Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


КОРОЛЕВА, НЕ ЗНАЮЩАЯ ЛЮБВИ 2 страница




На стенах от сырости проступали темные пятна. Туманный желтоватый свет робко пробивался в сводчатое подземелье.
Узник спал, скрестив руки под длинной бородой. Вдруг он задрожал всем телом, вскочил с бешено бьющимся сердцем и растерянно оглянулся вокруг. С минуту он стоял неподвижно, не спуская глаз с оконца, к которому прильнула утренняя дымка. Он прислушался. Непомерно толстые стены поглощали все звуки, однако ж он отчетливо различал перезвон парижских колоколов, возвещавших заутреню: вот зазвонили на колокольне Сен-Мартэн, потом Сен-Мэрри, Сен-Жермен л'Оксеруа, Сент-Эсташ и на колокольне собора Парижской Богоматери; им вторили колоколенки предместных деревень - Куртиля, Клиньянкура и Монмартра.
Ни одного подозрительного звука, который оправдывал бы внезапный испуг узника. Он вскочил с ложа, гонимый смертельной тоской, которая сопровождала каждое его пробуждение, подобно тому как сон неизменно приносил кошмары.
Он потянулся к большой деревянной лохани и жадно отхлебнул глоток воды, чтобы утишить ту лихорадку, что терзала его дни и ночи. Напившись, он подождал, пока взбаламученная поверхность воды уляжется, и нагнулся над лоханью, как над зеркалом или над зевом колодца. Темная гладь воды отразила лицо столетнего старца. Узник не отрывал от нее взора, надеясь обнаружить в этом нечетком, расплывчатом изображении свой прежний облик, но вода отражала лишь длинную патриаршую бороду, вваливший рот, бледные губы, облепившие беззубые челюсти, тонкий, иссохший нос, желтые провалы глазниц.
Он отодвинул лохань, поднялся и сделал несколько шагов, пока цепь, приковывавшая его к стене, не потянула его обратно. Тогда он вдруг завопил:
- Жак де Молэ! Жак де Молэ! Я - Жак де Молэ!
Никто не отозвался на этот вопль. Никто и ничто. Узник знал, что не ответит даже эхо.
Но ему надо было во что бы то ни стало выкрикивать время от времени свое собственное имя, бросать его этим каменным столбам, сводам, дубовой двери, дабы удержать свой разум на пороге безумия, дабы напомнить себе самому, что ему семьдесят два года, что он командовал армиями, правил провинциями, достиг власти, равной королевской, и что до тех пор, пока в нем еще тлеет огонек жизни, он даже здесь, в этом узилище, есть и будет Великим магистром Ордена рыцарей-тамплиеров.
В довершение жестокости или для вящего издевательства Жака де Молэ и его главных сподвижников заключили в низких залах башни отеля Тампль, превращенной ныне в темницу, заточили в собственном их жилище, в их главной штаб-квартире.
- И подумать только, что я, я сам велел отстроить заново эту башню! - гневно пробормотал Великий магистр, ударив кулаком по стене.
Но тут же он с криком отдернул руку, так как от удара воскресла жестокая боль в правой кисти - раздробленный большой палец представлял собой бесформенный кусок незаживающего мяса. Да есть ли в его теле хоть одно место, не превратившееся в рану, не ставшее вместилищем боли? Кровь застаивалась в старческих, набрякших венах, и после пытки "испанским сапогом" он страдал от жесточайших судорог в икрах. Его ноги пропустили тогда между двух досок, и всякий раз, когда "пытошники" постукивали по доскам деревянным молотком, в мясо врезались дубовые шипы, а Гийом де Ногарэ, хранитель печати, задавал ему вопросы и требовал признания. Какого признания? Молэ лишился чувств.
Это истерзанное, изломанное тело доконали грязь, сырость, скудная пища.
А недавно он подвергся самой страшной из всех применявшихся к нему дотоле пыток - его пытали на дыбе. К правой ноге привязали груз в сто восемьдесят фунтов и с помощью веревки, перекинутой через блок, вздернули его, старика, к потолку. Снова и снова звучал зловещий голос Гийома де Ногарэ: "Признайтесь же, мессир..." И так как Молэ упорно отрицал всякую вину, его бессчетное число раз подтягивали к потолку, и с каждым разом все быстрее, все резче. Ему показалось, что кости его выходят из суставов, мышцы рвутся, тело, не выдержав напряжения, распадается на части, и он завопил, что признается, да, признается в любых преступлениях, во всех преступлениях мира. Да, тамплиеры предавались содомскому греху; да, для вступления в Орден требовалось плюнуть на Святое распятие; да, они поклонялись идолу с кошачьей головой; да, они занимались магией, колдовством, чтили дьявола; да, они растратили доверенные им сокровища; да, они замышляли заговор против папы и короля... В чем он бишь признался еще?
Жак де Молэ с удивлением думал о том, как он смог пережить все это. Несомненно, лишь потому, что истязатели действовали с расчетом, и пытки никогда не доходили до того предела, за которым должна была последовать смерть, и еще потому, что организм престарелого рыцаря, закаленного в боях и походах, оказался куда более живучим, чем сам он мог предположить.
Узник упал на колени, обратив взор к бледному лучу, пробивавшемуся сквозь оконце.
- Господи, Владыко живота моего, - произнес он, - почему ты наделил большею силой плоть мою, нежели дух мой? Был ли я достоин управлять Орденом? Ты допустил меня до малодушества; не дай же мне, Господи, впасть в безумие. Дольше терпеть нет у меня силы.
Целых семь лет сидел он на цепи; только для допросов выводили его из узилища, а сколько натерпелся он от судей и теологов, от их угроз и принуждений. Неудивительно, что он боялся утратить рассудок. Нередко Великий магистр терял счет дням. Желая хоть как-то скрасить свое существование, он пытался приручить двух крыс, являвшихся каждую ночь, чтобы попировать черствой коркой хлеба. От слез он переходил к гневу, от приступов пламенной веры к необузданным богохульствам, от оцепенения к бешенству.
- Пусть они сдохнут... пусть сдохнут... - твердил он. Кто? Климент, Гийом, Филипп... Папа, хранитель печати и король. Они умрут. Молэ не знал, какая им уготована кончина, но твердо верил, что их ждут неслыханно страшные страдания во искупление свершенных ими злодейств. И он без устали твердил эти три ненавистных имени.
Не подымаясь с колен, задрав бороду к светлому пятну оконца, Великий Магистр бормотал:
- Благодарю тебя, Господи, что ты не отнял от меня ненависти. Только силой ненависти я еще держусь на этой земле.
С трудом приподнявшись с колен, он добрел до каменной скамьи, высеченной в стене и служившей ему одновременно и ложем и единственным сиденьем.
Разве мог он когда-либо даже вообразить, что дойдет до такого унижения? Мыслью он беспрестанно уносился ко дням детства, ко дням юности, к тому, что было пятьдесят лет назад, когда он спустился с отрогов родных Юрских гор в поисках великих приключений.
В ту пору все младшие отпрыски знатных родов мечтали поскорее надеть длинный белый плащ с черным крестом - традиционное облачение рыцарей-тамплиеров. Уже от самого слова "тамплиер" веяло духом дальних странствий и подвигов, оно вызывало в воображении корабли, идущие на Восток с гордо раздутыми парусами, страны, где вечно сини небеса, коней, мчащих всадников в атаку через пески пустыни, все сокровища Аравии, богатый выкуп за пленников, отбитые у врага города, отданные на поток и разграбление, крепости, к которым от морского берега ведут гигантские лестницы. Говорили даже, что у тамплиеров есть свои тайные гавани, откуда они отплывают в неведомые земли...
И свершилась мечта Жака де Молэ: одетый в роскошный плащ, складки которого спадали до золотых шпор, он горделиво шагал по далеким городам...
Он достиг высших ступеней иерархии Ордена, таких, которых никогда и не надеялся достичь, получил все титулы и наконец по выбору братьев-тамплиеров занял высший пост Великого магистра Франции и заморских стран, имел под своим началом пятнадцать тысяч рыцарей.
И все кончилось этим склепом, этой грязью, этими лишениями. Редко на чью долю выпадала такая неслыханная удача и на смену ей приходило столь глубокое унижение.
Звеном цепи Жак де Молэ стал чертить на сырой стене какие-то линии, долженствующие изображать план крепости, как вдруг в коридоре, ведущем в его темницу, послышались тяжелые шаги и звон оружия.
Снова тоска сжала его сердце, но на сей раз он знал, откуда она, почему овладела им.
Массивная дверь заскрипела, открылась, и за спиной тюремщика Молэ увидел четырех лучников в коротких кожаных камзолах и с пиками в руке. В нетопленом коридоре от их дыхания поднималось легкое облачко пара.
- Мы за вами, мессир, - сказал командир отряда лучников. Молэ молча поднялся со скамьи.
Тюремщик подошел к нему и несколькими сильными ударами молотка и зубила отбил заклепку, приковывавшую цепь к железным кольцам весом в четыре фунта, охватывавшим щиколотки узника.
На иссохшие плечи Молэ накинул широкий плащ, свой знаменитый плащ, превратившийся в жалкую вылинявшую тряпку; украшавший его черный крест висел лохмотьями.
Затем он тронулся в путь. В осанке этого немощного старца, который, шатаясь, с трудом переступая закованными в железо ногами, подымался по лестнице башни, еще чувствовался военачальник, отбивший в последний раз Иерусалим у неверных.
"Господи, дай мне силы, - шептал про себя, - дай мне хоть немного силы". И чтобы вернуть себе эту желанную силу, он твердил имена трех заклятых своих врагов: Климент, Гийом, Филипп.
Обширный двор Тампля окутывал туман, он лениво цеплялся за башенки крепостной стены, струился сквозь бойницы, скрывая своей белесой пеленой колокольню соседней церкви...
Сотня лучников с пиками в руках окружала большую открытую четырехугольную повозку; они вполголоса переговаривались.
А там, за стенами, шумел Париж; временами гул человеческих голосов прорезало пронзительно грустное конское ржание.
Посреди двора медленно расхаживал мессир Алэн де Парейль, капитан королевских лучников, тот, кто самолично присутствовал при всех казнях, тот, кто сопровождал всех заключенных в судилище и на пытки; его невозмутимо спокойное лицо не выражало ничего, кроме скуки. Алэну де Парейлю было под сорок, короткие, преждевременно поседевшие волосы спадали прядями на его квадратный лоб. На нем была кольчуга, на боку висел меч.
Услышав шаги Великого магистра, Алэн оглянулся, а старик, заметив его, почувствовал, что бледнеет, если только могло побледнеть это мертвенно-бледное лицо.
Обычные допросы не обставлялись так торжественно: в этих случаях обходились и без повозки, и без вооруженных стражников. Несколько королевских приставов являлись за обвиняемыми и переправляли их на лодке на другой берег Сены, чаще всего в сумерки. Присутствие Алэна де Парейля говорило о многом.
- Итак, приговор вынесен? - спросил Молэ капитана лучников.
- Да, мессир.
- А вы не знаете, сын мой, - спросил Молэ после минутного колебания, - что значится в приговоре?
- Не знаю, мессир. Я получил приказ доставить вас в собор Парижской Богоматери, где будет оглашено решение суда. Воцарилось молчание, которое нарушил Жак де Молэ:
- А какой сегодня день?
- Первый понедельник после дня святого Григория.
Это соответствовало 18 марта - 18 марта 1314 года.
"Везут нас на смерть?" - думал Молэ.
Дверь башни вновь отворилась, и под конвоем стражников появились трое сановников Ордена: генеральный досмотрщик, приор Нормандии и командор Аквитании.
Седовласые, как и Молэ, с такими же, как у него, всклокоченными белыми бородами, в таких же лохмотьях, прикрывавших такие же хилые тела, трое сановников Ордена неподвижно стояли посреди двора, растерянно хлопая веками в провалившихся орбитах, похожие на огромных ночных птиц, ослепленных дневным светом. В довершение сходства левый глаз командора Аквитании затянуло бельмом, и старик действительно напоминал филина. Вид у него был совсем безумный. У генерального досмотрщика - лысого старика - от водянки чудовищно распухли ноги и руки.
Первым пришел в себя приор Нормандии Жоффруа де Шарнэ: путаясь в цепях, он бросился к Великому магистру и обнял его. Долгая дружба связывала этих людей. Жак де Молэ покровительствовал Шарнэ, который был моложе его на десять лет, и видел в нем своего преемника.
Поперек лба Шарнэ шел глубокий рубец, давний след схватки, во время которой ударом меча ему рассекло лоб и повредило нос. Мужественный старец уткнулся изуродованным войной лицом в плечо Великого магистра, чтобы скрыть слезы.
- Мужайся, брат мой, мужайся, - сказал Великий магистр, сжимая его в объятиях. - Мужайтесь, братья мои, - повторил он, обнимая по очереди двух остальных своих сотоварищей.
Каждый при виде другого мог судить о своем собственном состоянии.
К узникам приблизился тюремщик.
- Вас могут расковать, мессиры, - сказал он.
Великий магистр поднял руки усталым и покорным жестом.
- У меня нет ни одного денье, - ответил он.
Ибо при каждом выходе из тюрьмы тамплиеры, для того чтобы с них сняли или на них надели цепи - на тюремном языке расковали или заковали, - должны были отдать один денье из тех двенадцати, что отпускала им казна для уплаты за скудную, несъедобную пищу, за солому для ложа и за стирку белья. Еще одна насмешка, еще одно проявление жестокости со стороны Ногарэ... Ведь тамплиеры находились под следствием, им еще не вынесли обвинительного приговора. Они имели право на бесплатное содержание. Двенадцать денье, когда кусок мяса стоил все сорок! Другими словами, четыре дня в неделю они сидели вовсе без пищи, спали на голых камнях и гнили в грязи.
Приор Нормандии вынул из старого кожаного кошелька, висевшего у пояса, два последних денье и швырнул монеты на землю - один денье за расковку его самого, один за Великого магистра.
- Брат мой! - протестующе воскликнул Жак де Молэ.
- На что мне они теперь? - ответил Шарнэ. - Не отказывайтесь, брат мой, тут даже никакой моей заслуги нет.
Каждый удар молотка, разбивавшего их цепи, болью отдавался в старых костях. Но еще сильнее болело сердце, куда, казалось, прихлынула вся кровь.
- На сей раз нам конец, - пробормотал Молэ. Он думал о том, какой смерти их предадут и суждено ли им испытать еще неизведанные пытки.
- Но нас ведь расковали, кто знает, может быть, это и добрый знак, - возразил генеральный досмотрщик, разминая вспухшие от водянки руки. - А вдруг папа решил нас помиловать?
Во рту у него осталось только два передних зуба, и при разговоре он пришепетывал; от долгого пребывания в темнице разум его помутился - старик впадал в детство.
Великий магистр пожал плечами и молча указал на лучников, выстроившихся вокруг повозки.
- Приготовимся к смерти, братья мои, - сказал он.
- Вы только посмотрите, что они со мной сделали, - воскликнул досмотрщик. Он засучил рукав, обнажив изуродованную руку.
- Всех нас пытали, - ответил Великий магистр. Каждый раз, когда при нем заговаривали о пытках, он в смущении опускал глаза. Ведь он не выдержал, дал ложные показания и не мог простить себе своей слабости.
Он не отрывал глаз от огромной крепости, которая была когда-то его гнездовьем, символом его могущества.
"В последний раз", - подумалось ему.
В последний раз глядел он на эту каменную громаду, на ее башенку, церковь, в последний раз обнимал взглядом ее дворцы, дома, дворы и сады - настоящая крепость в самом сердце Парижа.
Здесь в течение двух веков жили, творили молитвы и суд тамплиеры, здесь находили они ночлег, здесь обсуждали планы дальних походов, здесь, в этой башенке, хранилась казна Французского государства, вверенная их попечению и их власти.
Сюда после неудачных крестовых походов Людовика Святого, после падения Палестины и Кипра возвращались они в сопровождении своих оруженосцев, своих мулов, груженных золотом, своей кавалерии на чистокровных арабских конях и своих черных рабов.
Жак де Молэ мысленно видел блистательное возвращение побежденных, пытавшихся держаться героями.
"Мы стали никому не нужны и не поняли этого, - думал Великий магистр. - Мы по-прежнему говорили о новых крестовых походах, об отвоевании утраченных владений... Быть может, мы пользовались незаслуженно большими привилегиями, не по чину гордились. Были Христовым воинством, а превратились в банкиров церкви и короны. А чем больше у тебя должников, тем больше врагов".
Ловко же их провели! Трагедия началась в тот день, когда Филипп Красивый попросил принять его в Орден тамплиеров, чтобы самому стать Великим магистром. Капитул ответил ему отказом, высокомерным и категорическим отказом.
"Правильно ли я поступил? - в сотый раз думал Жак де Молэ. - Не слишком ли я ревновал к власти своей? Нет, иначе поступить я не мог; в наших правилах записано раз и навсегда: "Среди командоров наших не может быть государей".
Не забыл король Филипп своей неудачи, не забыл нанесенной ему обиды. Начал действовать хитростью, вдвойне осыпая Жака де Молэ милостями и знаками дружеского расположения. Разве Великий магистр не крестил его, Филиппа, дочь Изабеллу? Разве он. Великий магистр, не был надежнейшей опорой королевства? Однако королевскую казну переместили из Тампля в Лувр. В то же самое время о тамплиерах поползла с чьей-то легкой руки глухая, но ядовитая молва: говорили, что они наживаются на продаже зерна и что они виновники голода. Что у них одно на уме - набивать мошну, а Гроб Господень пусть-де остается в руках неверных. А поскольку тамплиеры выражались, как и подобает воинам, языком грубым и недвусмысленным, их обвиняли в богохульстве. Даже поговорку сложили - "бранится, как тамплиер". А от богохульника до еретика один шаг. Говорили, что у них процветают противоестественные нравы и что черные их рабы - волшебники и колдуны...
"Само собой разумеется, не все наши братья отличались святостью, а многих из нас сгубила бездеятельность".
Особенно упорно говорили, что во время церемонии приема неофитов заставляли отрекаться от Христа, плевать на Святое распятие, принуждали ко всевозможным мерзостям.
Под тем предлогом, что пора, мол, положить конец недостойным слухам, Филипп Красивый предложил Великому магистру во имя интересов и чести Ордена расследование.
"И я согласился, - думал Великий магистр, - меня ввели в заблуждение, я был чудовищно обманут".
Ибо октябрьским днем 1307 года... Ах, никогда Молэ не забудет этого дня... "Еще накануне он меня лобызал, звал меня братом, по его настоянию я возглавлял процессию на погребении его невестки графини Валуа..." На заре в пятницу 13 октября - поистине роковое число - король Филипп, еще задолго до того раскинувший гигантскую сыскную сеть, приказал от имени Святой инквизиции арестовать всех тамплиеров Франции по обвинению в ереси. Ногарэ самолично арестовал Жака де Молэ и сто сорок рыцарей, проживавших в Тампле...
Голос мессира Алэна де Парейля, бросившего лучникам какое-то приказание, оторвал Великого магистра от его печальных, сто раз передуманных мыслей. Он вздрогнул всем телом. Мессир Алэн велел лучникам построиться в походном порядке. Шлем он надел на голову. Оруженосец подвел ему лошадь и придержал стремя.
- Ну, пойдем, - сказал Великий магистр.
Узников пинками подогнали к повозке. Первым взошел на нее Жак де Молэ. Командор Аквитании, тот, у которого один глаз затянуло бельмом, человек, некогда отбросивший турецкое воинство от Сен-Жан-д'Акра, так и не понял, что происходит. Пришлось втащить его на повозку силой. Брат генеральный досмотрщик молча шевелил, губами, продолжая бесконечную беседу с самим собой. Когда на повозку вскарабкался Жоффруа де Шарнэ, вдруг где-то рядом с конюшней завыла собака, и рубец, который пересекал лоб приора Нормандии, сурово нахмурившего брови, сморщился, налился кровью.
Четыре лошади, запряженные цугом, медленно повлекли тяжелую повозку.
Под неистовый рев толпы распахнулись главные ворота. Тысячи людей, все жители квартала Тампль и соседних кварталов, давя друг друга, жались к крепостным стенам. Лучники, возглавлявшие шествие, тупым концом пик прокладывали дорогу среди вопящей толпы.
- Дорогу королевским слугам! - кричали лучники.
Неподвижно сидя на коне, с обычным своим невозмутимым и скучающим видом Алэн де Парейль царил над всей этой сумятицей.
Но крики разом смолкли, когда появились тамплиеры. Увидав четырех иссохших, как скелеты, старцев, которые при толчках валились друг на друга, парижане, охваченные невольной жалостью, на секунду онемели от удивления.
Но снова раздался крик: "Смерть им!", "Смерть еретикам!" - это кричали королевские стражники, смешавшиеся с народом. И тогда толпа, готовая присоединить свой голос к любому выкрику, исходящему от власть имущих, и побушевать, если это ничем не грозит, начала реветь во всю глотку:
- Смерть им!
- Воры!
- Идолопоклонники!
- Вы только взгляните на них! Что-то нынче эти язычники не так спесивы, как раньше! Смерть им!
По всему пути зловещего кортежа раздавались проклятия, угрозы, грубые шутки. Но пламя этой ярости не разгоралось. Добрая половина толпы по-прежнему молчала, и молчание это было не только свидетельством благоразумия - оно красноречиво говорило о многом.
Так много переменилось за эти семь лет! Теперь люди знали, как шло судилище. Видели тамплиеров на церковной паперти, где они показывали верующим переломанные во время пыток ноги. Были свидетелями того, как на площадях городов Франции раскладывали костры и сотнями сжигали на них рыцарей-храмовников. Слышали, что некоторые церковные комиссии отказывались выносить приговор и что пришлось даже назначить новых епископов - к примеру, брата коадъютора Ангеррана де Мариньи, - с целью добиться осуждения тамплиеров. Утверждали, что сам папа Климент V уступил против воли, ибо, находясь в руках короля, убоялся судьбы предшественника своего папы Бонифация. К тому же за эти семь лет зерна не стало больше, цены на хлеб не упали, а возросли, и приходилось признать, что виновны в этом не тамплиеры.
Двадцать пять лучников с луком на перевязи и пикой за плечом шагали перед повозкой, столько же шло по обе ее стороны и столько же замыкало шествие.
"Ах, будь у нас хоть чуточку прежней силы", - шептал Великий магистр. В двадцать лет он, не задумываясь, прыгнул бы на плечи ближайшего лучника, выхватил его пику и попытался убежать или дрался бы, пока не постигла бы его тут же на парижских улицах смерть. А сейчас слабые старческие ноги не могли его удержать на тряской повозке.
Позади брат досмотрщик по-прежнему бормотал свое, и слова с шипением вылетали из его беззубого рта:
- Они нас не осудят. Не верю, чтобы они нас осудили. Мы же теперь никому не опасны...
А старый кривой тамплиер, только сейчас вышедший из своего оцепенения, шептал:
- Как славно на улице! Как славно подышать свежим воздухом. Не правда ли, брат мой?
"Он даже не понимает, куда нас везут", - подумал Великий магистр.
Приор Нормандии дотронулся до его плеча.
- Мессир, брат мой, - произнес он вполголоса, - видите, там в толпе многие плачут, крестятся. Значит, мы не одиноки на нашем тернистом пути.
- Люди эти могут нас жалеть, но помочь нам они бессильны, - ответил Жак де Молэ. - Мне бы хотелось видеть здесь иные лица.
Брат приор понял, какие именно лица хотелось бы видеть Великому магистру и какой безумной последней надеждой тешит он себя. Но тут же он сам стал жадно всматриваться в толпу. Ведь известное количество тамплиеров сумело вырваться в 1307 году из когтей сыска, кое-кто укрылся в монастырях, другие, наоборот, сложив с себя духовный сан, жили в безвестности, скрывались в селах и городах; одни перебрались в Испанию, где арагонский король, отказавшись повиноваться приказам короля Франции и папы, предоставил убежище командорам тамплиеров, основав для них новый орден. И наконец, те, что предстали перед более милостивым судилищем, были отданы на поруки монахам Ордена госпитальеров. Все эти бывшие тамплиеры, елико возможно, поддерживали между собой связи и находили способ тайно общаться друг с другом.
И Жак де Молэ думал, что, быть может...
Быть может, они устроили заговор. Быть может, из-за угла улицы, из-за угла этой улицы Блан-Манто, из-за угла улицы Бретонри, из-за ограды монастыря Сен-Мэрри выскочит группа людей и, выхватив спрятанное под кольчугой оружие, разгонит лучников, а другие, притаившиеся в оконных нишах, начнут метать камни. Повозка помчится галопом, нападающие в довершение паники перережут солдатам путь...
"Но ради чего бывшие наши братья решатся на такой поступок? - думал Молэ. - Для того чтобы освободить своего Великого магистра, который предал их, который отрекся от Ордена, не выдержал пыток..." И все же он всматривался в толпу, в самые задние ее ряды, но видел лишь почтенных отцов семейства, которые несли детей на плечах, чтобы те могли насладиться зрелищем и чтобы потом, много лет спустя, когда перед ними произнесут слово "тамплиер", вспомнили бы четырех бородатых трясущихся старцев, окруженных конвоем, словно злодеи.
Генеральный досмотрщик по-прежнему что-то шепелявил, а герой Сен-Жан-д'Акра по-прежнему бормотал о том, как славно прогуляться утром.
Великий магистр почувствовал, как в его душе нарастает гнев, граничащий с безумием, - гнев, который охватывал его временами в темнице и заставлял с воплями биться о каменные стены. Да, он готов был совершить нечто страшное, ужасное, что именно - он не знал сам... Но эта потребность была сильнее его.
Он принимал смерть, смерть была для него даже избавлением, но он не желал умирать обесчещенным. В последний раз он почувствовал в старческой крови тот боевой пыл, который воодушевлял его в юности. Он хотел умереть как воин.
Он нащупал руку Жоффруа де Шарнэ, старого своего соратника, единственного несломленного, сильного человека, бывшего с ним, и крепко сжал эту руку.
Вскинув на него глаза, приор Нормандии увидел, что на висках Великого магистра напряженно бьются жилы, похожие на живых змеек.
Кортеж подходил к мосту Нотр-Дам.
3. НЕВЕСТКИ КОРОЛЯ

Аппетитный запах горячего теста, меда и масла стоял вокруг лотка.
- Вафли горячие, горячие вафли! На всех не хватит! А ну-ка, горожане, спешите, налетайте! Вафли горячие! - надрывался торговец, возясь у печурки, стоявшей прямо под открытым небом.
Он поспевал повсюду разом - раскатывал тесто, вытаскивал из огня готовые вафли, выдавал сдачу, зорко следил за тем, чтобы мальчишки не стащили чего с лотка.
- Вафли горячие!
Кондитер так захлопотался, что не заметил, как новый покупатель протянул к стойке холеную белую руку, взял тонкую трубочку и положил взамен ее денье. Он успел заметить только, что левой рукой покупатель положил вафлю обратно, откусив от нее всего один кусочек.
- Уж больно заелись! - проворчал торговец, раздувая печурку. - Какого им еще рожна нужно: мука пшеничная, а масло прямо из Вожирара...
Оторвавшись от печурки, он поднял глаза и, увидев покупателя, к которому относилась его хула, так и замер с открытым ртом - конец фразы застрял у него в глотке. Перед лотком стоял высокий человек с огромными неподвижными глазами, в белом капюшоне и плаще до колен.
Кондитер не успел отвесить поклон и пробормотать извинения, как человек в белом капюшоне уже отошел прочь.
Опустив руки и не замечая, что целый противень вафель уже начал гореть, хозяин все глядел вслед этому человеку, видел, как он смешался с толпой.
Если верить путешественникам, объехавшим Африку и Восток, торговые кварталы Ситэ напоминали арабские рынки. То же непрерывное движение толпы, те же тесно составленные лавчонки и лотки, те же запахи кипящего масла, пряностей и кожи, те же неторопливо шагающие покупатели и те же зеваки, забившие все проходы. Каждая улица, каждый переулок имел свою специальность: здесь, в комнатушке за лавкой, сновал взад и вперед по станку челнок ткача; тут стучали по железной ноге башмачники; рядом ловко действовал шилом шорник, а чуть подальше столяр вытачивал ножки для табурета. Были улицы, где торговали птицей; были улицы, где торговали травами и овощами; были "кузнечные" улицы, где с оглушительным звоном бил по наковальне молот и в горне багровели раскаленные угли. Золотых дел мастера облюбовали себе набережную, которая так и называлась Набережной ювелиров, и сидели, согнувшись над тиглями.
Узенькая полоска неба едва проглядывала меж деревянных и глинобитных домов, крыши которых почти соприкасались, так что из окна можно было свободно протянуть руку соседу, жившему в доме напротив. Земля, за исключением маленьких островков, была покрыта зловонной грязью, по которой в зависимости от состояния и положения кто шлепал босиком, кто семенил в деревянных башмаках, кто ступал в кожаных туфлях.
Широкоплечий человек в белом капюшоне, заложив руки за спину, медленно брел среди шумливой толпы и, казалось, не замечал тесноты и толчков. Впрочем, многие прохожие с поклоном уступали ему дорогу, на что он отвечал коротким наклонением головы. Он был атлетического сложения, белокурые, с рыжинкой шелковистые волосы падали волнами почти до плеч, правильное, невозмутимо спокойное лицо поражало удивительной красотой.
Три королевских стражника в голубых камзолах - в руке каждого красовался жезл, оканчивающийся резной лилией, символом их власти, - следовали на некотором расстоянии за прохожим в белом капюшоне, останавливались, когда останавливался он, и шли вперед, когда шел вперед он.
Вдруг какой-то юноша в узком полукафтане, с трудом сдерживая на сворке трех борзых, загородил проход в соседний переулок и, увлекаемый сильными псами, бросился под ноги прохожему, чуть его не опрокинув. Собаки сбились в кучу и завыли.
- Вот еще нахал! - молодой человек говорил с заметным итальянским акцентом. - Вы чуть моих собак не подавили. Жаль, что они в вас не вцепились.
Невысокий, но ладно сложенный юноша лет восемнадцати от роду, со жгучими черными глазами и тонким овалом лица, теперь уже нарочно загородил дорогу и выкрикивал что-то басом, стараясь придать себе вид взрослого мужчины. Кто-то из прохожих взял его под руку и шепнул на ухо несколько слов. Юноша тут же снял шапку и склонился перед незнакомцем в глубоком поклоне, в котором чувствовалось уважение, лишенное, впрочем, всякого раболепства.
- Прекрасные собаки! Чьи же они? - спросил прохожий в белом капюшоне, не отрывая от лица юноши своих огромных холодных глаз.
- Моего дяди банкира Толомеи, с вашего позволения, - ответил юноша.
Не сказав больше ни слова, человек в белом капюшоне двинулся вперед. Когда его фигура скрылась в толпе, а стражники проследовали в том же направлении, возле молодого итальянца собрался кружок зевак, раздался громкий хохот. А юноша не трогался с места, казалось, он не мог стерпеть обиду; даже собаки и те смущенно жались к его ногам.
- Что-то он теперь притих, - раздался насмешливый голос.
- Поглядите-ка на него! Чуть было не свалил короля на землю, да еще его же и обругал.
- Тебя, сынок, веселенькая ночка ждет, будешь ночевать в тюрьме и вдобавок тридцать горячих к ужину получишь. Итальянец сердито оглянулся на зевак.
- Ну и что тут такого? - заговорил он. - Я ведь его никогда не видал; как же я мог его узнать? И потом, запомните, горожане, что родом я из той страны, где нет королей, и там можно не жаться к стене. В моем родном городе Сиенне каждый гражданин сам себе король. Кто хочет сразиться с Гуччо Бальони - пусть выходит.
Он, словно вызов, бросил толпе свое имя. Непомерной гордыней горели глаза юного тосканца. У пояса поблескивал кинжал. Никто не спешил откликнуться на его вызов; юноша щелкнул пальцами, подымая собак, и пошел своей дорогой; как он ни бодрился, он не мог скрыть уныния при мысли, не возымеет ли для него эта дурацкая выходка печальных последствий.
Ибо толкнул он не кого иного, как самого короля Франции Филиппа Красивого. Этот властелин, с которым не мог и мечтать сравниться могуществом ни один здравствующий государь, любил бродить по городу как простой горожанин, любил по дороге справиться о ценах на товары, попробовать фрукты, проверить добротность ткани, послушать, о чем судачит парижский люд. Он как бы щупал пульс жизни своего народа. Иной раз чужеземец, не зная, кто перед ним, справлялся у короля о дороге. Раз даже его остановил солдат и потребовал уплаты жалованья. Столь же скупой на слова, как и на деньги, король чаще всего обходился во время таких прогулок двумя-тремя фразами и ограничивал свои расходы двумя-тремя су.
Король проходил по мясному рынку, как вдруг на колокольне собора Парижской Богоматери тревожно запели колокола и издалека донесся громкий шум.
- Вот они! Вот они! - раздались крики.
Шум все приближался; люди в волнении бросились бежать. Здоровенный мясник вышел из-за прилавка и, не выпуская из рук резака, завопил во всю глотку:
- Смерть еретикам!
Жена дернула мясника за рукав:
- Опомнись, какие они еретики! Сам ты еретик! Иди-ка лучше в лавку, займись с покупателями, горе ты мое горькое, бездельник этакий!
Супруги сцепились. Их тут же окружила толпа зевак.
- Они сами во всем признались перед судьями, - вопил мясник.
- А судьи-то каковы? - подхватил из толпы чей-то голос. - Судьи - они судьи и есть. Заплатишь им побольше, ну и рассудят по-твоему, боятся, что их под зад коленом с места турнут.
Тут все заговорили хором.
- Тамплиеры - они святые люди. Сколько одной милостыни раздавали.
- Взяли бы их деньги, а самих бы не мучили.
- А потому и мучили, что король их первый должник.
- Правильно король поступил.
- Что король, что тамплиеры - один черт, - крикнул молоденький подмастерье. - Если волки промеж собой грызутся, нам же лучше - значит, целы будем.
Какая-то женщина случайно оглянулась, побледнела как полотно и сделала знак остальным - молчите, мол. Позади стоял Филипп Красивый и спокойно глядел на всех своим неподвижным, ледяным взором. Стражники незаметно приблизились к королю, готовые вмешаться в случае надобности. В мгновение ока толпа рассыпалась, зеваки опрометью бросились по улице, крича по весь голос:
- Да здравствует король! Смерть еретикам!
Ни один мускул не дрогнул на лице короля. Казалось, он ничего не слышал. Если ему и доставляло удовольствие заставать людей врасплох, то наслаждался он этим втайне.
А шум становился все оглушительнее. Кортеж, направлявшийся к собору Парижской Богоматери, показался на углу улицы, и король, укрывшись в проходе между двумя домами, заметил Великого магистра, стоявшего на повозке вместе с тремя своими сотоварищами. Великий магистр держался прямо; при виде его король недовольно поморщился: Жак де Молэ был скорее похож на мученика, нежели на побежденного.
Отстав от жадной до зрелищ толпы, бросившейся вслед за повозкой, Филипп Красивый свернул на внезапно опустевшую улицу и все тем же спокойным шагом направился ко дворцу.
Пусть толпа поворчит немного, пусть Великий магистр гордо выпрямляет свой старческий хилый стан - через час все будет кончено, и приговор - король был в этом уверен - вынесут единогласно. Через час дело целых семи лет будет завершено, закончено. Епископский трибунал учрежден; лучников предостаточно; стражники надежно охраняют все переулки. Через час дело тамплиеров перестанет занимать умы, и в любом случае королевская власть лишь укрепится.
"Даже дочь моя Изабелла будет довольна. Я уступлю ее просьбе и всех удовлетворю. Но дольше тянуть было уже нельзя", - подумал Филипп Красивый, вспомнив только что услышанный разговор.
Он прошел к себе во дворец через Гостиную галерею.
Филипп Красивый заново перестроил дворец, и от старых зданий осталась только Сент-Шапель, заложенная при дяде Филиппа Людовике Святом. Возведение новых зданий и украшение их было в духе той эпохи. Государи соперничали на поприще архитектуры: если в Вестминстере строили башню, то тут же возводилась башня в Париже. Новый архитектурный ансамбль Ситэ с огромными белокаменными башнями, возвышающимися над Сеной, выглядел внушительно, даже чуть-чуть кичливо.
Филипп, прижимистый насчет мелких трат, не скупился, когда речь шла об утверждении его могущества. Но поскольку не в его характере было пренебрегать выгодой, он за солидное вознаграждение предоставил торговцам право торговать в длинной галерее, которая шла через весь дворец, поэтому она звалась в ту пору Гостиной галереей, впоследствии ее переименовали в Торговую галерею.
Гостиная галерея представляла собой просторное крытое помещение, похожее на собор с двумя приделами. Стройностью ее пропорций восторгались приезжие чужеземцы. Над колоннадой стояли в ряд сорок статуй сорока французских королей, которые сменялись на престоле королевства франков, начиная с Фарамона и Меровинга. Напротив статуи Филиппа Красивого возвышалась статуя Ангеррана Де Мариньи, коадъютора и правителя королевства, того, кто вдохновлял короля на труды и направлял их.
Вокруг колонн шли прилавки, заваленные различными принадлежностями туалета, стояли рундуки с женскими нарядами; купцы бойко торговали украшениями, вышивками и кружевом, а вокруг вечно толпились хорошенькие парижанки и придворные дамы. Открытая для всех и каждого. Гостиная галерея стала излюбленным местом прогулок, деловых встреч и нежных свиданий. Под сводами раздавался звонкий смех, слышался гул голосов, веселый женский лепет, но весь этот шум покрывали пронзительные выкрики зазывал. Тут и там звучал иностранный говор, преимущественно итальянский и фламандский.
Какой-то сухопарый малый, решивший ввести в употребление носовые платки и нажиться на этой новинке, выхваливал свой товар, размахивая перед носом слушавших его роскошных дам квадратиками полотна с зубчиками по краям.
- Разве не обидно, прекрасные дамы, - кричал он, - сморкаться с помощью собственных пальцев или в рукав, когда существуют прелестные платочки, нарочно для того изобретенные? Разве вся эта красота не создана для ваших сиятельных носиков?
Рядом благообразный старичок из кожи лез вон, стараясь всучить девице штуку английских кружев.
Филипп Красивый не спеша шел по галерее. Придворные встречали его низкими поклонами. Женщины приседали в реверансе. Король любил этот веселый шум, смех, эти знаки почтения, лишний раз подчеркивающие его власть, но скрывал свои чувства от посторонних взглядов. Здесь набатный звон, рвущийся с колокольни собора Парижской Богоматери, заглушенный гулом голосов, казался совсем далеким, мягким, даже добродушным.
Вдруг король заметил двух женщин, стоявших в обществе высокого, хорошо сложенного белокурого юноши, - прелестная группа привлекала всеобщее внимание и взгляды своей сияющей молодостью и изяществом. Молоденькие дамы были невестки короля - те, кого называли "бургундские сестры". Жанна, графиня Пуатье, жена среднего сына Филиппа, и Бланка, младшая ее сестра, жена младшего сына короля. Их спутник был в костюме придворного.
Они беседовали вполголоса, сдерживая невольное оживление молодости. Филипп Красивый замедлил шаг, присматриваясь к своим невесткам.
"Мои сыновья не могут на меня пенять, - подумал он. - Я не только преследовал интересы короны, не только искал выгодных союзов, я дал им прехорошеньких спутниц жизни".
"Бургундские сестры" мало походили друг на дружку. Старшей, Жанне, супруге Филиппа Пуатье, исполнился двадцать один год. Она была высока и стройна, каштановые волосы ее казались почти пепельными, что-то в ее сдержанных манерах, в привычке искоса взглядывать на собеседника напоминало королю прекраснейшую борзую из его своры. Одевалась она скромно и просто, но простота эта лишь подчеркивала изысканность ее туалета. В тот день на ней было длинное платье светло-серого бархата с узкими рукавами, поверх которого она набросила полудлинную накидку, отороченную горностаем.
Ее сестра, пухленькая Бланка, чуть ниже ростом, румянее, ребячливее, была моложе ее на три года, на ее щеках виднелись совсем детские ямочки, которым суждено было сохраниться еще надолго. При светлых волосах золотистого оттенка у нее были - явление редкое для блондинки - карие глаза и прелестные крохотные зубки. Одеваться было для нее не только забавой, но и страстью. В этой своей страсти она доходила до крайностей, до утраты хорошего вкуса. Она питала слабость к непомерно большим чепцам с плоеными оборочками и нацепляла на воротник, манжеты, к поясу бесчисленное количество драгоценных пряжек и брошей. Она любила платья, расшитые сверху донизу жемчугом и золотым позументом. Но Бланка была так мила, что ей прощали любое безрассудство, была так довольна сама собой, что радовала все взоры.
Маленькая группа оживленно обсуждала какое-то дело, все время упоминая о сроке в пять дней... "Ну разумно ли поднимать такой переполох из-за пяти дней?" - как раз произнесла графиня Пуатье, когда из-за колонны неожиданно для собеседников возникла фигура короля.
- Добрый день, дочери мои, - сказал он.
Молодые люди разом замолкли. Юный красавец склонился в нижайшем поклоне, отступил на шаг, как то полагалось ему по чину, и потупил глаза. Сестры, сделав глубокий реверанс, молча стояли перед королем; обе покраснели и слегка растерялись. По их смущенным лицам видно было, что их застигли врасплох.
- Ну что ж, дочки, - продолжал король, - уж не помешал ли я вашей болтовне. О чем это вы тут говорили?
Его не удивил подобный прием. Он уже давно привык к тому, что все люди, с которыми он сталкивался, даже домашние, даже самые близкие родственники, робели в его присутствии. Сам он нередко с удивлением спрашивал себя, почему при его приближении между ним и другими людьми возникает ледяная стена - за исключением только Мариньи и Ногарэ; не мог он понять и того, почему на всех лицах при виде его вдруг появлялось испуганное выражение. А ведь он старался быть приветливым и любезным. Он желал, чтобы его одновременно и боялись, и любили. Непомерно большое притязание...
Первой обрела свою обычную самоуверенность маленькая Бланка.
- Простите нас, государь, - произнесла она, - но не так-то приятно повторить то, что мы говорили.
- Почему же? - спросил Филипп Красивый.
- Потому что... потому что мы плохо отзывались о вас, - ответила Бланка.
- В самом деле? - сказал Филипп, не зная, принять ли слова невестки за шутку, и удивляясь, что с ним осмеливаются шутить, Он бросил быстрый взгляд на юношу, который, стоя на почтительном расстоянии, видимо чувствовал себя не совсем ловко в присутствии короля, и спросил, указывая на него движением подбородка:
- Кто это такой?
- Мессир Филипп д'Онэ, конюший дяди Валуа; дядя прислал его ко мне в качестве провожатого, - отозвалась графиня Пуатье.
Юноша снова отвесил низкий поклон.
На мгновение в голове короля промелькнула мысль, что сыновья его, пожалуй, поступают не совсем разумно, позволяя своим женам разгуливать с такими красивыми конюшими, и что прежний обычай, по которому принцессы имели право выходить из дома только в сопровождении придворных дам, был не так-то плох.
- У вас есть брат? - спросил он молодого конюшего.
- Да, государь, мой брат находится при его высочестве графе Пуатье, - ответил д'Онэ, с трудом выдерживая тяжелый королевский взгляд.
- Верно, я вас всегда путаю, - произнес король. И, обратившись к Бланке, спросил:
- Итак, что же вы обо мне говорили дурного?
- Мы с Жанной пеняли на вас, батюшка, ибо наши мужья совсем отбились от рук: пять ночей кряду вы держите их допоздна на заседаниях Совета или посылаете Бог весть куда по государственным делам.
- Дочки, дочки, разве можно говорить о таких вещах вслух, - укоризненно сказал король.
Он был целомудрен от природы, и говорили, что в течение своего девятилетнего вдовства не знал женщин. Но он не мог сердиться на Бланку. Ее живой, веселый нрав, ее смелые речи обезоружили бы любого. Хотя слова невестки несколько покоробили его, в душе он забавлялся ее отвагой. Король улыбнулся, что случалось не чаще раза в месяц.
- А что скажет третья? - спросил он.
Под словом "третья" он подразумевал Маргариту Бургундскую, кузину матери Жанны и Бланки, жену его старшего сына Людовика, короля Наваррского.
- Маргарита? - воскликнула Бланка. - Она заперлась у себя, она сердится, она говорит, что вы такой же злой, как и красивый.
И снова король не мог сразу решить, как следует ему принять последние слова невестки. Но Бланка смотрела на него таким ясным, таким наивным взглядом! Только она одна осмеливалась шутить с королем, только она одна не трепетала в его присутствии.
- Ну что ж, утешьте ее и утешьтесь сами. Бланка. Людовик и Карл проведут нынешний вечер с вами. Сегодня в королевстве хороший день, - сказал Филипп. - Вечернего заседания совсем не будет. А ваш супруг, Жанна, вернется завтра, я знаю, что с его помощью наши дела во Фландрии сильно продвинулись вперед. Я им доволен.
- Тогда я вдвойне отпраздную его приезд, - промолвила Жанна, склонив свою прекрасную шею.
Для короля Филиппа этот разговор был пределом многословия. Он резко повернулся к невесткам спиной и, даже не попрощавшись, зашагал к огромной лестнице, ведущей в его покои.
- Уф! - вздохнула Бланка, приложив руку к бешено бившемуся сердцу и следя взором за удаляющимся королем. - На сей раз спаслись.
- Я думала, что умру от страха, - произнесла Жанна. Филипп д'Онэ вспыхнул до корней волос, но теперь его щеки окрасил румянец гнева, а не смущения.
- Благодарю вас, - сухо сказал он Бланке, - не особенно-то приятно выслушивать подобные вещи.
- А что прикажете делать? - воскликнула Бланка. - Может быть, вы посоветуете мне что-нибудь получше? Сам стоял как вкопанный и что-то мямлил. Он подкрался сзади, и мы его не видели. А во всем государстве нет более чуткого уха. Если он услышал наши последние слова, иного способа вывернуться не было. И вместо того, чтобы меня обвинять, вы лучше бы поблагодарили меня, Филипп.
- Перестаньте, - сказала Жанна. - Пойдем скорее к лавкам; совершенно незачем стоять с таким заговорщицким видом.
Непринужденным шагом они двинулись к лоткам, отвечая на почтительные приветствия встречных.
- Мессир, - вполголоса произнесла Жанна, - должна вам заметить, что только вы и ваша глупая ревность - причина всего. Если бы вы тут не стонали, не плакались на жестокость королевы Наваррской, король не подслушал бы нашего разговора.
Филипп шагал с хмурым видом.
- Верно, верно, - подхватила Бланка, - ваш брат куда приятнее вас.
- Еще бы, ведь им не пренебрегают, и я от души рад за него, - ответил Филипп. - Вы правы, я глупец, ибо лишь глупец может позволить обращаться с собой как со слугой женщине, которая зовет его к себе, только когда ей вздумается поразвлечься, и отсылает прочь, когда желание проходит, которая неделями не подает признаков жизни, а при встрече даже не желает узнавать. Какую еще шутку она сыграет со мной?
Филипп д'Онэ, конюший его высочества графа Валуа, брата короля Франции, уже в течение трех лет был любовником Маргариты, старшей невестки Филиппа Красивого. И если он осмеливался так дерзко говорить о ней с Бланкой Бургундской, супругой Карла, младшего сына Филиппа Красивого, то лишь потому, что сама Бланка состояла в связи с его братом Готье д'Онэ, конюшим графа Пуатье. И если он осмеливался говорить таким образом в присутствии Жанны, графини Пуатье, то лишь потому, что Жанна, хотя сама до сих пор и не завела себе друга сердца, потакала, отчасти по слабости характера, отчасти развлечения ради, любовным интригам двух других невесток короля, устраивала их свидания, помогала встречам.
Итак, к описываемому нами времени, к ранней весне 1314 года, к тому самому дню, когда шел суд над тамплиерами и не было у короны заботы важней, из трех французских принцев двое - старший, Людовик, и младший. Карл, - стали рогоносцами благодаря двум конюшим, один из коих принадлежал к свите их дяди, другой - к свите их родного брата, и все это при благосклонном участии их невестки Жанны, верной супруги, но добровольной сводницы, втайне наслаждавшейся видом запретной любви.
Следовательно, те сведения, которые были доставлены английской королеве несколькими днями раньше, вполне отвечали истине.
- Во всяком случае, нынче вечером Нельская башня отменяется, - произнесла Бланка.
- Не вижу никакой разницы между сегодняшним вечером и всеми предыдущими, - возразил Филипп д'Онэ. - Я просто с ума схожу при мысли, что этой ночью Маргарита в объятиях Людовика Наваррского будет шептать те же слова...
- Ах, друг мой, это уж слишком, - высокомерно произнесла Жанна. - Только что вы обвиняли Маргариту, кстати без всякого основания, в том, что у нее есть другие любовники. А сейчас вы готовы лишить ее даже законного супруга. Вы просто забываете, кто вы и кто я, очевидно, вам вскружила голову моя снисходительность. Боюсь, что завтра мне придется посоветовать моему дяде отослать вас на несколько месяцев в графство Валуа, там в ваших охотничьих угодьях вы успокоитесь и одумаетесь.
Красавец Филипп сразу пришел в себя.
- О мадам, - пробормотал он. - Я ведь там умру. Сейчас он казался еще очаровательнее, чем в гневе. Он опустил свои длинные шелковистые ресницы, изящно очерченный подбородок дрогнул - он был так красив, что стоило попугать его ради одного удовольствия видеть это милое выражение страха. Он вдруг стал таким несчастным, таким трогательным, что "бургундские сестры" пожалели его и улыбнулись, забыв недавние тревоги.
- Передайте вашему брату Готье, что нынче вечером я буду тосковать о нем, - сказала Бланка нежнейшим голоском.
И снова самый проницательный человек встал бы в тупик и не мог бы решить, говорит она правду или лжет.
- Может быть, стоит предупредить Маргариту, передать ей то, что мы узнали? - спросил нерешительно д'Онэ. - В том случае, если она собралась сегодня вечером...
- Пусть Бланка делает как знает, - ответила Жанна, - я не желаю больше вмешиваться в ваши дела. Рано или поздно все кончится печально, право же, не стоит компрометировать себя, и чего ради?
- Конечно, - подхватила Бланка, - ты не пользуешься благоприятными обстоятельствами, а ведь твой муж чаще всего бывает в отлучке. Вот если бы нам с Маргаритой так везло...
- Но у меня просто нет вкуса к таким вещам, - сказала Жанна.
- Вернее, нет достаточно храбрости, - кротко возразила Бланка.
- Ты права, если бы даже я и захотела солгать, мне все равно не удалось бы сделать это так ловко, как умеешь ты, сестрица, и уверяю вас, я бы немедленно выдала себя с головой.
Последние слова Жанна задумчиво растянула. Нет, ей действительно не хотелось обманывать своего супруга Филиппа Пуатье, но, с другой стороны, до смерти надоела эта репутация святоши и недотроги.
- Мадам, - обратился к ней Филипп, - не могли бы вы послать меня к вашей невестке с каким-нибудь поручением?
Жанна искоса взглянула на юношу и вдруг почувствовала себя растроганной.
- Неужели вы дня не можете прожить без вашей прекрасной Маргариты? - спросила она. - Так и быть, пошлю вас. Хотите, куплю в подарок Маргарите какую-нибудь безделушку, а вы отнесете ей? Но помните, это уже в последний раз.
Они подошли к прилавку. Пока дамы перебирали драгоценности, причем Бланку интересовали только самые дорогие вещи, Филипп д'Онэ вспоминал свою встречу с королем.
"Каждый раз, когда он меня видит, он осведомляется о моем имени, - думал Филипп. - По-моему, сегодня это было уже в десятый раз. И всегда вспоминает моего брата".
Его охватило неясное предчувствие беды, и он спрашивал себя, почему король внушает ему такой ужас. Без сомнения, причиной тому неестественно огромные неподвижные глаза Филиппа, их странный, не поддающийся определению цвет - не то серый, не то бледно-голубой, похожий на поверхность озера, скованного льдом, сверкающим под лучами зимнего солнца, - глаза, которые врезаются в память и которые все еще видишь через много-много часов после встречи.
Ни "бургундские сестры", ни их кавалер не заметили высокого человека, почти великана, в охотничьем костюме, который стоял у соседнего прилавка; он с притворным жаром торговал золотую пряжку и уголком глаза следил за молодыми людьми. Человек этот был граф Робер Артуа.
- Филипп, у меня нет при себе денег. Заплатите, пожалуйста. Голос Жанны вывел юношу из задумчивости. Он с восторгом исполнил ее просьбу. Жанна выбрала в подарок Маргарите шнур, свитый из золотых нитей.
- И мне такой же, - потребовала Бланка.
У Бланки тоже не оказалось денег, и за ее шнур тоже заплатить пришлось Филиппу. Это повторялось всякий раз, когда он сопровождал сестер на прогулке. Обе заверяли, что тут же вернут долг, но обе забывали о долге, а Филипп - слишком галантный кавалер - никогда им об этом не напоминал.
"Будь осторожен, сынок, - предупредил как-то сына мессир Готье д'Онэ. - Помни, что чем богаче женщина, тем она дороже нам обходится".
Филипп убедился в этом на собственном опыте. Но отнюдь не горевал по этому поводу. Д'Онэ были богаты, и их ленные владения Вемар и Онэ-ле-Бонди, лежавшие между Понтуазом и Люзаршем, приносили огромные доходы. Филипп старался уверить себя, что дружба со столь высокопоставленными особами принесет ему впоследствии и деньги и почет. А сейчас, когда речь шла об удовлетворении страсти, даже золото не имело в его глазах никакой цены.
Он держал в руках драгоценный подарок - хороший предлог, чтобы проникнуть в Нельскую башню, по ту сторону реки, где жили король и королева Наваррские. Если пройти мостом Сен-Мишель, то можно быть там через десять минут.
Он откланялся принцессам и вышел из Гостиной галереи.
На звоннице собора Парижской Богоматери замолк бас колокола, и над островом Ситэ воцарилась необычная, тревожная тишина. Что же происходило там, в соборе?
4. КОГДА СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ БЫЛ ЕЩЕ БЕЛЫМ


Поделиться:

Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 104; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.009 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты