Вопрос 53. Система персонажей в романе Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы».

Система персонажей в "Братьях Карамазовых" представляет целый веер характеров, находящихся в сложном, но весьма продуманном и четком соотношении друг с другом, начиная от антиподов и вплоть до "двойников". Борьба добра и зла имеет место и между персонажами, и в душе большинства персонажей. Мир "Братьев Карамазовых", как и некоторых других произведений того же автора, — это мир русского хаоса и попыток наметить пути его преодоления. О самих Карамазовых Алеша говорит: "тут земляная карамазовская сила <...> земляная и неистовая, необделанная". "Необделанная" карамазовская сила прямо указывает на хаос, но и одновременно на связь с землей, которая подает надежду на преодоление хаоса. Говоря о "хаосе" в "Братьях Карамазовых", необходимо отличать стихийный хаос на всех уровнях общественной и семейной жизни, вплоть до возможности отцеубийства, от хаоса вследствие сознательного отказа от мировой гармонии и порядка в силу, например, неверия в его возможность. Дмитрий Карамазов на практике крайне "хаотичен", но вместе с тем не любит беспорядка и уповает на спасение мира и человека, в частности за счет союза с "матерью землею", т. е. с национальной почвой, которая вовсе не прямо совпадает с "карамазовской земляной силой". Иван же Карамазов не верит в справедливость мирового устройства и сознательно отвергает мировую гармонию, "возвращает билет" Богу. На гораздо более низком уровне, без всякой теории от "рая" отказывается и Федор Карамазов: "...в скверне моей до конца хочу прожить... в скверне-то слаще" (XIV, 157). "А в рай твой... не хочу", — говорит он Алеше.

Вообще персонажи Достоевского легко впадают в истерику, в экстаз, отдаются всевозможным нервным проявлениям, вступают в противоречия с самими собой. Эти противоречия, столь характерные для героев Достоевского, в том числе и персонажей "Братьев Карамазовых", также проявление хаоса и одновременно борьбы разных эмоций, настроений, психологических тенденций и, в конечном счете, добра и зла в душах людей. В крайней форме это проявляется в поведении женских персонажей. Приведу примеры. О Грушеньке говорится, что она "сама находится в какой-то борьбе". Лиза мечтала садистически насладиться видом распятого мальчика с обрезанными пальчиками, а перед тем предлагала Алеше посвятить себя заботам о несчастных людях. Катерина Ивановна любит Дмитрия, колеблется между тем, чтобы быть "спасительницей" или "губительницей" Дмитрия. И действительно, в своем поведении она меняет эти позиции: спасительница — потом губительница (на суде) — снова спасительница (думает о его побеге). В отношениях с Иваном они — "два влюбленные друг в друга врага". Алеша говорит ей: "...вы мучаете Ивана, потому только, что его любите", а "Дмитрия надрывом любите... внеправду любите". Хохлакова говорит о них: "оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это, и сами наслаждаются этим". Иван Карамазов "любил и в то же время ненавидел Дмитрия". Федор Карамазов после смерти жены одновременно "плакал и смеялся", он был "зол и сентиментален".

О Смердякове говорится, что он, может, "уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит". Ракитин характеризует статью Ивана Карамазова о церковном суде: "с одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться". Особенно много говорится в связи с Дмитрием Карамазовым, прежде всего — им самим: "...низость люблю, но я не бесчестен";...я человек хоть и низких желаний, но честный"; "Господи <...> Мерзок сам, а люблю тебя". "Пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын. Господи, и люблю тебя". "Беспутен был, но добро любил". Соответственно и Грушенька ему говорит: "ты хоть и зверь, а благородный". Итак: "и дурно оно было, и хорошо оно было", и Дмитрий Карамазов обсуждает проблему противоречий даже как бы теоретически: "Влюбиться можно и ненавидя"; "Красота — это страшная и ужасная вещь <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут <...> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским". Дмитрий это отчасти объясняет тем, что "широк человек, даже слишком широк". Эта "широта" как бы является одной из предпосылок русского хаоса.
Прокурор на суде говорит, что "добро и зло в удивительном смешении", "натуры широкие, карамазовские <...> способные вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны". На протяжении романа часто говорится о разных "ужасных противоречиях", "нелепости и путанице" и т. п. . Внутренняя борьба, можно сказать, превалирует над внешней в этом великом "романе-трагедии". Кроме того, даже сугубо положительные или сугубо отрицательные персонажи очень часто таят в себе какие-то потенции прямо противоположного свойства. Как уже упоминалось, даже Алеша Карамазов в какой-то момент способен сказать: "...и сам я Карамазов <...> я в Бога-то, может быть, и не верую", и это парадоксальное высказывание соответствует неосуществленному замыслу Достоевского превратить Алешу во втором томе "Братьев Карамазовых" в революционера или даже преступника, впоследствии, конечно, кающегося.

В связи с проблемой русского хаоса и путей его преодоления следует, кроме противоречий, метаний, истерик и эксцентричности персонажей, обратить также внимание на по-своему, условно говоря, "карнавализованное" изображение чудаков, плутов, юродивых, всякого рода пародирующих элементов в романах Достоевского, в том числе и в "Братьях Карамазовых". Федор Карамазов — "странный тип", "бестолковый сумасброд", "старый шут", "хитрый и упрямый шут", "злой шут" (его так часто называют), "подлейший комедиант", "бегал шутом по чужим столам". Он любит "представляться", "других в шуты рядить" и является на "семейную схватку" для "какой-нибудь шутовской и актерской сцены", и сам о себе говорит: "Вы видите перед собою шута, шута воистину!", "я шут коренной, с рождения, всё равно что юродивый", "шут и представляюсь шутом". Он при этом допускает участие в своем юродстве и "духа ненавистного", т. е. демонического начала. На "семейной сходке" в монастыре он рассказывает оскорбительные для монахов анекдоты, нарочито перетолковывает понятие христианской любви; в какой-то момент, подыгрывая "священному старцу", отцу Зосиме, делает вид, что "играет шута" только от "мнительности", а затем, продолжая кривляться, упрекает монахов в том, что они пытаются "пескариками Бога купить". Специально Федор Карамазов "как обезьяна" передразнивает Миусова, как бы на некоторое время становясь его "двойником", делает вид, что из-за Миусова потерял веру и пр. По-другому чертами юродивой отмечена его вторая жена, "кроткая, незлобивая и безответная" кликуша, "пред образом на коленях рыдающая как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями", и уж совсем иначе Лизавета Смердящая, у которой "лицо вполне идиотское", но которую весь город опекает именно как юродивую.
Алеша, столь резко противостоящий по всем пунктам отцу, впрочем, как говорит Ракитин: "по отцу сладострастник, а по матери юродивый", "тихий мальчик", по мнению своего отца, похожий на мать "кликушу", однако выросший в то же время своеобразным "реалистом", — даже он охарактеризован повествователем как "странный, даже чудак". О нем говорится, что он "из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг... целый капитал, то он не затруднится отдать его", т. е. его "юродивость" выражается в бескорыстии (а также можно добавить — в "дикой, исступленной стыдливости и целомудренности"), и в этом смысле его юродивость прямо противоположна "злому" шутовству и "сладострастию" его отца Федора Карамазова. Заметим также, что, пусть несправедливо, Катерина Ивановна бросит ему слова: "Вы маленький юродивый, вот вы кто".

Ни шутовства, ни юродства (ни, добавим, сладострастия) нет в Иване Карамазове, хотя он, по общему мнению, походил на отца. Но шутовская стихия прорывается в изображении черта, который представляется ему на пороге безумия и как бы оказывается его двойником, сконцентрировавшим некоторые черты его подсознания, его "чувств, только самых гадких и глупых". Черт Ивана оказывается таким же "приживальщиком", каким был отец его в молодости; он пародийно выпячивает мысли, бродящие в голове Ивана.

На ином, социально более низком полюсе юродство и шутовство, проявленные от унижения бедным капитаном Снегиревым. Шутом и паяцем называет его дочь. Он кончает свою речь "злым и юродливым вывертом". Жена его просто сумасшедшая, впавшая в инфантильное состояние и, собственно, тоже не лишенная черт юродства. Алеша так характеризует этих людей: "Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, кому в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними".

Дмитрия Карамазова, несмотря на всю эксцентричность его поведения, нельзя назвать юродивым; он прямо и непосредственно выражает стихию хаоса. То же самое в значительной степени относится и к Смердякову с его странностями, надменностью, нелюдимостью, столь отличными от характера Дмитрия; то же — и к Лизе Хохлаковой и другим. Некоторую близость к шутам проявляет и Максимов, "приназойливый старикашка", "скитающийся приживальщик", который нарочно врет, чтоб доставить удовольствие окружающим.

Что касается Зосимы, воплощающего религиозно-нравственную программу Достоевского, то он как раз совершенно лишен юродства, хотя в свое время, когда он отказался от поединка в полку и от обязательных офицерских бытовых норм, его посчитали юродивым. В этом плане отцу Зосиме противостоит юродивый фанатик, "несомненно юродивый" монах-аскет Ферапонт, который всюду усматривает бесов и претендует на общение с Богом и ангелами.
Юродство ряда персонажей в романах Достоевского несомненно ассоциируется с русским национальным типом юродивого, но Достоевский рисует и гораздо более разнообразную картину "смеховых" отклонений, которые все вместе как-то увязаны с изображением русского хаоса и охватывают целый веер вариантов — от крайне отрицательных до достаточно положительных

Переходим к системе образов. Начнем с "отца семейства" Федора Карамазова, главного представителя "карамазовщины" (сладострастники, стяжатели, юродивые), отчасти передавшего ее особенности, в разной степени и по-разному, своим сыновьям. Лично Федор Карамазов "дрянной и развратный <...> бестолковый <...> но умеет обделывать свои делишки". "Бестолковость" его "национальная", но обделывать делишки, быть беззастенчивым стяжателем он научился у евреев. Это противоречие свидетельствует отчасти о его деклассации. Действительно, он помещик (т. е. маркирован как аристократ), но самый маленький, не жил в своем поместье и в молодости вел себя как приживальщик, а потом занялся бизнесом, прежде всего ростовщичеством, открывал кабаки, т. е. выбрал самый грязный вариант "обуржуазивания". Но коренная его черта — развратность и сладострастие ("сладострастнейший человек"). Он не признает никаких "дурнушек", и все женщины кажутся ему привлекательными, вплоть до Лизаветы Смердящей, которую он, по-видимому, изнасиловал, вследствие чего появился на свет Смердяков. Сладострастие, доминирующее над всеми другими чувствами, главенствует и в его отношении к Грушеньке, что и приводит к любовному соперничеству с сыном Дмитрием, который в общем унаследовал от него это сладострастие. Не забудем, что сладострастие есть негативная трансформация жизнелюбия, которое в какой-то мере присуще всем его сыновьям (даже Ивану с его "клейкими листочками"). Другой важной чертой Федора Карамазова, как мы знаем, было "злое" шутовство. Кроме того, он был зол, равнодушен к людям, хотя мог проявить и сентиментальность. Отрицательные черты его мироощущения — ненависть к России и атеизм. В качестве злого шута он противостоит невинно-юродивым, преданным Богу или юродивым от униженности. Отсутствие родительских чувств у Федора Карамазова ("одного даже из многих современных отцов"), способствовавшее развалу семьи и семейному хаосу, в общем гармонировало с отсутствием сыновних чувств и даже заменой последних ненавистью (за исключением Алеши). Здесь "карамазовщина" обращается против самого Федора Карамазова, ее главного носителя. Все сыновья заражены "карамазовщиной", но по-разному и в разной степени. Меньше других — Алеша, усвоивший наследие матери и как бы являющийся духовным сыном старца Зосимы. Зосима любил называть Алешу "сынок", а в черновых записях Алеша называет Зосиму и "другом", и "отцом". В известном смысле Федор Карамазов и старец Зосима противостоят друг другу как физический и духовный отцы Алеши.

Обратимся к Ивану Карамазову. Он внешне меньше других затронут "хаосом" и долгое время ведет себя нормально и как бы разумно. В отличие от большинства окружающих, он — теоретик. В нем прорывается естественное молодое жизнелюбие (в то время как его отец сохраняет жизнелюбие до старости и смерти). Он признает "исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни <...> Черта-то она отчасти карамазовская <...> Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике <...> дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек". Однако, в отличие от отца и старшего брата, он умеет эти естественные порывы подчинить "уму" и "логике", интеллектуальным теориям и идеям. Правда, Ракитин думает, что главное для Ивана — это отбить невесту с приданым у Дмитрия. Но Алеша, которому это говорится, справедливо возражает: "...душа его бурная <...> В нем мысль великая и неразрешенная". Впоследствии Смердяков выражает уверенность в том, что Ивана может прельстить получение богатого наследства в случае, если брак Федора Павловича с Грушенькой не состоится и Федор Павлович будет убит. То, что Иван Карамазов интеллектуальный герой, — это его основная характеристика. В отличие от отца и брата Дмитрия он также и "до трактиров не охотник". Более того, повторяя снова слова Алеши, — "душа его бурная. Ум его в плену. Он чужд шутовства, но он "эксцентрик и парадоксалист" в интеллектуальной сфере. Хаос "карамазовщины" проявляется у него в виде "духовного безудержа". Так выразился прокурор на суде и впоследствии добавил: "...у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы». Хотя Иван "с отцом уживается как нельзя лучше" и "из всех детей наиболее на него похожий", отец Федор Карамазов признается: "Я Ивана больше, чем того (т. е. Дмитрия. — Е. М.) боюсь", и впоследствии замечает: "и никого не любит, Иван не наш человек", что, конечно, в устах такого крайнего эгоиста звучит тоже достаточно парадоксально. Иван сам признается, что "никогда не мог понять, как можно любить своих ближних <...> Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь". Когда Дмитрий чуть не прибил отца, Иван произносит: "Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога" Иван при всем том рационалист, признает, что у него "ум эвклидовский". Стремясь разрешить "предвечные вопросы", он разочаровывается в жизни и гармонии: "...в окончательном результате я мира этого Божьего — не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе". Близость Ивана и Федора Карамазовых, как мы видели, всячески подчеркнута в романе. Не случайно Иван говорит об отце: "...был поросенок, но мыслил он правильно".

Смердяков является двойником Ивана Карамазова, что также подчеркивается Достоевским: Иван "понял, что в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого человека не может вынести душа его". Впоследствии отцеубийца Смердяков говорит ему: «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был». Иван Карамазов, таким образом, противостоит Смердякову как "мысль" и "дело". Смердяков мечтал об эмиграции во Францию, но чтоб начать там какое-либо "дело", нужны были деньги, и усвоенная им теория Ивана Карамазова о том, что «всё позволено» вдохновила его на отцеубийство. "Практик" Смердяков отчасти выглядит как пародия на "теоретика" Ивана Карамазова.

Иван Карамазов со своим "двойником" Смердяковым резко противостоят Дмитрию Карамазову, который хотя и погружен по уши в хаос, но умеет найти выход из него. Контраст этих двух братьев всячески акцентирован.
«Брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя было и придумать двух человек несходнее между собой». Их противоположность, хотя и в несколько искаженном виде, была еще подчеркнута Федором Карамазовым, когда он их, пусть несправедливо, представлял в качестве шиллеровских Карла и Франца Мооров. В отличие от Ивана, Дмитрий бесконечно далек от всякого рационализма и представляет крайне непосредственную натуру. Он был "легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив". Молодость его, как мы знаем, протекала беспорядочно, он был страшный "кутила". Дмитрий признается сам: "...я Карамазов <...> если уж полечу в бездну, то так-таки прямо... падаю и считаю это для себя красотой". "Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано — Карамазов!", "а пока кутеж и погром". Дмитрий в большей мере, чем другие сыновья, унаследовал от отца сладострастие, но, во-первых, сладострастие у него не сочетается со стяжательством ("у меня деньги — аксессуар, жар души, обстановка"), а во-вторых, и жизнелюбие у него гораздо шире ("Я жить хочу, я жизнь люблю" или — "какая жажда существовать") и включает в себя любовь к Божьему миру, к земле, к почве, к русскому Богу, к России (в сочетании с ненавистью к Америке), сострадание к ближнему. Как мы видели, Дмитрий постоянно сознает свою "низость" ("из всех я самый подлый гад") и в то же время выражает желание исправиться, обновиться, пострадать. Дмитрий приводит слова Шиллера о глубоком унижении человека и о необходимости для избавления от унижения вступить в союз с "землей" (почвой). Все время идет разговор о его "жажде воскресения и обновления". На суде он заявляет: "Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!". В отличие от Ивана, он горячо верит в Бога ("Да здравствует Бог и его радость!"), готов признать себя самым виноватым и пострадать за других, даже вместо других. Он представляется именно тем образом кающегося грешника, который так люб Богу и старцу Зосиме.
Дмитрий ненавидел отца, о чем потом пожалел; казалось, был близок к отцеубийству ("может быть, не убью, а может, убью") — так сильно мучила его ревность и приводило в отчаяние безденежье, однако глубоко заложенное в его сердце добро помешало ему совершить преступление. Он сам считал, что его спасли Бог и его ангел-хранитель.
Младший Карамазов — Алеша — противостоит и отцу, и обоим братьям. Как уже говорилось, родному отцу он противостоит отчасти как духовный сын старца Зосимы. Иван — его полноценный родной брат, но Иван больше впитал наследие отца, а Алеша — матери. Алешу смущало известное равнодушие к нему Ивана: "не было ли тут какого-нибудь презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста". Потом, правда, Иван и Алеша сближаются по инициативе Ивана для разговора о вечных вопросах ("Како веруешь?"). Дмитрий же всегда говорил о своей горячей любви к Алеше. Даже и отец относился с любовью к "тихому мальчику". Вообще у него был "дар вызывать к себе особенную любовь". Хотя Алеша осознает в себе Карамазова, но считает, что находится в этом смысле на "низшей ступеньке", и признается в религиозных сомнениях. Но все-таки, хотя он разочарован и отчасти возмущен скорым тлением почившего в бозе Зосимы, в общем он человек глубоко верующий, причем без "фантазий" и "мистики", без психологической "экстазности" и "болезненности". Повествователь, как известно, называет его реалистом и утверждает, что "в реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры". Ему нужны были не чудеса, а лишь "высшая справедливость". Карамазовское "сластолюбие" свойственно ему в минимальной степени, Оно заменено у него естественным и одновременно сознательным возвышенным жизнелюбием.
Алеша любит людей, особенно детей (на которых пытается и непосредственно влиять). "Характер любви его был всегда деятельный". Он считает, что "все должны жизнь полюбить", причем "прежде логики", "и тогда только я и смысл пойму". В отличие от рационалиста Ивана, он отдается чувству, "ибо неблагонадежен слишком уж постоянно рассудительный юноша". Он, разумеется, любит Россию, как и брат Дмитрий. Прокурор прав, что он пристал к народным началам, хотя и ошибается, уверяя, что ему грозит мистицизм и шовинизм. В противность сластолюбивому развратнику и денежному стяжателю Федору Карамазову у Алеши — "дикая исступленная стыдливость" и целомудрие (не имеющие ничего общего с сухим скопчеством Смердякова), а также полная беззаботность в отношении денег. Он "не заботился, на чьи средства живет", а попади ему "вдруг целый капитал, то он не затруднится отдать его". Вместе с тем он не "созерцатель" (как, например, Смердяков), а "деятель", хотя еще "неопределенный и непрояснившийся".
Алеша выступает своеобразным медиатором и примирителем среди других действующих лиц романа, не только между отцом и братьями, но и по отношению к Катерине Ивановне и Грушеньке, Хохлаковым, бедному капитану Снегиреву и его сыну, школьникам — соученикам последнего и т. д. При этом он и хорошо разбирается в людях, и "не хочет быть судьей людей", и относится ко всем с величайшим сочувствием, сочувствием деятельным. Алеша и в монастырь приходит к старцу Зосиме, потому что это для него "идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его". Алеша как бы лишен недостатков своего отца и братьев и соединяет их достоинства. Он не сластолюбив, как Федор и Дмитрий, не атеист, как Федор и Иван, не равнодушен к людям и не рационалист, как Иван, не сух, как Смердяков. Он любит жизнь и Бога, как Дмитрий, он склонен к мучительным размышлениям, как Иван. Однако известен замысел Достоевского сделать и Алешу тоже грешником (в неосуществленном втором томе "Братьев Карамазовых"), которому в будущем предстоит покаяние. С этим, между прочим, согласуется принадлежащее Зосиме сравнение Алеши со старшим братом старца, давно умершим. Тот хоть и был добрым юношей, но проявлял "насмешливый" и "раздражительный" характер, не верил в Бога, а затем, заболев чахоткой, преобразился совершенно и стал утверждать, что "жизнь есть рай" и что "все должны один другому служить", обратился к Богу. Однако в рамках реально существующего романа "Братья Карамазовы" Алеша очень слабо проявляет возможности будущего грешника и выражает себя как сугубо положительный персонаж.

Переходим к другим женским персонажам. В этой области начнем, как и роман начинается, с противопоставления первой и второй жен Федора Карамазова. Первая, Аделаида Ивановна, — "из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых", "из бойких умниц" — выходит за Федора Карамазова "из капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию"; поступок этот был "отголоском чужих веяний", а узнавши ближе своего супруга, убегает с бедным семинаристом-учителем. Перед нами тип дворянской интеллигентной девушки, воспитанной в западном духе. Вторая жена, Софья Ивановна, как мы знаем, безродная сиротка, жертва старухи-самодурки, безответная "кликуша", вроде юродивой, исступленно молящаяся Богородице. Тип безусловно демократический и сугубо русский. Но обе эти фигуры относятся к предыстории, не фигурируют в основном сюжете.
В основном сюжете главную оппозицию составляют образы Катерины Ивановны и Грушеньки, в какой-то мере ведущие борьбу между собой из-за Мити Карамазова. Обе они мечутся в противоречиях, о чем выше уже говорилось. Как буквально все женщины в романе (ср. Лизу и ее мать), они переменчивы и истеричны, "инфернальны", "великого гнева" (Катя) и "неистовства" (Грушенька), но при этом составляют четкую оппозицию, аналогичную противопоставлению Ивана и Дмитрия Карамазовых. Публика на суде воспринимает отношения соперниц как отношения аристократической гордой девушки и "гетеры". Разумеется, Грушенька не гетера, хотя и была некоторое время содержанкой богатого купца и подавала надежды как Дмитрию Карамазову, так (ради забавы) и его отцу. Но социальная разница между ними действительно существует. У Катерины Ивановны "аристократические связи", а Грушенька — "дочь какого-то заштатного дьякона", она была когда-то "обиженной и жалкой сироткой" -безусловно демократического происхождения, не только в прошлом содержанка, но в какой-то мере занимающаяся
и "гешефтом", чем напоминает, как это ни парадоксально, Федора Карамазова. Впрочем, в отличие от последнего, она и к деньгам не очень привязана. Катерина Ивановна — "красивая, гордая и властная девушка", "надменная девушка", "институточка", которой свойственны "потребность риска", "вызов судьбе, вызов в беспредельность", казалось бы, подходит Ивану Карамазову, которого она действительно любит, хотя и мучает, но она нарочно, из какой-то игры, из "надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности». Известная аналогия между Катериной Ивановной и Иваном Карамазовым заключается в том, что при всем благородстве, порядочности, приличии и возвышенности она, так же как Иван, может стать "роковой". Как и в Иване, в ней меньше стихии русского хаоса. Как Иван исходит из надуманной любви к человечеству (ср. инквизитора, который, не любя людей по-настоящему, хочет их осчастливить), так Катерина Ивановна из надуманной любви, в большой мере основанной на самолюбии, хочет насильно сделать Дмитрия навсегда счастливым.
Другое дело Грушенька, "самая фантастическая из фантастических созданий", "яростная" и "неистовая", переменчивая, отчасти из своеволия, она отдается своим чувствам и порывам, не останавливается перед тем, чтобы подразнить и взбесить Катерину Ивановну, завлекает и дразнит влюбленных отца и сына, даже задумала "проглотить" Алешу, но не совершает серьезных дурных поступков. Разумеется, в ее жизни больше "хаоса" и она в этом смысле ближе к Дмитрию Карамазову, И что самое главное, она, так же как и он, готова признать себя самой худшей ("Я сердцем дурная, я своевольная", "зверь я", "я низкая", "я виноватая"), но верит в Бога, хочет молиться, готова к жертвам и страданиям. В ней тоже совершается после ареста Дмитрия "некоторый переворот духовный" — Грушенька хочет теперь "трудиться", "землю пахать". Она отмечена "русской красотой" и, так же как Дмитрий, всячески воплощает русское начало. Не случайно разлаживается любовь с "полячком", с "прежним, бесспорным"..
В сущности, в "Братьях Карамазовых" вырисовываются три пары: Иван—Катя ("благородные" мечтатели), Дмитрий—Грушенька (связанные с народной почвой "грешники", способные покаяться и вырастить в себе нового человека), Алеша—Лиза (еще не до конца определившиеся по молодости, особенно она).