занята у меня. В апреле я поеду в Кемерово, на семинар. Предложили – я не отказался, всё же это хороший способ встречаться.

Ну, всего Вам доброго. Как здоровы? Ваш Виктор

Март 1966 г.

(А. Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Давно я Вам не писал, но издали всё ж слежу, где Вы бываете и чего пишете. Купил тут недавно второй номер «Знамени», но руки ещё не дошли прочесть Вашу статью[79]и, верно, читать буду уж сразу в двух номерах – это даже и лучше.

А вчера на сон грядущий прочёл я в «Лит. России» сильно вумные статьи двух крытиков, и у меня было точно такое состояние, как у того чалдона, который шёл с собрания, и его спросили, о чём было собрание. А он ответил: «Да разве советские товарищи скажут, об чём оно было!»

Может, я уж отупел (много у меня нынче работы) или так уж умно зачали писать наши критики, что ничего не поймёшь. Да и статья Ваша о «Братской ГЭС», мне кажется, не давала оснований открывать дискуссию о сюжете, вопрос о коем и без того затуманен и запутан. Впрочем, у нас даже о таких понятиях, как правда, искренность, умели и умеют такое напутать, что потом всей деревней не разберёшь, где уж чего. И вечно у нас так! Как только начинаются трудные для литературы дни, так тут как тут дискуссия о транскрипции образов Флобера или об истоках нравственного начала в произведениях древнегреческих драматургов. Прямо, как на войне – отвлекающий манёвр, изготовление ложных позиций и стрельба по ним пустыми болванками.

Да, в общем‑то, всё старо! Вам уж и примелькалось, небось, всё это, и устали уж, наверное, смертельно от недомолвок и всевозможной шумихи по поводу чего угодно, только чтоб от сути подальше?

А я всё долблю и долблю бумагу, зная, что это и беда, и выручка. Перестань работать – раскиснешь. Последнее время писал киносценарий по своему рассказу «Руки жены». Один режиссёр нашёлся ставить фильм, а я не отказался. Если фильма и не будет – денег дадут, а у меня нонче ни строчки не издаётся в связи с тем, что «Кража», кажется, плотно засела в редакционном столе «Нового мира» до лучших времён. Есть надо каждый день, к сожалению. На рассказах не прокормишься. Тем более что берут их с выбором, что побеззубей да со смефуёчками, те подавай, а как посерьёзней рассказ, так пишут, что «сгустил краски», и возвращают. Так вот в третьем номере «Молодой гвардии» идёт мой большой рассказ «Монах в новых штанах», и Вы уж по названию услышите – ничего там серьёзного быть не может. А вот днями я Вам пошлю посмотреть рассказ[80], над которым бился, бился, и дороги ему пока нет. Правда, попросили в «Новый мир», и я послал его, так молчат чего‑то. Может, обиделись на мой ответ по поводу «Кражи». Они предлагали мне подумать в связи с тем, что вышел‑де запрет на спецпереселенцев и зэков, а я ответил, что думай не думай, а из собак енотов я сделать не сумею, да и неохота. Вот примолкли чего‑то.

Набросал я тут повестушку начерно листа на 2,5 о фэзэошнике военных лет[81]. Грустно‑грустно получилось. Теперь сижу и ковыряю её. Вообще, осень и зиму я работал и работаю много. На 67‑й год «Совпис» запланировал мою книжку рассказов, и я собираю её помаленьку. Сдать должен к июню.

Пишу я Вам ещё вот почему. Мне предложили поехать в Кемерово, на семинар, и я согласился. Это хороший способ встряхнуться и посмотреть новый город. В Сибири как раз будет весна, подснежники и т. д. Не поедете ли Вы? Вот было бы хорошо. Мы бы хоть наговорились. Я понимаю, что в Москве разговоров много, но я изголодался по трёпу, а в Москву ехать незачем пока. Читали ль Вы рассказ Нагибина «Браконьер» в № 12 «Нашего современника»? Какой рассказище! Какой мастер! Я даже пытался написать о нём статейку, но когда перевалил за 20‑ю страницу и ещё до рассказа по существу и не добрался, понял, что не за своё я дело взялся, и бросил.

Какие‑то до нас тревожные лит. слухи доходят, и не хотелось бы им верить, а подумаешь‑подумаешь и вздохнёшь – всё может быть. Если не читали, прочтите в «Комсомолке» в трёх номерах исследование о свободном времени современного городского человека нашей страны. Оч‑чень важнеющий, на многие мысли наводящий документ!

Ну вот, маленько поговорили с Вами. Если некогда, на ответ время не тратьте, а лучше приезжайте в Кемерово!

Ваш Виктор

Апрель 1966 г.

(А. Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Лишь из дому могу я написать Вам. В Москве наш брат периферийщик, как сорвавшийся с цепи кобель – бегает задравши хвост, полупьяный и ошалевший от новостей, встреч и разговоров.

Страшно жалею, что мы не встретились, но Иван Падерин передал мне Ваше письмо с рассказом, и я его, сидючи на пленуме, прочёл, потом в поезде, потом дома. Наверное, не во всём, но во многом Ваши замечания совпали с моими сомнениями и догадками, смутно меня донимавшими. Трудно даётся мне этот рассказ! Но я его добью, собаку. Включу в рукопись в том виде, в каком он есть, а пока она рецензируется, ходит по людям (в «Совписе»), это, говорят, года занимает, я и добью рассказ. Мне только неловко, что Вам пришлось так много времени затратить и письмо мне писать величиной с критическую статью. Но я тут же и подумал (слаб и хитёр человек, зело хитроумен!) – раз А. Н. так много написал, значит, рассказ его это заставил сделать, а раз так… и т. д., и т. п.

На пленуме, а также после него произошла маленькая стычка у меня и моего друга Коли Воронина со Стариковым, который, пользуясь благостной поддержкой президиума и всех, кто к президиуму поближе, пытался забивать голы в ворота «Нового мира». А так как в воротах никого не было и за воротами тоже, то он просто наслаждение имел лупить и лупить по пустым воротам, говоря, что «Октябрь» – это правильная линия, а «Новый мир»‑де неправильная. Мы с Колей возразили ему, к неудовольствию Соболева и прилегающих к нему подхалимов.

Кстати, я взял «Кражу» из «Нового мира» и передал в «Сибирские огни». Тут она, кажется, и найдёт пристанище. Обещают 8–9‑й номер. Замечаний немного. В «Новом мире» с рукописью расставались тягостно, с большим сожалением (и не с одной моей – всё лучшее российские ребята тащат туда), но в таком положении находится сейчас этот журнал, что ему держать до бесконечности рукописи невозможно, а печатать, что им хочется, не дают.

С горя и ещё для того, чтоб размочить мою тоску, мы зашли с новомирцами выпить граммов по сто, да так надрались, что уж и не помню я, как расставались. Много я услышал в тот вечер всяческих вещей, а особенно о Твардовском. Моё личное мнение, что это для наших времён великая и почти святая фигура, подтверждено было многими фактами. От этого и жить легче маленько. А та шушера, вроде Бровмана, как мусор на реке воспринимается после того, что рассказали мне об Александре Трифоновиче. И хорошо, что есть он. И пусть живёт дольше. И если его даже уйдут из журнала, всё равно жить будет легче, пока он есть.

А вообще после этой московской говорильни на пленуме и в кулуарах хочется пойти в леса и очиститься. Вот я и пойду. Послезавтра. Сделаю завтра сообщение о пленуме и отправлюсь. Если пароходы ещё не ходят, пойду пешком (вёрст 15) и пробуду в деревне до 10 мая.

Буде возникнет у Вас охота прибыть на праздники ко мне, то ещё раз сообщаю – лететь 2 часа 15 минут, ехать сутки. Дома будут сын и дочь. Они в любой момент проводят Вас в деревню, если не на пароходе (это очень удобно), то пешком – это не очень удобно, однако ж интересно. Но я уверен, что пароходы вот‑вот пойдут, потому как лёд давно киснет и течёт здорово. В деревне будут моя жена и товарищи по охоте. Будет выпивка (немного), много цветов, две собаки, два ружья, грибы солёные, маринованные и сухие, а если повезёт, то будет дичь и рыбный пирог. На Вашем месте я бы плюнул на всё и давал Астафьеву телеграмму: «Приеду такого‑то», и всё.

На всякий случай поздравляю всех Вас с праздником весны и желаю бодрости духа и всего, чего сулит весна, кроме болезней, войны и нервотрёпки.

Крепко вас обнимаю и ещё раз благодарю за доброе, большое письмо. Ваш Виктор

Май 1966 г.

Новосибирск

(Жене)

Дорогая Маня!

Сижу в гостинице «Новосибирск». Идёт дождь. На улице слякотно. Я только что «опрокинул» 12 страниц в повести и на сегодня – выдохся. Увы, старый текст остаётся малыми островками, как тот, который я видел вчера на Обском море, а островок этот – бывший г. Бердск, точнее, то место, где он стоял, а дальше за ним – обрывистый берег, на нём сосняк и то место, где я служил под знамёнами…

Две ночи я ночевал у Володи Сапожникова, потому что в гостинице не было мест (по всей стране одна и та же история). За два дня мы обговорили замечания (их много), потом бродили с ним по Академгородку, дивились и трепались. Академгородок – это чудо! Впервые в жизни увидел современную архитектуру, современный городок и вдруг не в кино, а наяву убедился, как это здорово и даже прекрасно. Народ тоже отличается от основного народа, и мир совсем иной – как будто другая планета: на одной Быковка, а на другой Академгородок, который не снизойдёт до Быковки, а Быковка не готова взняться до Академгородка.

А дальше – сосны и место моей службы, так и напрашивается начало будущей повести о запасном полку. Но пока не до неё. Пока «Кража». Чтобы сделать первые 150 страниц в срок, мне нужно делать в день минимум по 25 страниц – это многовато, но в первой части возможно. Хуже со второй половиной, там работы больше, кое‑что нужно дописывать, и, если учесть, что я к этой поре разряжусь, будет нелегко. Однако сделать нужно. Вторая часть требуется к 15 июня, и уезжать мне, не сделав её, нельзя. Значит, всё нужно сделать до Кемерово, до 30‑го числа. Завтра – 15‑е. Работа адская, но надо, надо. 28‑го я выступаю на телевидении (запродали тут меня без меня) – буду читать отрывок из повести. Кроме того, запишусь на видеомагнитофон с рассказом о книжке Болотова Вити – он же в прошлом новосибирец, и меня попросили. А вообще меня пока, слава богу, не отрывают. Володька трудится в поте лица. Николай Николаевич Яновский человек деликатный, а больше у меня знакомых здесь нет.

Я – умная голова, уехал без рассказа «Синие сумерки», который хотел показать Володе и Николаю Николаевичу. Не захватил в запас книжек Болотова и Домнина. Если по сроку это письмо придёт, ты отправь на Володькин адрес (для меня) по две книжки каждого, а рассказ, уж если отправлять, то 2‑й экземпляр. И, пожалуйста, не волнуйся. Я тебя очень люблю, очень ценю, считаю, что такое доказывается не словами, а делами.

Восемнадцатого мне дадут аванс. Тут продают великолепные латышские мебельные гарнитуры (в Академгородке, разумеется), цена 404 рубля. Купил бы – «зуб горит», но Володька сказал, что дня два придётся бегать насчёт транспорта, контейнеров и т. д. И я охолонул. У меня такого, мебельного, времени нет.

Целую, Виктор

24 июня 1966 г.

Быковка

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Я, кажется, в суете и попыхах забыл послать Вам свою новую, прескверно изданную книжку. Посылаю. Писать много не буду. Весь я измотан, издёрган и усталый. Завтра отправляюсь с женой и сыном в Сибирь, на Родину, и возможно, в селе Ярцево, на Енисее, где живёт мой братишка, мне и отдохнуть удастся.

Напишу лишь о продолжающейся истории с моей злополучной «Кражей». Из «Нового мира» я вынужден был её взять, так как она лежала там и ещё могла лежать долго без сдвигов… Расстались мы полюбовно без всяких обид, но с огорчениями с той и другой стороны. До меня уже дошли слухи, что «доброжелатели» распускают слух, будто Астафьева зарубили, он переругался и т. д. Всё это выдумки и не очень оригинальные.

Повесть попросили в «Сибирские огни», конкретно назвали номера 8–9, и в «Новом мире» по‑доброму рассудили, что уж чем лежать повести, то пусть она свет увидит.

«Свет» её очень тёмный. Я сидел в Новосибирске почти месяц в гостинице, наполненной грохотом, ремонтным матом, полуголодный, оглохший, терзаемый к тому же ортодоксальным заведующим отделом прозы журнала, и правил повесть да оборонял её от перестраховки и трусости, переходящей рамки, даже нынче существующие. Первую половину сдали в набор, и я уехал на Кемеровский семинар.

По второй половине повести у меня было как раз наибольшее количество расхождений с редакцией. Я оставил её на машинке с тем, чтоб уж после этого мне прислали рукопись с окончательными редакционными замечаниями. Со мною поступили иначе – рукопись мне не прислали, а прислали телеграмму, чтоб я не позднее 25‑го был в Новосибирске. Телеграмма послана 23‑го, пришла 24‑го, а 25‑го, 26‑го – суббота и воскресенье. Всё сделано тонко. 29‑го окончательный срок сдачи по графику журнала. Это значит, там сделали с рукописью всё, что хотели, и я знаю что, и меня поставят перед свершившимся фактом, тем более что заплатили мне 60 процентов гонорара за всю повесть. Душа моя кровью уж облилась из‑за этой повести, и что будет дальше – одному богу известно.

Как много сил расходуется не на написание, а на отстаивание своего труда! Горько всё это сознавать, и всякий раз, как печататься, я сталкиваюсь с этим. Ведь с повестушкой «Звездопад» в своё время была та же история, от которой меня чуть кондрашка не хватил. Я тоже отредактировал её, согласовал, а после всего этого редактор журнала изуродовал её по своему понятию и усмотрению.

В общем, еду в Сибирь, полный смутных и тяжёлых предчувствий. Да ещё повесть цензуру не проходила! А тут ещё г‑н де Голль мне дорогу переехал! Когда в Новосибирске сидел, город чистили и вылизывали для приёма французика, а теперь совпадает мой и его приезд! Беда от этих буржуев советским людям!

Как живёте Вы? Судя по «Литературке», живы и действенны. Это хорошо.

Домой вернусь я к началу августа и возьмусь досоставлять сборник рассказов для «Советского писателя». Срок‑то у меня июнь, но мне не управиться. Сил уже нету.

Делал я тут маленькую повесть. Думал листа на три – получилось четыре. Это последняя вещь из цикла «Страницы детства». Ещё надо написать штучки три‑четыре мелких, и мой долголетний цикл сложится. Году в 1968 издам я книжку под названием «Далёкая и близкая сказка» и чую, что это будет моя лучшая книжка, цензура её терзать не будет, всё там про дедку, бабку да про мальчика. Такая литература у нас ещё не пугает никого.

В посланной Вам книжке из этого цикла есть несколько рассказов. Вы их узнаете. Если будет время, черкните мне своё мнение о книжке. Она, правда, похудела за период производства и издана ужасно, но тут уж не моя вина, а моя беда.

Как Ваш роман? Всего Вам наилучшего. Ваш Виктор

26 августа 1965 г.

Быковка

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Я всё живу в деревне, и времени у меня много, и работа двигается потихоньку. Я дорабатываю рассказы для сборника в «Советском писателе». Вероятно, в первых числах сентября отправлю его, маленько поброжу с ружьём и попишу новое. Со старым возиться надоело. Много штукатурки и соплей много в вещах уже опубликованных, просматривая их, стыдишься самого себя иной раз. Но это и утешение – раз видишь огрехи, значит, ещё не закостенел и помаленьку вперёд двигаешься.

За добрые слова о моём сборнике – большое спасибо. Наверное, Вы перехваливаете меня (мне всё время кажется, что меня перехваливают), но сам себя я сужу строже, чем мои читатели, и требую с себя больше, хотя писать становится всё труднее и труднее – вычерпывается языковой запас, какие‑то душевные импульсы иссякают, да и биография, из которой я черпаю, черпаю, – не бездонна. В запасе ещё война. Моя война, мною пережитая, мною увиденная, – эту целину и собираюсь я тронуть зимою. Страшно, а надо!

Хочу писать продолжение «Кражи». Не хронологически, а ещё две‑три повести, объединённые одним героем. Знаю, что хватит почти на всю жизнь. Знаю, что будет тяжело. Долго уверял я себя, что не надо этого, что лучше легче прожить, пописывая разные лирические истории и новеллы, ан ничего с собой поделать не могу.

Следующую повесть назову «Зрячий посох» и введу туда своего романтико‑анархического героя. Там, в этом горниле, ему на всю жизнь переломают кости и душу сапогом.

Буду писать совершенно отрешённо, ни о чём не заботясь и не думая о цензуре.

Нынче я был в Академгородке и с пляжа, с ультрасовременного, смотрел на остров, поднявшийся из Обского моря. Там под водою и осталось то место, где я проходил «службу» в 1942 году, туда вот и помещу героя. А потом фронт. И ещё одна повесть, послефронтовая. По размеру они должны быть небольшими. Каждая с самостоятельным сюжетом. Каждая с отдельным названием. Попробую сделать судьбу моего поколения. Его величие и трагедию.

Очень тяжкий труд, огромная задача, но мне уже сорок три года, и пора думать о том, что положат в изголовье, когда отправляться к родителям станешь. Считаю, что всё, мною сделанное до сих пор, – это подготовка к основной работе, и, может быть, именно потому так осторожно и редко я притрагивался к войне.

«Кража» – это экспозиция, вступительная часть, предыстория, а всё остальное впереди. Зимою же закончу я «Страницы детства» – книга получается листов на 17. Она почти вся, за исключением двух‑трёх рассказов, готова. И эта милая, тёплая память о детстве покормит меня какое‑то время, а я поделаю то, к чему долго внутренне готовился.

Даже Ваши мучения с романом меня не остепенили. Это как болезнь. Я очень рад, что так по душе пришлось Вам писание рассказов. Думаю, что они и подкузьмили Вас при работе над романом. Они ведь учат не расползаться, следить за каждой фразой и всё держать в кулаке. Рассказ – горка вроде бы и невысокая, а с неё видно ой как много! Да и культура рассказа нашего (лучшего) сильно выросла. Я думаю, если положить на весы два рассказа Жени Носова из № 2 «Нового мира» и какой‑нибудь обласканный всеми романище, то рассказы его перетянут, потому что на одной тарелке золото, а на другой – вода!

Насчёт Катаева я прочитал у Дудинцева и разделяю Вашу точку зрения. От «Сына трудового народа» и к «Колодцу» – это путь, заслуживающий того, чтоб наш брат мотал себе на ус и учился. Вообще, судьбы наших классиков, живых и мёртвых, – это страшная школа. Увы, многие из них даже и до «Колодца» не дойдут, так и разменяют свой талант и жизнь на суету и пятаки.

Меня особенно потрясает судьба Суркова. Какой поэт мог быть! Я благоговел перед многими его великими стихами – русские, всегда сдержанные в эмоциях и оттого особенно эмоциональные. За этими стихами угадывался очень сильный и глубоко душевный человек, а из него получился литературный вождь, который кому только ручку не целовал!..

Ну да бог с ними. Хорошо уж и то, что они были, есть и нам, добрым молодцам, дают повседневный урок. Думаю, не без этого урока пересаливают хлеб чёрствый, едят хрен с квасом, но не пишут на потребу и Вася Белов, и Юра Казаков, и Костя Воробьёв, и Володя Сапожников, и тот же Солженицын, и Максимов, и Климент Борисов, множество других – дай им бог дальнейшего мужества и здоровья!

В Коктебель я не поеду, Александр Михайлович. Дал себе зарок – не ездить в эти дома. Во‑первых, дорого, а во‑вторых, раздражает меня многое там. Да и домишко мой в деревне очень хорош, мне лучшего ничего и не надо. Одолевают летом гости, но сейчас уже схлынули. Мы тут с сыном вдвоём, но и он к 1‑му уедет учиться. Приедет жена.

Не всем у меня нравится, конечно. Был недавно мой один товарищ с женою и с сыном, сказал, что «в Коктебеле лучше». Куражился над нами, пробовал барина из себя гнуть, чванство этакое российское выказывать, и я едва не погнал его отсюда.

Ловлю помаленьку рыбу. Мало осталось, но на уху наскребаем. Хожу по лесу. Слушаю петухов, на народишко гляжу. Мало его тут, а мирный такой народишко, пока не напьётся. В деревушке все нас считают уже своими. И на душе покойно, и работается хорошо. Чего ещё и надо‑то нашему брату?!

Прочёл в газете, что в ноябре пленум, значит, скоро увидимся и поговорим, а в письме всего не скажешь, хотя и длинное оно получилось.

Желаю Вам перекатить гору – одолеть роман. Здоровья желаю. И крепко жму трудовую.

Ваш Виктор

17 сентября 1966 г.

Пермь

(А. Н. Макарову)

Александр Николаевич!

Письмо Ваше писано 9‑го, я приехал в город 16‑го, пишу 17‑го утром и рассчитываю, что Вы мой ответ получите не позднее 20–21‑го.

Какая у нас сейчас чудная погода! Ах, если бы она продержалась! Я завтра ускачу в деревню, но дома у меня сын, дочь, и 21‑го на партсобрание приедет жена. Она будет ждать Вас. К нам ходят самолеты (по‑моему, два или три), но я советую Вам ехать поездом – это ночь и половина дня в пути на пермском поезде, с Курского вокзала. Посмотрите осеннюю Россию, подышите ею маленько в пути.

Дайте телеграмму, поскольку жена не знает Вас, она или объявит по вокзальному радио, чтоб Вы зашли в радиорубку вокзала, или так просто будет Вас искать (я описал ей портреты), а Вы, как увидите в толпе самую маленькую белокурую женщину с носом, который на семерых рос, но одной достался, – значит, это моя добрая и хлебосольная жена. Очень Вас жду! Хотел дать телеграмму, но что в ней скажешь?

Я как раз ворокосю новый, осенний рассказ и только поэтому сам не встречу Вас, но Вы ни о чём не беспокойтесь. Жена всё сделает. От вокзала до нас идёт улица Ленина, и ходу тут 15 минут (две трамвайные остановки). Остановка «Плеханова» и полквартала вперёд. Дом с зелёными полосами и с вывеской «Воздушная кукуруза», а напротив нас большой обувной магазин, а за нами (через два дома) агентство «Аэрофлота». Это на всякий случай наши координаты – ул. Ленина, дом 172, кв. 26 (второй подъезд, второй этаж).

Вот и всё. Жду! Обнимаю! Ваш Виктор

8 октября 1966 г.

Пермь

(А. Н. Макарову)

Дорогой Александр Николаевич!

Маня ездила в город и привезла мне Ваше письмо. Я очень рад, что у Вас остались приятные впечатления о поездке к нам. Ибо напуганные куражливостью Вороновых, побывавших до Вас, мы уже стали бояться не угодить чем‑либо нашим гостям. Жаль, что побыли Вы очень мало. Как раз после вашего отъезда хариус начал скатываться и весь скопился на поворце подле нашей избы, и я за выход ловлю штук по 20–25 хороших рыбок, сидя на одном месте. Вот бы Вам тут душу отвести!

Погода было изломилась маленько, но сегодня резко похолодало и опять стало солнечно, ясно.

Приехал к нам единственный оставшийся в живых мой дядя из родной деревни, и мы всё разговариваем с ним. Он, сам того не зная, пополняет меня языком, восстанавливает воспоминания, и вообще хорошо, что он приехал, а то я уж начал забывать, что у меня есть родственники.

Вчера ходил с ним на охоту, принесли двух рябчиков. Варили чай в лесу, сидели у костра. Осень доцветает, в тайге грусть, и тянет к воспоминаниям о покойных, о бабушке и дедушке, замечательных тружениках и сердечных людях.

А Маня… Она у меня злосчастный человек! Поехала в город, что‑то занесло ветром в глаз, и вот мыкалась, мыкалась. Две ночи не спала, и я отправил её домой, к врачу. Она даже и Блока не смогла почитать, и так уж рада, так уж рада она Вашему вниманию, и подарку, и тому, что сумела угодить Вам. Она человек, не избалованный вниманием, умеет ценить его как не знаю кто.

Что касается меня, то Вы напрасно беспокоитесь. Просто в силу своей породы, да и прошлой жизни отчасти я очень сдержан в проявлении чувств к людям, и потому я не мог выразить словами, как я был рад Вашему приезду и как, истосковавшись по людям, с которыми можно не прятаться, наговорился с Вами и отвёл, что называется, душу. Но до Вашего приезда меня страшно донимал геморрой и никак не могла выйти кровь. Стало от него, проклятого, прихватывать сердце. Ну а тут на радостях выпил, сделалось похуже, но, оказывается, напиться‑то надо было! Вскоре после Вас набухший этот геморрой прорвало, дурная кровь вышла, и мне сделалось лучше. Сейчас я уже по тайге резвей хожу. Так что всё хорошо. Мне только было очень грустно, когда Вы уезжали, а на моей морде все мои чуйства видно, вот Вы и обеспокоились.

Всё хорошо. Ещё раз повторяю, что я был очень и очень рад Вашему приезду, ведь одиночество это не лучший друг писателя, хотя порой и дорожишь им, и оно полезно работе, но пей сладкого – не досыта, горького – не до слёз! Так, кажется, говорится?

И ещё. Ради бога не считайте себя обязанным писать что‑либо обо мне, хотя Вы и «собрали» материал. Освободите себя хотя бы от этого груза. Я и так, не в пример многим периферийщикам, избалован вниманием прессы. Есть ребята, которые куда как лучше меня работают, а находятся втуне, вот о них (например, о Косте Воробьёве) и написать бы. Прочитали Вы его книжку или нет? А я читал роман Ивана Акулова «В вечном долгу», напечатанный в первых номерах «Урала». Опять колхозы, опять горе, голод, несправедливости и прочее. Язык хороший, роман добрый, но… Но лет бы на пятнадцать раньше ему появиться! А теперь это запоздалый роман, и тихо, тихо он погрузится на библиотечные полки, повздыхает там и успокоится в пыли времени.

Сам я ещё ничего не делаю. Позволил себе осень погулять, а там уже и за работу.

На пленум, если он состоится, я непременно приеду, но остановлюсь в гостинице и всё из‑за того же геморроя, который заставляет иной раз стесняться, и я поэтому всегда почти останавливаюсь в казённых местах. А с Вами мы навидаемся досыта.

Крепко вас обнимаю. Ваш Виктор

10 октября 1966 г.

Быковка

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!