Приложение 4. Отрывок из повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья».

Отрывок из повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья».

Я человек больной... Я злой человек. Hепривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Hет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Hу-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Hо все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит! Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал, думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнусно пофорсить, - нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, - я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно - просители. Hо из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще в моей молодости. Hо знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай. Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и - надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?.. Я уверен, что вам это кажется... А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется...

Приложение 5

Отрывок из статьи С. Лебовиси «Фантазийное взаимодействие и трансгенерационная передача»

Родители наделяют ребенка «мандатом»…<Когда существует семейный секрет>, часть речь идет о родственнике, исчезнувшем при загадочных обстоятельствах, о самоубийстве. Конечно, эти семейные тайны в значительной мере оказываются разглашенными, но они составляют то недосказанное, которое играет важную роль в тайных связях семьи… Тот факт, что Ван Гог родился ровно через год после смерти своего старшего брата, приобрел смысл только потому, что родители наделили его именем умершего брата. Не в этом заключалась причина его, по-видимому, циклического заболевания, а также его удавшегося самоубийства; он покончил с собой вскоре после того, как у его младшего брата, который всегда играл по отношению к нему скорее родительскую роль, родился ребенок. Ван Гог был заменой ребенка, и этот новый младенец мог его заменить.

Приложение 6

Отрывок из статьи Ж. Лапланша и Ж.-Б. Понталиса «Фантазия, фантазм» из «Словаря по психоанализу»

…fantasme — это особый продукт воображения, а вовсе не мир фантазий и не деятельность воображения в целом.

…Поначалу Фрейд считал реальными те патогенные сцены детства, о которых рассказывали пациенты в ходе анализа, но затем вынужден был решительно отказаться от этого первоначального убеждения и признать свою "ошибку": эти сцены имели отношение не к материальной, но лишь к "психической реальности…

Необходимо, однако, подчеркнуть, что само выражение "психическая реальность" — это не просто синоним внутреннего мира, психики в целом и пр. В самом глубоком своем фрейдовском смысле оно означает устойчивое и независимое от окружения ядро сопротивления, которое единственно можно считать "реальным" на фоне других психических феноменов… Усилия самого Фрейда, да и все последующие психоаналитические размышления, по сути, были направлены к тому, чтобы понять устойчивость, действенность, относительную организованность мира фантазий в жизни субъекта… Изучение типичных фантазий, обнаруженных психоанализом, привело Фрейда к мысли о существовании бессознательных схем, или «первофантазий», выходящих за рамки индивидуального опыта и наследуемых генетически.

…Отношение между фантазией и желанием представляется нам более сложным. Даже в своих неразвитых формах фантазирование не сводится ни к какой осознанной деятельности субъекта желания:

1) фантазии — даже те, что доступны пересказу в одной фразе, — представляют собой сценарии, зрелища, последовательность сцен.

2) Субъект постоянно присутствует в этих сценах; даже в «первосцене», где его как будто бы нет, он фактически играет свою роль не только как наблюдатель, но и как участник…

3) Вовсе не представление объекта становится целью субъекта, но скорее сцена, участником которой он является: в ней, кстати сказать, возможны замены ролей

Приложение 7

Отрывок из книги П. Кейсмента «Обучаясь у пациента»

Проводя длительный курс анализа в течение нескольких месяцев, я обнаружил, что регулярно испытываю буквально смертельную скуку с одним пациентом-мужчиной. Я стал присматриваться к нему более тщательно, пытаясь понять, не являются ли мои чувства обычным личностным контр-переносом на пациента как на трансферентный объект… Но даже после такого самоисследовательского экскурса скука в работе с ним продолжала оставаться.

Тогда я начал изучать более пристально сам феномен скуки и обнаружил свою реакцию на то обстоятельство, что пациент обращался не ко мне. Казалось, он говорит сам с собой, а я как бы и не присутствую. Но это не все. Пациент относился ко мне как к присутствующему физически, но отсутствующему эмоционально. Он считал, что все это мне мало интересно, хотя я и не давал никакого повода. И тогда я увидел, что он рассматривает меня как человека, интерес которого он не может завоевать, или лицо, не желающее им интересоваться. У меня возникла новая идея.

Вся та пестрая картина чувств, жившая во мне, сохраняла образ этого больного, относящийся ко времени его нахождения в психиатрической лечебнице. Он рассказывал мне, как мать регулярно навещала его там. Она демонстрировала свою заботу и в то же время постоянно оправдывала ситуацию, почему ее сын вынужден оставаться в больнице…

Нахождение пациента в больнице объяснялось длительной ярко выраженной депрессией. Депрессия, в свою очередь, во многом объяснялась той согласованностью, с которой вся семья сплотилась против него… Родители намеренно игнорировали основную причину, по которой их сын оставался там. Они знали, что ему некуда больше идти кроме своего дома, в котором были они, родители, чувствовавшие, что не могут справиться с его хроническим состоянием.

С этим реактивированным воспоминанием как ключом я стал думать, не переживает ли пациент вновь со мной то пустое взимодействие, в котором он частенько пребывал, находясь в больнице. Он обращался к своей матери, которая почти не слушала. А мать, в свою очередь, говорила в его сторону, но не с ним.

Когда я начал фокусировать свое внимание на пациенте в этом новом смысле, то смог увидеть и множество других моментов, подтверждавших мой вывод. Теперь я смог показать пациенту, как он разговаривает со мной, так, как будто он не думает, что мне действительно интересно, или что я готов серьезно воспринимать то, что он мне говорит. Я подумал, что так и происходило во время визитов его матери в больницу, когда сами посещения лишались всякого содержательного общения.

Как только я смог истолковать эту пустоту в переносе, пациент начал говорить со мной и относиться ко мне так, что наше общение наполнилось смыслом. Перенос перестал быть незначащим общением, таким как с физически присутствующей, но эмоционально отсутствующей матерью. Вместо этого пациент увидел во мне человека, присутствующего и физически, и эмоционально; и больше я не испытывал скуки при работе с ним.

[1]Примечание 1945 года. Форма экспрессии гораздо важнее, чем ее идейное содержание. Сегодня для того, чтобы пробиться к критическим детским переживаниям, мы используем исключительно экспрессию. Не идейное содержание, а форма выражения является тем, что приводит нас к биологическим реакциям, которые формируют основу психических проявлений.

[2]Благодаря реализации этого факта формальный элемент включается в сферу психоанализа, который до сих пор фокусировался преимущественно на содержании.