КОРОЛЕВА, НЕ ЗНАЮЩАЯ ЛЮБВИ 3 страница

Лучники, вытянувшись цепью, сдерживали напор толпы, рвущейся на паперть собора. Ко всем окнам жались любопытные лица.
Утренняя дымка разошлась, и бледные солнечные лучи робко скользили по белым каменным стенам собора. Ибо храм был достроен только семьдесят лет тому назад, и до сих пор его не переставали украшать и прихорашивать. Собор сохранил еще блеск новизны, и утренний свет подчеркивал линию стрелок свода, свободно проникал сквозь каменное кружево главной розетки, углубляя розоватые тени в нишах над колоннами, где дремала бесконечная вереница статуй.
По случаю суда с паперти прогнали поближе к домам торговца цыплятами, который неизменно являлся сюда по утрам со своей живностью.
Пронзительное кудахтанье пернатых пленниц раздирало тишину, ту гнетущую тишину, что так поразила Филиппа д'Онэ, когда он выбрался из Гостиной галереи. В воздухе летали перья и чуть не забивались в рот прохожих.
Впереди своих лучников в картинной позе замер капитан Алэн де Парейль.
На самых верхних ступенях лестницы, ведущей к паперти, стояли четыре тамплиера, спиной к толпе, лицом к церковному трибуналу, разместившемуся на пороге широко распахнутой двери главного входа. На скамьях позади стола расселись епископы, каноники, церковнослужители.
Любопытные показывали друг другу трех кардиналов, которых прислал сюда в качестве своих легатов папа Климент, дабы подчеркнуть, что вынесенный приговор не может быть ни обжалован, ни опротестован перед Святым престолом. Чаще других взгляды зрителей искали Жана де Мариньи, молодого архиепископа Санского, брата коадъютора, того, что самолично вел дело против тамплиеров, а также и брата Рено, исповедника короля и Великого инквизитора Франции.
Тридцать монахов, кто в коричневом, кто в белом облачении, толпились за спиной членов судилища. Среди собравшихся священнослужителей находился лишь один человек, не имевший духовного сана, - это был прево города Парижа по имени Жан Плуабуш, приземистый мужчина лет пятидесяти. Он сердито хмурился и, казалось, не испытывал особого восторга от столь блистательного соседства. Здесь он представлял светскую, королевскую власть, и в обязанность его входило поддерживать порядок. Его взгляд беспрерывно переходил от толпы к рядам лучников, выстроившихся под командой капитана, останавливался на молодом архиепископе Санском; по лицу прево нетрудно было догадаться о мучившей его мысли: "Лишь бы только все прошло гладко".
Солнечные лучи играли на золоченых митрах, на епископских посохах, на пурпуровых кардинальских одеяниях, на багрово-красных епископских одеяниях, пробегали по бархатным, отороченным горностаем коротким мантиям, отражались в наперсных крестах, в металлических кольчугах, золотили обнаженные клинки. Эта роскошная игра красок, эти яркие блики еще резче подчеркивали контраст между группой обвиняемых и пышным судилищем, собравшимся ради них, между судьями и четырьмя старыми, оборванными тамплиерами, которые стояли, прижавшись друг к другу, неразличимо серые, будто изваянные из пепла.
Первый папский легат кардинал-архиепископ д'Альбано стоя читал постановление суда. Читал медленно, приподнято-торжественным тоном; он упивался звуком собственного голоса, сиял от самодовольства, сиял от сознания, что выступает перед новой, чужеземной аудиторией. Он то испуганно открывал глаза, словно его ужасало даже простое перечисление совершенных тамплиерами проступков, то величаво елейным тоном излагал суть какой-нибудь новой улики, нового злодеяния, перечислял новые отягчающие обстоятельства.
- ...Заслушаны показания братьев Жеро дю Пасаж и Жана де Кюньи, кои утверждают, равно как и многие другие, что при принятии в Орден тамплиеров их понуждали силой плевать на Святое распятие, ибо - как говорили им - сие есть лишь кусок дерева, а Господь Бог наш - на небесах... Заслушаны показания брата Ги Дофэна, заявившего, что высшая братия терзала его плоть, желая удовлетворить с ним похоть свою, понуждала его дать согласие исполнить то, что от него потребуют... Заслушаны показания главы Ордена тамплиеров де Молэ, каковой при допросе признал свою вину и сообщил, что...
Люди, теснившиеся вокруг паперти, с трудом улавливали смысл приговора, ибо легат говорил с сильным итальянским акцентом и слишком уж торжественным тоном. Словом, легат перестарался и затянул. Толпа начинала терять терпение...
Слушая обвинения, лжесвидетельства, признания, вырванные пыткой, Жак де Молэ шептал:
- Ложь, ложь, ложь!..
Он так долго твердил это слово, так старательно выговаривал его, что из горла у него вырвался какой-то глухой звук, и тамплиеры удивленно оглянулись на своего магистра.
Гнев, охвативший Жака де Молэ, еще когда их везли на повозке, не только не угас, но рос с каждой минутой. Жилки на ввалившихся висках бешено пульсировали.
Ничего не произошло, никто не прервал кошмара, и уже не вырвется из толпы зевак отряд бывших тамплиеров. Неумолим приговор судьбы.
Заслушаны показания брата Юга де Пейро, каковой сообщил, что неофиты обязаны были трижды отрекаться от Иисуса Христа...
Югом де Пейро звался брат генеральный досмотрщик. Он обратил к Жаку де Молэ искаженное ужасом лицо и пробормотал:
- Брат мой, брат мой, когда же я это говорил?
Четыре сановных тамплиера, покинутые Богом и людьми, чувствовали, что их словно зажало огромными тисками между толпой и судилищем, между королевской властью и властью церкви. Каждое слово кардинала-легата сжимало тиски, и одной лишь смертью мог окончиться этот кошмар.
Как до сих пор не поняли допрашивающие, хоть им и объясняли сотни раз, что прозелитов обязывали пройти через обряд отречения, чтобы укрепить их дух на тот случай, если попадутся они в руки неверных мусульман, кои заставляют отрекаться от веры Христовой.
Великий магистр испытывал неистовое желание схватить прелата за глотку, надавать ему пощечин, сорвать с него митру и швырнуть ее наземь, задушить его; и только мысль о том, что при первом же движении его схватят, удерживала Молэ на месте. Да и не только одного папского легата готов был он растерзать на части, но и молодого Мариньи, этого красавчика с золотыми побрякушками на голове, который со скучающим видом откинулся на спинку кресла. Но особенно ему хотелось добраться до трех своих отсутствующих врагов: до короля, хранителя печати и папы.
Бессильная ярость, что тяжелее железных цепей, застилала его взор, перед глазами плыл пурпуровый туман. И однако должно же что-то произойти. Голова его кружилась, он боялся, что вот-вот рухнет на каменные плиты паперти. Он не замечал, что та же ярость охватила Шарнэ, что от рубца, пересекавшего багровый лоб приора Нормандии, вдруг отхлынула кровь.
А папский легат прервал на минуту свою напыщенную декламацию, опустил длинный пергаментный свиток, потом снова поднес его к глазам. Он старался продлить столь редкостный спектакль. Чтение обвинительного заключения было закончено, и легат приступил к чтению приговора.
- ...Принимая во внимание, что обвиняемые признали и подтвердили свою вину, суд постановляет приговорить их к пребыванию меж четырех стен, дабы могли они искупить свои прегрешения слезами раскаяния. In nomine Patris... [во имя Отца... (лат.)]
Чтение закончилось. Легат медлил сесть на место, он стоя свернул пергаментный свиток и вручил его писцу.
Первое мгновение толпа недоуменно безмолвствовала. Из столь длинного перечня преступлений естественно вытекала смертная казнь, и приговор к "пребыванию меж четырех стен" - другими словами, к бессрочному заключению в темнице, в цепях, на хлебе и воде - поразил всех своим милосердием.
Филипп Красивый правильно рассчитал удар. Общественное мнение, огорошенное таким приговором, примет его как должное, примет как нечто будничное развязку трагедии, которая будоражила страну целых семь лет. Первый легат и молодой архиепископ Санский обменялись еле приметной понимающей улыбкой.
- Братья мои, братья мои, - заикаясь, бормотал брат досмотрщик, - так ли я расслышал? Значит, нас не убьют! Значит, нас помиловали!
Глаза его наполнились слезами; чудовищно распухшие руки тряслись, беззубый рот искривился, словно перед взрывом безудержного смеха.
Зрелище этой неправдоподобно страшной радости вывело толпу из оцепенения. С минуту Жак де Молэ смотрел на полубезумное лицо брата досмотрщика и думал, что некогда этот человек был отважен духом и телом.
И вдруг с вершины лестницы прогремел громовой голос:
- Протестую!
И так мощны были его раскаты, что в первое мгновение никто не поверил, что вырвался этот крик из груди Великого магистра.
- Протестую против несправедливого приговора и утверждаю, что все преступления, приписываемые нам, вымышленные от начала до конца! - кричал Жак де Молэ.
Казалось, вся толпа разом глубоко вздохнула. Судьи заволновались, не зная, что делать. Кардиналы растерянно переглядывались. Никто не ожидал такого конца. Жан де Мариньи вскочил с кресла. Куда девался его скучающий вид, лицо его побледнело как полотно, он выпрямился и дрожал от гнева.
- Лжете! - прокричал он. - Вы сами признались перед комиссиями.
Лучники, не дожидаясь приказа, сдвинули ряды.
- Я виновен лишь в одном, что не устоял против ваших посулов, угроз и пыток. Утверждаю перед лицом Господа Бога, который внемлет нам, что Орден, чьим Великим магистром я являюсь, ни в чем не повинен.
И казалось, Господь Бог действительно внял Великому магистру, ибо голос его, проникая под своды собора, отражался от стен его, эхом вырывался наружу, будто кто-то незримо присутствующий в церковном приделе повторял слова Жака де Молэ нечеловечески мощным голосом.
- Вы признались в содомском грехе! - кричал Жан де Мариньи.
- Признался под пыткой, - отвечал Молэ.
- ...под пыткой, - повторял голос, исходивший, казалось, из самого алтаря.
- Вы признались, что проповедовали ересь!
- Признался под пыткой!
- ...под пыткой, - эхом отозвалось из алтаря.
- Я отрицаю все! - крикнул Великий магистр.
- ...все, - прогремели своды собора.
И вдруг раздался новый голос. Это заговорил Жоффруа де Шарнэ, приор Нормандии, который тоже обрушился на архиепископа Санского.
- Вы воспользовались нашей слабостью, - сказал он. - Мы пали жертвой вашего сговора, ваших ложных посулов. Нас погубили ваша ненависть и ваши обвинения! Но и я в свой черед свидетельствую перед лицом Господа моего: мы невиновны, и те, кто утверждает противное, свершает грех срамословия.
Поднялся невообразимый шум. Монахи, толпившиеся позади судилища, завопили во всю глотку:
- Еретики! На костер их! На костер еретиков!
Но крик потонул в общем гуле. Движимая чувством сострадания, которое так естественно охватывает народ при виде беззащитного, несчастного, но смелого человека, почти вся толпа приняла сторону тамплиеров.
Судьям грозили кулаками. На площади завязались драки. Из окон соседних домов доносились оскорбительные выкрики.
По приказу Алэна де Парейля часть лучников построилась цепью и, взявшись за руки, старалась удержать поток людей, грозивший затопить всю паперть и лестницу. Другая половина лучников, выставив пики, преградила путь толпе.
Королевские пристава, вооруженные жезлами с лилией на конце, раздавали удары направо и налево. В суматохе опрокинули клетки с курами, и птицы жалобно кудахтали под ногами бегущих.
Судьи в страхе вскочили с мест. Жан де Мариньи отвел в сторону прево города Парижа, чтобы посоветоваться с ним о происходившем.
- Принимайте любое решение, монсеньер, любое решение, - твердил прево, - только не оставляйте их здесь. Нас всех сметут. Вы не знаете, каковы парижане в гневе.
Жан де Мариньи простер руку, поднял свой епископский посох, желая показать, что хочет говорить. Но никто его не слушал. Со всех сторон неслась по его адресу оскорбительная брань.
- Мучитель! Лжеепископ! Господь тебя еще покарает!
- Говорите же, монсеньер, говорите, - торопил его прево. Прево трясся за свое положение и за свою шкуру: в его памяти еще свежи были волнения 1306 года, когда парижане разгромили жилище его предшественника прево Барбе.
- Двое преступников вторично совершили преступление, вторично впали в ересь, - кричал архиепископ, тщетно напрягая свои голосовые связки. - Они усомнились в справедливости правосудия, церковь отвергает их и предает их в руки королевского суда.
Слова его потонули в вое толпы. Потом все судилище в полном составе, как стая испуганных цесарок, постепенно отступило под своды собора Парижской Богоматери и церковные врата захлопнулись за ними.
По знаку прево Алэн де Парейль и группа лучников бросились к собору; подкатила повозка, в нее втолкнули подсудимых, подгоняя их тупыми концами пик. Они подчинились насилию с величайшей покорностью. Великий магистр и приор Нормандии лишились последних сил, но в то же время испытывали облегчение. Наконец-то совесть их была спокойна. Оба их спутника так ничего и не поняли. Лучники шли впереди, прокладывая путь печальному кортежу, прево Плуабуш приказал стражникам спешно очистить площадь. Он метался в растерянности, не зная, на что решиться.
- Отвезите узников в Тампль, - крикнул прево Алэну де Парейлю, - я бегу сообщить королю.
Он велел четырем стражникам следовать за ним в качестве телохранителей.
5. МАРГАРИТА БУРГУНДСКАЯ, КОРОЛЕВА НАВАРРЫ

Тем временем Филипп д'Онэ добрался до Нельского отеля. Его попросили обождать в прихожей перед личными покоями королевы Наваррской.
Минуты тянулись бесконечно долго. Филипп пытался найти объяснение столь длительному ожиданию - вызвано оно какими-нибудь непредвиденными обстоятельствами или королеве просто нравится его мучить. Очень на нее похоже. Продержат час, а потом объявят, что королева не изволит, мол, его сегодня принять. Он был вне себя; Когда началась их связь, Маргарита обходилась с ним не так. А может быть, и так. Он уже не помнил теперь. Разве в те полные очарования дни, когда он очертя голову пустился на поиски приключений, сам не зная, где начинается любовь и где кончается тщеславие, разве не выстаивал он по пяти часов кряду, лишь бы увидеть свою госпожу, коснуться ее платья кончиками пальцев, услышать назначенное торопливым шепотом свидание.
Времена изменились. Те препятствия, что придают особую прелесть рождающейся любви, становятся тяжкой обузой для любви, уже насчитывающей за собой три долгих года, и нередко ее убивает как раз то, что вызвало на свет. Не быть ни на минуту уверенным во встрече, десятки раз слышать об отмене назначенного свидания, нести бремя придворных обязанностей, так часто мешающих встречам, терпеть причуды и капризы Маргариты - все это доводило Филиппа до отчаяния, и в гневе он клялся жестоко отомстить коварной.
А Маргариту, казалось, такое положение вполне устраивало. Она вкушала двойную усладу - обманывать мужа и терзать любовника. Недаром принадлежала она к той породе женщин, которые испытывают влечение к мужчине, лишь видя, как он страдает по их вине, пока сами первые не пресытятся зрелищем этих страданий.
Каждый день Филипп твердил себе, что настоящая любовь не может удовлетворяться случайными встречами, каждый день давал себе слово завтра же порвать с мучительницей.
Но он был слаб, малодушен, а главное, покорен бесповоротно. Подобно игроку, которого затягивает поставленная ставка, Филиппа держали в заколдованном кругу его былые мечты, его напрасные подарки, растраченное даром время, его ушедшее счастье. У него не хватало мужества встать из-за стола и твердо заявить: "Я и так уже проигрался в пух".
И вот он стоит в прихожей, прислонясь к косяку окна, и ждет, - ждет, когда его наконец соблаговолят впустить. Чтобы обмануть нетерпение, он глядел во двор, где суетились конюхи, собираясь поводить лошадей по маленькой лужайке Пре-о-Клер, глядел, как распахиваются ворота, как слуги выносят мясные туши и корзины овощей.
Нельский отель состоял из двух отдельных строений: из самого отеля, построенного относительно недавно, и из башни, которую возвели при Филиппе-Августе под пару Луврской башне, украшавшей левый берег Сены еще в те времена, когда здесь проходил крепостной вал. Шесть лет назад Филипп Красивый купил и отель и башню у графа Амори де Нель и пожаловал ее в качестве резиденции своему старшему сыну, королю Наваррскому.
Сначала башня служила помещением для кордегардии и кладовой. Однако Маргарита приказала привести башню в порядок, чтобы иметь возможность - как заявила она - посидеть одной, поразмыслить, почитать молитвенник, полюбоваться мирным течением реки. Она утверждала, что ей просто необходимо одиночество, и Людовик Наваррский, зная сумасбродный нрав своей супруги, ничуть не удивился ее прихоти. На самом же деле ей требовалось надежное помещение, чтобы без помех принимать там красавца д'Онэ.
Обстоятельство это наполняло душу Филиппа непомерной гордыней. Ради него королева Наваррская велела превратить крепость в приют любви.
А потом, когда его старший брат Готье д'Онэ сделался любовником Бланки, башня стала служить тайным убежищем и для этой молодой четы. Найти благовидный предлог не составляло труда: что удивительного, если Бланка приходит с визитом к своей невестке? Маргарита охотно оказывала ей услуги подобного рода.
Но сейчас, когда Филипп глядел на огромную мрачную башню, каменной громадой возвышавшуюся над рекой, на ее островерхую крышу, узенькие продолговатые окна, он невольно спрашивал себя: а что, если и другие мужчины знали эти быстрые объятия, а может быть, и эти бурные ночи... Даже тот, кто полагал, что насквозь видит Маргариту, и тот подчас становился в тупик. А эти пять дней, в течение которых она не давала о себе знать, хотя ничто, казалось бы, не мешало свиданию, разве не были они еще одним лишним доказательством?..
Дверь распахнулась, и камеристка пригласила Филиппа следовать за ней. Грудь у него сжимало как тисками, губы пересохли, но он твердо решил на сей раз не дать себя провести. Когда они дошли до конца длинного коридора и камеристка исчезла, Филипп вошел в длинную низкую опочивальню, тесно заставленную мебелью, всю пропитанную резким ароматом, таким знакомым ароматом жасминовой эссенции, доставляемой купцами с Востока.
Филипп не сразу освоился в этой чересчур сильно натопленной и полутемной комнате. В огромном камине на груде багровых углей пылало целое дерево.
- Мадам... - проговорил Филипп.
Голос, идущий из глубины комнаты, немного хриплый, как бы спросонья, приказал:
- Приблизьтесь, мессир.
Неужели Маргарита была одна? Неужели она осмелилась принимать его в своей опочивальне, без посторонних свидетелей, когда король Наваррский мог находиться поблизости?
И тут же Филипп успокоился, хотя почувствовал горькое разочарование: само собой разумеется, королева Наваррская была не одна. Маргарита лежала в постели, а рядом с ней, полускрытая складками балдахина, сидела на низеньком табурете пожилая придворная дама и осторожно подстригала королеве ногти на ногах.
Филипп сделал шаг вперед и тоном опытного царедворца, противоречившим отчаянному выражению его лица, почтительно сказал, что графиня Пуатье прислала его справиться о здоровье королевы Наваррской, шлет ей поклон и посылает подарок.
Во время его речи Маргарита не пошевелилась, не сказала ни слова. Она сцепила на затылке пальцы своих прекрасных рук и, полузакрыв глаза, слушала Филиппа.
Была она маленькая, черноволосая, со смугло-золотистой кожей. Говорили, что у нее самое прекрасное на свете тело, и она отлично знала это.
Филипп не отрываясь смотрел на этот пухлый, чувственный рот, на этот точеный подбородок, на эту полуобнаженную грудь, на эти стройные округлые ноги, с которых придворная дама откинула одеяло.
- Положите подарок на стол, я сейчас посмотрю, - сказала Маргарита.
Она потянулась, зевнула, и Филипп успел разглядеть ее розовый язычок, небо и крохотные белые зубки; зевала Маргарита, как котенок.
Ни разу она не взглянула в сторону Филиппа. А он еле удерживался, чтобы не вспылить. Придворная дама исподтишка, но с любопытством наблюдала за ним, и Филипп подумал, что любое гневное движение выдаст его с головой. Этой придворной дамы он еще никогда не видел. Может быть, Маргарита лишь недавно взяла ее к себе?..
- Должен ли я, - начал он, - отнести ответ графине...
- Ой, - вдруг вскрикнула Маргарита, садясь в постели. - Вы меня оцарапали, милочка.
Придворная дама пробормотала извинение. Тут только Маргарита в первый раз удостоила Филиппа взглядом. У нее были восхитительные глаза, темные, бархатистые, они умели ласкать вещи и людей.
- Передайте моей невестке Пуатье... - произнесла она. Филипп сделал полшага вперед, желая укрыться от бдительного ока придворной дамы. Он раздраженно махнул рукой, и жест его означал: "Прогоните старуху". Но Маргарита, казалось, ничего не поняла: она улыбалась, но не Филиппу, она улыбалась, глядя пустыми глазами в угол комнаты.
- Нет, не надо, - продолжала она. - Я сейчас напишу ей записку и передам через вас.
Потом обратилась к придворной даме:
- Теперь хорошо. Пора одеваться. Подите приготовьте мне платье.
Старуха вышла в соседнюю комнату, но двери за собой не закрыла, и Филипп снова поймал ее взгляд, устремленный прямо на него.
Маргарита встала с постели, прошла мимо Филиппа и, не разжимая губ, прошептала:
- Люблю!
- А почему мы не виделись пять дней? - спросил он тоже шепотом.
- Какая прелесть, - воскликнула Маргарита, вертя в руках шнур. - У Жанны бездна вкуса, и как я рада ее подарку.
- Почему ты не хотела меня видеть? - шепнул Филипп.
- Шнур прямо-таки создан для моего нового кошелька, - продолжала Маргарита громко. - Мессир д'Онэ, вы можете подождать, пока я напишу письмо?
Она присела к столу, взяла гусиное перо, клочок бумаги и сделала Филиппу знак приблизиться.
Крупными буквами, так что Филипп мог прочесть их из-за ее плеча, Маргарита написала: "Осторожность".
Потом, обратившись к придворной даме, которая возилась в соседней комнате, Маргарита крикнула:
- Мадам де Комменж, приведите ко мне мою дочку - я еще не поцеловала ее нынче утром. Придворная дама удалилась.
- Лжешь, - сказал Филипп. - Осторожность - прекрасный предлог, чтобы отделаться от старых любовников и обзавестись новыми.
Не то чтобы Маргарита лгала, но она не сказала и правды. Обычно случается так, что к концу связи, когда любовники начинают искать ссоры или устали, они обязательно выдают свою тайну свету, и свет впервые обнаруживает то, что уже подходит к концу. Возможно, что сама Маргарита случайно обмолвилась, возможно, что слух о гневных выходках Филиппа просочился за пределы узкого кружка, состоявшего из Бланки и Жанны. В привратнике и камеристке, находящихся при ее покоях в башне, в двух этих слугах, привезенных еще из Бургундии, которых Маргарита запугивала и одновременно осыпала золотом, она была уверена, как в самой себе. Но как знать? Маргарита чувствовала, что ей не совсем верят. Король Наваррский не раз намекал на ее победы, и внешне безобидные шутки мужа звучали несколько принужденно. К тому же эта новая придворная дама, эта мадам де Комменж, которую ей навязали неделю назад, чтобы угодить рекомендовавшему ее графу Карлу Валуа, и которая повсюду шныряет в своем вдовьем покрывале... И Маргарита уже не так охотно, как прежде, шла на риск.
- Вы просто несносны! - воскликнула она. - Вас любят, а вы ворчите с утра до ночи.
- Ну что ж, нынче вечером мне не представится случая докучать вам, - ответил Филипп. - Совета сегодня не будет, король нам сам об этом сказал, и вы можете сколько душе угодно успокаивать подозрения вашего супруга.
Маргарита скорчила гримаску, и, будь Филипп не так ослеплен гневом, он понял бы, что по крайней мере с этой стороны ему не грозит опасность.
- А я решил пойти к девицам, - добавил он.
- Вот и прекрасно, - отозвалась Маргарита. - Вы мне расскажете потом, каковы они. Я с удовольствием послушаю.
В глазах ее вспыхнул огонек, кончиком языка она насмешливо облизала губы.
"Распутница, шлюха! - яростно твердил про себя Филипп. - Не знаешь, как к ней подступиться: ускользает, уходит, как вода из пригоршни".
Маргарита подошла к открытому ларцу, достала из него новый кошель, сплетенный из золотых нитей и закрывающийся на три огромных рубина, - этой вещи Филипп еще ни разу не видел.
Позавчера Маргарита получила кошель в дар от своей золовки Изабеллы Английской; с той же тайной оказией точно такие кошели были вручены Жанне и Бланке. Изабелла просила своих невесток не болтать об этом подарке, ибо, писала английская королева, "супруг мой Эдуард зорко следит за моими тратами, и боюсь, как бы он не рассердился". Принцессы от души удивились столь непривычной любезности со стороны своей золовки. "У нее нелады с мужем, - решили они, - вот она и ищет сближения с нами".
- Чудесно подойдет, - продолжала Маргарита, пропуская шнурок сквозь кольца кошеля, и, повязав шнур вокруг талии, подошла полюбоваться своим отражением в большом оловянном зеркале.
- Откуда у тебя этот кошель? - спросил Филипп.
- Это...
Маргарита чуть было не сказала правду. Но, увидев его перекошенное ревностью лицо, не могла отказать себе в удовольствии помучить возлюбленного.
- Подарили, - отрезала она.
- Кто?
- Угадай.
- Людовик?
- Ну, мой муж на такую щедрость не способен.
- Тогда кто же?
- Угадай.
- Я хочу знать, я имею право знать, - не сдержавшись, воскликнул Филипп. - Подобную вещь может подарить только мужчина, мужчина богатый, и притом влюбленный... думаю, что у него есть основания делать такие подарки.
Маргарита молча вертелась перед зеркалом, она прикладывала кошель то к правому боку, то к левому и наконец передвинула его на середину пояса.
- Это подарок Робера Артуа, - произнес Филипп.
- Ну, мессир, я никогда, если не ошибаюсь, не давала вам поводов подозревать меня в столь дурном вкусе, - возразила Маргарита. - Этот-то верзила, грубиян, от которого разит дичью...
Ни Маргарита, ни Филипп даже не представляли, насколько его слова были близки к истине и какую зловещую роль сыграл Робер Артуа в небывалой щедрости английской королевы.
- Значит, это Гоше де Шатийон, который волочится за вами, как, впрочем, и за всеми дамами? - начал Филипп.
Маргарита с задумчивым видом склонила набок головку.
- Вы имеете в виду коннетабля? - переспросила она. - Я не замечала, чтобы он мной интересовался. Но поскольку вы сами утверждаете... Что ж, спасибо, что вы навели меня на эту мысль...
- Все равно я узнаю...
- Перебрав весь французский двор.
Ей хотелось добавить: "Не забудьте также и английский двор", но в эту минуту в опочивальню вошла мадам де Комменж, осторожно ведя перед собой малютку. Малолетняя принцесса Жанна медленно переступала ножками, путаясь в длинном бархатном платьице, расшитом жемчугом. От матери она унаследовала только выпуклый, круглый, упрямый лоб. У девочки были белокурые волосики, тоненький носик и длинные ресницы, красиво затенявшие светлые глаза. Она могла быть и дочерью короля Наваррского и дочерью Филиппа д'Онэ. Но и тут Филипп никак не мог добиться у Маргариты прямого ответа, ибо королева Наваррская была слишком хитра, чтобы дать любовнику козырь в таком щекотливом вопросе. Всякий раз, глядя на крошку Жанну, Филипп спрашивал себя: "А вдруг она моя дочь?" И он уже видел, как ему придется когда-нибудь, почтительно склонившись, выслушивать приказания принцессы, которая, возможно, была его собственной дочерью и которая, возможно, взойдет разом на два престола. Ибо Людовик Наваррский, наследный принц Франции, и супруга его Маргарита не имели больше детей.
Маргарита подхватила на руки маленькую Жанну, поцеловала ее в лобик и, убедившись, что девочка хорошо выглядит, передала ее придворной даме со словами:
- Ну вот я ее и поцеловала, теперь можете ее увести. Мадам де Комменж искоса взглянула на королеву, и Маргарита поняла, что придворная дама отлично знает, почему ее посылали за девочкой и почему ее тут же удаляют. "Необходимо поскорее избавиться от этой старухи", - подумала Маргарита.
В это мгновение в спальню вихрем ворвалась другая придворная дама и осведомилась, не здесь ли находится король Наваррский.
- Вы же знаете, что в этот час его надо искать не у меня, - заметила Маргарита.
- Его повсюду разыскивают, - сказала придворная дама. - Король требует его немедленно к себе. Во дворце сейчас состоится чрезвычайный Совет.
- А по какому поводу? - полюбопытствовала Маргарита.
- Кажется, мадам, по поводу тамплиеров, они отвергли приговор. У собора Парижской Богоматери волнуется народ, повсюду выставлена двойная стража.
Маргарита и Филипп переглянулись. Одна и та же мысль одновременно пришла им в голову, мысль, не имевшая ничего общего с государственными соображениями. Возможно, обстоятельства сложатся так, что Людовику Наваррскому придется провести в Совете почти всю ночь.
- Может статься, что нынешний день закончится не так, как предполагалось, - заметил Филипп.
Маргарита вскинула на него глаза, она решила, что достаточно помучила Филиппа. Он стоял пред ней с обычным своим почтительно-равнодушным видом, но взгляд его молил о счастье. Этот взгляд растрогал Маргариту. Она почувствовала, что любит его так же сильно, как в первые дни их связи.
- Возможно, вы правы, мессир, - бросила она.
Вдруг она поняла, что никто не любит и не будет любить ее сильнее и преданнее, чем Филипп.
Маргарита схватила клочок бумаги, на котором написала слово "осторожность", и бросила его в огонь.
- Я раздумала посылать записку графине Пуатье, - сказала она. - Позже пошлю другую: надеюсь, что смогу сообщить ей более приятные вести. Прощайте, мессир.
Тот Филипп, что вышел из Нельского отеля, ничуть не напоминал того Филиппа, который вошел сюда несколько часов назад. Одного обнадеживающего слова оказалось достаточно, чтобы он снова поверил своей подруге, поверил в самого себя, поверил в жизнь, и серенькое мартовское небо заблистало для него лучами солнца.
"Она меня по-прежнему любит, я несправедлив к ней", - думал он.
Проходя через помещение кордегардии, Филипп нос к носу столкнулся с графом Артуа. Со стороны могло показаться, что великан выслеживает Филиппа, как охотник добычу. Но это было не так. На сей раз Артуа заботило совсем иное.
- Его высочество король Наваррский у себя? - спросил он Филиппа.
- Я слышал, что его ищут для участия в Королевском совете, - ответил Филипп.
- Вас послали известить его?
- Да, - не подумав, ответил Филипп. И тут же он упрекнул себя за эту бессмысленную ложь, которую ничего не стоило раскрыть.
- И я ищу его с той же целью, - объяснил Артуа. - Его высочество Валуа желает переговорить с ним до начала Совета.
Они расстались. Но эта случайная встреча насторожила гиганта Робера. "Уж не он ли?" - вдруг подумал Артуа, пересекая двор. Час назад он видел Филиппа в Гостиной галерее вместе с Жанной и Бланкой. А теперь встретил его у порога опочивальни Маргариты. "Какую роль играет этот щеголь - роль вестника или состоит любовником при всех троих? Так или иначе в скором времени я все узнаю".
Робер Артуа не потерял зря времени после своего возвращения из Англии. Каждый вечер он виделся с мадам де Комменж, поступившей в услужение к Маргарите, и из ее рук получал самые подробные сведения. А у Нельской башни поставил верного человека и поручил ему следить в ночные часы за всеми входами и выходами. Силки были расставлены по всем правилам. Если этот павлин попадется, пусть пеняет на себя!
6. КАК ПРОИСХОДИЛ КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ

Когда прево города Парижа, запыхавшись, прибежал к королю, он застал своего повелителя в добром расположении духа. Филипп Красивый играл с тремя прекрасными борзыми, которых ему только что прислали в сопровождении следующего послания:
"Сир, племянник мой, в отчаянии от предерзостного своего проступка, сообщил мне, что эти три борзые, коих он вел на сворке, осмелились толкнуть Вас. Сколь бы ни были недостойны эти твари быть преподнесенными Вам в дар, но еще менее достоин я сам владеть ими, после того как коснулись они столь высокой и могущественной особы. Позавчера их прислали мне прямо из Англии. Молю вас принять их, дабы могли они послужить свидетельством нижайшей преданности Вашего покорного слуги
Спинелло Толомеи".

- Ну и ловкий же человек этот Толомеи, - усмехнулся Филипп Красивый.
Он, который отказывался от любых приносимых даров, не смог устоять перед искушением и взял борзых. Псарня французского короля по справедливости считалась лучшей в мире, и Толомеи польстил единственной королевской страсти, прислав во дворец таких изумительных по красоте и статям псов.
Пока прево докладывал о событиях, разыгравшихся у собора Парижской Богоматери, король ласкал своих новых питомцев, подымал им брыли, чтобы проверить крепость их белых огромных клыков, осматривал их черные пасти, ощупывал их могучую грудь.
Между королем и животными, и особенно собаками, сразу же устанавливалось тайное и молчаливое согласие. В отличие от людей собаки ничуть его не боялись. И теперь самая крупная из только что введенных в королевские покои борзых, положив морду на колени Филиппа, глядела не отрываясь на нового своего господина.
- Бувилль! - крикнул Филипп Красивый.
Юг де Бувилль, первый королевский камергер, мужчина лет пятидесяти, немедленно явился на зов; волосы его поседели неравномерно - белые пряди самым странным образом перемешались с черными, и поэтому он казался пегим.
- Бувилль, немедленно соберите Малый совет! - приказал Филипп.
Кивком головы отпустив прево и дав ему предварительно понять, что, ежели в Париже произойдут беспорядки, он, прево, поплатится за это своей головой, король остался один со своими псами и своими мыслями.
Самую крупную борзую, которая, видимо, уже успела привязаться к нему, Филипп решил назвать "Ломбардцем" - в честь ее бывшего владельца, итальянского банкира.
На сей раз Малый совет собрался не как обычно в зале, где творили суд, - в этой просторной зале легко помещалась сотня людей, и там происходили заседания Большого совета. Присутствующие сошлись сегодня в небольшую приемную; в камине жарко пылал огонь.
Вокруг длинного стола уже разместились члены Малого совета, долженствующего решить участь тамплиеров. Король восседал на верхнем конце стола; опершись о подлокотник кресла, он задумчиво подпер подбородок ладонью. По правую его руку поместились Ангерран де Мариньи, коадъютор и правитель королевства, Ногарэ, хранитель печати, Рауль де Прель, глава Верховного судилища, и два легиста, исполнявшие обязанности писцов; по левую руку короля сидел его старший сын Людовик, король Наваррский, которого наконец удалось разыскать, и Юг де Бувилль, первый королевский камергер. Только два места оставались незанятыми: одно, предназначавшееся для графа Пуатье, посланного в провинцию по делам королевства, и другое - для принца Карла, младшего сына Филиппа, который еще с утра уехал на охоту и которого так и не сумели найти. Не явился также и его высочество Валуа: за ним уже послали гонца, но он медлил с приходом, ибо имел обыкновение перед каждым Советом придумывать новые козни. Король решил приступить к делу, не дожидаясь Валуа.
Первым заговорил Ангерран де Мариньи. Сиятельный этот вельможа, на шесть лет старше короля, ниже его ростом, но обладавший столь же внушительной осанкой, был отнюдь не благородного происхождения. Этот нормандский горожанин, прежде чем стать сиром де Мариньи, назывался просто Ангерраном Ле Портье; его блистательная карьера вызывала всеобщую зависть, равно как и титул коадъютора, изобретенный специально для него, благодаря которому он стал alter ego [второе "я" (лат.)] короля. Пятидесятидвухлетний Ангерран де Мариньи, грузный мужчина с массивной нижней челюстью и нечистой кожей, приобрел огромное состояние, на которое и жил с истинно королевской роскошью. Он слыл первым ритором Франции и как государственный ум был намного выше своего времени.
В нескольких словах он набросал перед присутствующими полную картину происшествия на паперти собора Парижской Богоматери, пользуясь сведениями, доставленными его младшим братом архиепископом Санским.
- Великий магистр и приор Нормандии переданы церковной комиссией в руки вашего величества, - заключил он. - За вами право принимать любые решения. Будем надеяться, что все идет к лучшему...
Не успел он договорить начатой фразы, как распахнулась дверь. В приемную бурно ворвался его высочество Валуа, брат короля и император Константинопольский. Не удосужившись даже спросить, о чем идет речь, он закричал еще с порога:
- Что я слышу, брат мой? Мессир Ле Портье де Мариньи (слово "Ле Портье" он произнес с особым ударением) считает, что все идет хорошо? Что ж, брат мой, ваши советники довольствуются малым. Хотел бы я знать, когда же, по их мнению, будет плохо?
Казалось, что с приходом Карла Валуа даже сам воздух в приемной пришел в движение. Когда он шагал, вокруг него зарождались вихри. Он был на два года моложе Филиппа, ничем на него не походил, и ледяное спокойствие старшего брата еще резче подчеркивало суетливость младшего.
Порядком облысевший, с толстым носом, с красными прожилками на пухлых щеках - следствие суровой походной жизни и излишнего чревоугодия, - он горделиво носил свое округлое брюшко, одевался с чисто восточной пышностью, которая показалась бы неуместной у любого другого француза. Рожденный в столь непосредственной близости к французскому престолу, этот принц-смутьян никак не мог примириться с мыслью, что трон ускользнул от него, и исколесил весь белый свет в поисках свободного престола. Сначала он носил титул короля Арагонского, но вскоре отказался от этого королевства и всеми правдами и неправдами старался добыть корону императора Священной Римской империи, однако на выборах провалился. По второму браку с Катрин де Куртенэ он получил титул императора Константинопольского, но в Византии правил настоящий император Константинопольский - Андроник II Палеолог. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Свою славу Карл заслужил на поле брани, ибо был искусный военачальник - он участвовал в молниеносном походе в Гиень в девяносто седьмом году, во время Тосканской кампании поддерживал гвельфов против гибеллинов, опустошил Флоренцию и выслал за пределы Республики некоего рифмоплета, писавшего стихи политического содержания и именовавшегося Данте, за что предшественник нынешнего папы Климента дал ему титул графа Романьи. Валуа, как и король, имел собственный двор и своего собственного канцлера; он лютой ненавистью ненавидел Ангеррана де Мариньи, ненавидел за то, что тот поднялся из низов, за его коадъюторское достоинство, за статую, воздвигнутую ему среди статуй коронованных особ, украшавших Гостиную галерею, за его политику, враждебную крупным феодалам, - словом, за все. Он, Валуа, внук Людовика Святого, не мог перенести мысли, что королевством управляет человек, вышедший из народа. На Малый совет он явился весь в голубом, от головы до пят, и от пят до головы был весь расшит золотом.
- Четыре еле живых старца, - продолжал он, - по поводу которых нас уверяли, что судьба их решена... увы, как решена!.. подрывают королевский авторитет - и все идет к лучшему! Народ плюет на церковный суд... Впрочем, хорош суд! Но как бы то ни было, ведь это же церковный суд!.. И все идет к лучшему! Толпа требует смерти, но не их смерти, брат мой, - и все идет к лучшему! Что ж, пусть будет так, брат мой, пусть все идет к лучшему.
Он воздел к небесам свои красивые, унизанные перстнями руки и уселся на нижнем конце стола, как бы желая лишний раз показать, что если он не имеет права сидеть одесную короля, то сидеть напротив короля никто ему не запретит.
Мариньи по-прежнему стоял у стола, насмешливо улыбаясь.
- Его высочество Валуа, должно быть, плохо осведомлен, - спокойно произнес он. - Из четырех старцев, о которых он говорил, лишь двое отвергли приговор. А что касается народа, то, судя по имеющимся у меня сведениям, мнения там разделились.
- Разделились! - воскликнул Карл Валуа. - Кому это интересно? Кому надо, чтобы народ вообще имел свои мнения? Только вам, мессир де Мариньи, и по вполне понятным причинам. Полюбуйтесь, какие плоды принесла ваша прелестная выдумка - собирать горожан, мужичье, деревенщину, для того, чтобы они, видите ли, одобряли решения короля! Что же удивительного, если народ вообразил, что ему все дозволено?
В каждую эпоху и в каждой стране всегда имеются две партии: партия реакции и партия прогресса. На Малом королевском совете столкнулись два этих течения. Карл Валуа считал себя прирожденным главой крупных вассалов. Он олицетворял собой незыблемость прошлого, и политическое его евангелие держалось на полдюжине принципов, кои он защищал с пеной у рта: право сеньоров вести между собой войны, право ленных властителей чеканить на своих землях собственную монету, возвращение к моральному кодексу рыцарства, безоговорочное подчинение папскому престолу как высшей третейской власти, безоговорочная поддержка всех социальных институтов феодализма. Все эти установления создались и вылились в определенную форму в течение предыдущих веков, но часть их Филипп Красивый по совету Мариньи упразднил, а против остальных вел упорную борьбу.
Ангерран де Мариньи представлял партию прогресса. Основные его идеи сводились к централизации власти, к унификации денег, к созданию единой администрации, к независимости светской власти от церкви, к обеспечению мира на границах государства, достигаемого возведением крепостей с постоянным гарнизоном, и мира внутри государства, достигаемого полным подчинением королевской власти; наконец - процветание ремесел, расширение торговых связей, безопасность торговых путей; эти его замыслы носили название "новые порядки". Однако медаль имела оборотную сторону: содержание многочисленной стражи обходилось дорого, и столь же дорого обходилась постройка крепостей.
Отринутый феодальной партией, Ангерран постарался дать королю новую опору в лице сословия, которое одновременно со своим усилением все яснее осознавало свою роль, - сословия богатых горожан. Пользуясь любым благоприятным случаем - отменой налогов или же делом тамплиеров, он десятки раз созывал парижских горожан в королевском дворце в Ситэ. Точно так же действовал он и в провинциальных городах. Перед глазами он имел пример Англии, где уже функционировала Палата общин.
Пока еще не могло быть и речи о том, чтобы малые ассамблеи французских горожан осмелились обсуждать королевские начинания: им лишь сообщались причины, по которым король принимал то или иное решение, и предоставлялось право безоговорочно таковые одобрить.
Хотя Валуа был отъявленным смутьяном, никто бы не упрекнул его в недостатке ума. Он пользовался любым предлогом, лишь бы опорочить действия Мариньи. Тайная борьба, шедшая до поры до времени подспудно, вдруг несколько месяцев назад стала явной, и ссора на Малом королевском совете, состоявшемся 18 марта, была лишь одним из ее эпизодов.
Яростный спор разгорелся с новой силой, и взаимные оскорбления звучали как пощечины.
- Если бы высокородные бароны, среди коих самым знатным являетесь вы, ваше высочество, - начал Мариньи, - если бы они подчинялись королевским ордонансам, нам не было бы нужды опираться на народ.
- Нечего сказать, прекрасная опора! - воскликнул Валуа. - Неужели волнения тысяча триста шестого года, когда король, да и вы сами, вынуждены были укрыться в Тампле, за стенами которого бунтовал Париж, неужели даже это не послужило вам хорошим уроком? Предсказываю вам: если так пойдет дальше, горожане будут править сами, не нуждаясь больше в короле, и ордонансы будут исходить не от кого другого, как от ваших обожаемых ассамблей.
В продолжение всего этого спора король упорно молчал, он сидел, подперев подбородок рукой, неподвижно глядя перед собой широко открытыми глазами. Король никогда не моргал, и свойство это делало его взгляд столь странным, что каждый невольно испытывал страх.
Мариньи повернулся к королю, всем своим видом приглашая его вмешаться и положить конец бесполезному спору.
Приподняв голову, Филипп сказал:
- Брат мой, ведь сегодня мы обсуждаем совсем другой вопрос - вопрос о тамплиерах.
- Пусть будет так, - согласился Валуа, хлопнув кулаком по столу. - Займемся тамплиерами.
- Ногарэ, - вполголоса произнес король.
Хранитель печати поднялся с места. С первых же минут он стал задыхаться от ярости, которая ждала только подходящего случая, дабы излиться наружу. Фанатичный защитник общественного блага и государственных интересов, он считал дело тамплиеров своим личным делом и вносил в него ту страсть, которая не знает ни сна, ни отдыха, ни границ. Впрочем, высоким своим положением Ногарэ был обязан именно этому процессу, ибо во время трагического заседания Совета в 1307 году тогдашний королевский хранитель печати архиепископ Нарбоннский отказался скрепить ордер на арест тамплиеров, и король, взяв печать из недостойных рук, вручил ее тут же Ногарэ. Костистый, черномазый, с вытянутым длинным лицом и близко посаженными глазами, он все время нервически перебирал пуговицы полукафтана или же сосредоточенно грыз свои плоские ногти. Он был страстен, суров, жесток, как коса в руках смерти.
- Сир, произошло чудовищное, ужасное событие, о котором страшно подумать, страшно даже слышать, - заговорил он скороговоркой, но приподнятым тоном, - оно свидетельствует о том, что всякое милосердие, всякое снисхождение к этим пособникам дьявола есть слабость, и слабость эта обращается против нас.
- Бесспорно, что милосердие, к которому нас призывали вы, брат мой, и о котором просила меня в своем послании моя дочь, королева английская, милосердие это отнюдь не принесло добрых плодов, - сказал Филипп, поворачиваясь к Валуа. - Продолжайте, Ногарэ.
- Этим смрадным псам оставили жизнь, коей они нимало не заслуживают. И вместо того чтобы благословлять судей, они воспользовались их милосердием, дабы поносить Святую церковь и короля! Тамплиеры - завзятые еретики...
- Были, - бросил Карл Валуа.
- Что вы изволили сказать, ваше высочество? - нетерпеливо переспросил Ногарэ.
- Я сказал "были", мессир, ибо, если память мне не изменяет, из пятнадцати тысяч тамплиеров, насчитывавшихся во Франции, в ваших руках имеется всего лишь четверо... правда, все четверо достаточно докучливые субъекты, тут я с вами вполне согласен: подумать только, после семи лет следствия они еще осмеливаются утверждать, что невиновны! Помнится, что прежде, мессир Ногарэ, вы были проворнее в исполнении своих обязанностей, ведь вы умели когда-то с помощью одной оплеухи убирать пап с престола.
Ногарэ задрожал, и его лицо, окаймленное серебристо-белой бородой, угрожающе потемнело. Это он низложил папу Бонифация VIII, восьмидесятишестилетнего старца, дал ему пощечину и стащил за бороду с папского престола. Враги канцлера пользовались любым случаем, чтобы напомнить ему об этом эпизоде. За излишний пыл Ногарэ был отлучен от церкви. Филиппу Красивому пришлось употребить все свое влияние, чтобы заставить папу Климента V снять отлучение.
- Нам хорошо известно, ваше высочество, - язвительно отпарировал Ногарэ, - что вы всегда поддерживали тамплиеров. Нет ни малейшего сомнения в том, что вы рассчитывали на их войско, дабы отвоевать, пусть ценой разорения Франции, Константинопольский престол, который, увы, лишь химера и на который вам до сих пор не удалось сесть.
Отплатив оскорблением за оскорбление, Ногарэ успокоился, и буро-красное лицо его приняло обычный цвет.
- Проклятье! - завопил Валуа, вскакивая с кресла, которое опрокинулось на пол.
В ответ на раздавшийся грохот из-под стола вдруг послышался собачий лай. Все присутствующие вздрогнули от неожиданности, кроме Филиппа Красивого и короля Людовика Наваррского, который оглушительно расхохотался. Это залаяла та самая борзая, которую Филипп Красивый привел с собой; пес еще не успел привыкнуть к таким шумным сценам.
- Людовик, да помолчите вы, - сказал Филипп Красивый, устремив на сына ледяной взгляд. Потом, прищелкнув пальцами, позвал:
- Ломбардец, ко мне! - и, ласково погладив собаку, прижал ее морду к коленям.
Людовик Наваррский, уже в те времена прозванный Сварливым, человек неуживчивый и скудный разумом, потупил голову, стараясь подавить приступ неудержимого и неуместного смеха. Людовику исполнилось двадцать пять лет, но по умственному развитию он ничем не отличался от семнадцатилетнего юноши. От отца он унаследовал светлые глаза, но бегающий взгляд Людовика выражал слабость; волосы его в отличие от отцовских кудрей были какого-то тусклого цвета.
- Сир, - начал Карл Валуа, когда Бувилль, первый королевский камергер, пододвинул ему кресло, - государь, брат мой, Бог свидетель, что я радею лишь о ваших интересах и вашей славе.
Филипп Красивый медленно повернул глаза к брату, и Карл Валуа вдруг почувствовал, что его оставляет обычная самоуверенность. Тем не менее он продолжал:
- Единственно о вас, брат мой, пекусь я, когда вижу, как с умыслом разрушают то, что составляет силу королевства. Когда не будет больше ни Ордена тамплиеров, ни рыцарства, как сможете вы предпринять крестовый поход, буде такой потребуется?
На вопрос Валуа ответил Мариньи.
- Под мудрым правлением нашего короля, - сказал он, - нам оказались не нужны крестовые походы как раз потому, что рыцарство хранило спокойствие, ваше высочество, и не было нужды посылать его в заморские страны, с тем чтобы рыцари могли там израсходовать свой пыл.
- А вера, мессир, христианская вера!
- Золото, отобранное у тамплиеров, обогатило государственную казну, ваше высочество, обогатило куда больше, чем все те торговые и коммерческие операции, что велись под прикрытием священных хоругвей, а для беспрепятственного движения товаров не нужны крестовые походы.
- Мессир, вы говорите, как безбожник!
- Я говорю, ваше высочество, как верный слуга престола. Король легонько пристукнул по столу ладонью.
- Брат мой, - снова обратился он к Карлу, - напоминаю вам, что сегодня речь идет о тамплиерах, и только о них... Прошу вашего совета на сей счет.
- Совета?.. Совета?.. - озадаченно повторил Валуа. Когда речь шла о переустройстве Вселенной, откуда только брались у него слова, но ни разу еще он не высказал толкового мнения по тому или иному вопросу политики.
- Что ж, брат мой, пусть те, что так прекрасно провели дело тамплиеров (он кивнул на Мариньи и Ногарэ), пусть они и подскажут вам, как нужно его завершить... Я же...
И Карл Валуа повторил пресловутый жест Пилата, умывающего руки.
Хранитель печати и коадъютор обменялись быстрым взглядом.
- Ну а ваше мнение, Людовик? - спросил король сына. При этом неожиданном вопросе Людовик Наваррский даже вздрогнул; ответил он не сразу, во-первых, потому, что никакого мнения у него не имелось, а во-вторых, потому, что усердно сосал медовую конфетку и она, как на грех, завязла у него в зубах.
- А что, если передать дело тамплиеров папе? - выдавил он из себя наконец.
- Замолчите, Людовик, - оборвал его король, пожимая плечами.
Мариньи сокрушенно возвел глаза к небу.
Передать Великого магистра в руки папы значило начинать все с самого начала, все поставить под вопрос - и суть процесса и способы его ведения, отказаться от всех решений, с таким трудом вырванных у соборов, зачеркнуть семь лет усилий и открыть путь новым распрям.
"И подумать только, что мой трон наследует вот такой глупец, - сказал себе Филипп Красивый, пристально глядя на сына. - Будем же надеяться, что к тому времени он поумнеет!" В стекла, схваченные свинцовым переплетом, надсадно барабанил мартовский дождь.
- Бувилль, - окликнул Филипп камергера.
Юг де Бувилль решил, что король спрашивает его мнения. Первый королевский камергер был сама преданность и верность, само повиновение, сама услужливость, но природа обделила его способностью мыслить самостоятельно. И прежде всего он старался угадать, какой ответ будет угоден его величеству.
- Я думаю, сир, - забормотал он, - я думаю...
- Велите принести свечи, - прервал его король, - ничего не видно. Ваше мнение, Ногарэ?
- Те, кто впал в ересь, заслуживают кары, применяемой к еретикам, и притом безотлагательной, - твердо произнес хранитель печати.
- Ну а народ? - спросил Филипп Красивый, переводя взор на Мариньи.
- Народное волнение уляжется, коль скоро те, кто является причиной беспорядков, перестанут существовать, - отозвался коадъютор.
Карл Валуа решил сделать последнюю попытку.
- Брат мой, - начал он, - осмелюсь напомнить вам, что Великий магистр причислен к рангу царствующих особ, и лишить его головы - значит посягать на тот самый принцип, который охраняет королевские головы...
Но под ледяным взглядом Филиппа начатая фраза застряла у него в горле.
Наступила минута тягостного молчания, затем Филипп Красивый заговорил:
- Жак де Молэ и Жоффруа де Шарнэ нынче вечером будут сожжены на Еврейском острове против дворца. Они взбунтовались публично, следовательно, и кара будет публичной. Я все сказал.
Он поднялся, и присутствующие последовали его примеру.
- Вы составите приговор, мессир де Прель. Предлагаю вам, мессиры, лично присутствовать при казни и нашему сыну Карлу тоже быть там. А предупредите его вы, сын мой, - закончил он, взглянув на Людовика Наваррского.
Потом он позвал:
- Ломбардец!
И вышел, сопровождаемый собакой.
На этом Совете, участие в котором принимали два короля, один император, один вице-король, были осуждены на смерть два человека. Но ни на минуту никто не подумал, что речь идет о двух человеческих жизнях - речь шла лишь о двух принципах.
- Ну, племянник, - сказал Карл Валуа, обращаясь к Людовику Наваррскому, - сегодня мы с вами присутствовали при похоронах рыцарства.
7. БАШНЯ ЛЮБВИ

Спускалась ночь. Слабый ветерок далеко разносил запахи влажной земли, тины и весенних хмельных соков, гнал по беззвездному небу большие черные тучи.
Лодка, отчалившая от берега у Луврской башни, медленно скользила по Сене, по ее блестевшим, словно старая, хорошо начищенная кираса, водам.
На корме сидели два пассажира, старательно кутавшие лица в высокие воротники длинных плащей.
- Ну и погодка нынче, - начал перевозчик, неторопливо орудуя веслами. - Проснешься утром - туману, туману, в двух шагах не видать. А как только десять пробьет, пожалуйте - солнышко. Говорят: весна идет. Вернее сказать, что весь пост дожди будут лить. А сейчас, гляди, ветер поднялся, и еще покрепчает, это поверьте моему слову. Ну и погодка!
- Поторопитесь, почтенный, - сказал один из пассажиров.
- И так уж стараюсь. А все потому, что стар становлюсь: шутка ли - пятьдесят три года на архангела Михаила стукнет! Куда же мне с вами сравняться, молодые мои господа, - ответил перевозчик.
Этот одетый в лохмотья старик даже с каким-то удовольствием сетовал на свою горькую судьбину.
- Значит, к Нельской башне держать путь? - спросил он. - А место-то там для причала найдется?
- Да, - ответил все тот же пассажир.
- Я потому спрашиваю, что мало кто туда ездит, безлюдное местечко.
Слева было видно, как на Еврейском острове перебегают огоньки, а чуть подальше светились окна дворца. Множество лодок устремлялось в том направлении.
- А разве вы, господа мои хорошие, не желаете полюбоваться, как тамплиеров припекать будут? - не унимался гребец. - Говорят, сам король туда пожалует с сыновьями. Верно или нет? - Говорят, - отозвался пассажир.
- А принцессы будут, нет ли?
- Не знаю... Конечно, будут, - ответил пассажир, сердито отвернувшись и давая тем знать, что разговор окончен.
Потом, нагнувшись к своему спутнику, он процедил сквозь зубы:
- Не нравится мне этот старик, уж слишком болтлив. Но тот равнодушно пожал плечами. Потом, помолчав немного, шепнул:
- А кто тебе дал знать?
- Как обычно, Жанна.
- Милая графиня Жанна, как мы ей обязаны. С каждым взмахом весел все быстрее приближалась Нельская башня, вздымавшая к темным небесам свой темный силуэт.
Тот из спутников, что был выше ростом и вступил в разговор вторым, положил руку на плечо соседу.
- Готье, - прошептал он, - нынче вечером я так счастлив. А ты?
- И я, Филипп, тоже.
Так беседовали меж собой братья д'Онэ, Готье и Филипп, спеша на свидание с Бланкой и Маргаритой, которые, узнав, что их супругов задержит до ночи король, тотчас же назначили своим возлюбленным свидание. И, как обычно, посредницей между юными парами была графиня Пуатье.
Филипп д'Онэ с трудом сдерживал рвущиеся через край радость и нетерпение. Все утренние горести были забыты, все подозрения вдруг показались нелепыми и пустыми. Ведь сама Маргарита позвала его; через несколько минут он будет держать ее в объятиях, ради него она подвергает себя опасности, и ни один мужчина на свете, клялся он про себя, не сравнится с ним в нежности, в пылкости, в беспечной веселости.
Лодка пристала к откосу, на котором высилась огромная стена башни. Весь откос был покрыт слоем жирной тины, принесенной недавним паводком.
Лодочник помог братьям выйти на берег.
- Значит, решено, почтенный, - сказал Готье, - ты будешь нас здесь ждать, только далеко не отплывай и смотри, чтобы тебя не увидели.
- Если прикажете, мессир, то хоть всю свою жизнь буду вас поджидать, только бы денежки шли.
- Хватит и половины ночи, - ответил Готье.
Он швырнул старику мелкую серебряную монету - сумму, в десять раз превышающую обычную плату за перевоз, и столько же пообещал дать за обратный путь. Старик низко поклонился.
Стараясь не поскользнуться, не забрызгаться, братья д'Онэ благополучно добрались до потайной двери, находившейся, к счастью, неподалеку от берега, и постучали условным стуком. Дверь бесшумно распахнулась.
- Добрый вечер, мессиры, - приветствовала их камеристка Маргариты, та самая, которую королева Наваррская привезла с собой из Бургундии.
В руке она держала огарок свечи и, впустив гостей в прихожую и снова заложив засов, пригласила их следовать за собой по винтовой лестнице.
Огромные покои, помещавшиеся во втором этаже башни, куда ввела братьев д'Онэ поверенная Маргариты, окутывал полумрак, и только в камине с навесом жарко пылали поленья, разливая вокруг дрожащий свет. Однако отблески пламени не могли побороть мглу, которая притаилась под куполообразным потолком, опиравшимся на двенадцать стрельчатых арок.
И здесь, как в опочивальне Маргариты, безраздельно царил запах жасминовой эссенции: он исходил от затканных золотом тканей, драпировавших стены, от ковров, от ягуаровых шкур, накинутых на низкие, по восточной моде, кровати.
Принцессы еще не сошли вниз. Камеристка пошла предупредить их.
Братья д'Онэ сняли плащи, приблизились к камину, и оба одинаковым жестом машинально протянули руки к пылающему огню.
Готье д'Онэ, старше Филиппа двумя годами, был бы копией брата, если бы не более низкий рост, более мощный торс и более светлая шевелюра. У него была крепкая шея и розовые щеки; жизнь казалась ему забавной шуткой. В отличие от Филиппа его не терзали страсти. Он был женат - и женат удачно - на девице Монморанси, от которой прижил троих детей.
- Никак не пойму, - начал он, подвигаясь ближе к камину, - почему выбор Бланки пал именно на меня и вообще зачем ей понадобилось иметь любовника. Маргарита - другое дело, тут все ясно. Достаточно взглянуть на Людовика Наваррского - ходит, глаз не подымет, ногами загребает, грудь впалая - и посмотреть на тебя. Тут и сомнений никаких быть не может. И потом, нам ведь кое-что известно!
Готье намекал на супружеские тайны королевской четы - на недостаток любовного пыла у Людовика и глухую ненависть, существовавшую между супругами.
- Но Бланка!.. Этого я никак понять не могу, - продолжал Готье д'Онэ. - Муж у нее красавец, гораздо красивее меня... Не возражай, пожалуйста, Филипп, я-то знаю, что он красивее; он как две капли похож на своего отца... любит ее и, что бы Бланка ни говорила, уверен, что и она его любит. Тогда зачем же все это? Всякий раз, когда я прихожу к ней на свидание, я себя спрашиваю - откуда мне такая удача?
- Ей, видишь ли, не хочется отстать от Маргариты, - ответил Филипп.
В коридоре, соединяющем башню с отелем, раздались легкие шаги и приглушенный шепот, и в дверях показались принцессы.
Филипп бросился к Маргарите, но тут же остановился как вкопанный. На поясе своей милой он заметил золотой кошель, усыпанный драгоценными камнями, вид которого поверг его этим утром в такой гнев.
- Что с тобой, Филипп, милый? - спросила Маргарита, протягивая к нему руки и подставляя для поцелуя свое хорошенькое личико. - Разве нынче вечером ты не чувствуешь себя счастливым?
- Конечно, чувствую, - ответил Филипп ледяным тоном.
- Так в чем же тогда дело? Какая муха тебя укусила снова?
- Это чтобы меня подразнить? - произнес Филипп, указывая на кошель.
Маргарита рассмеялась воркующим смехом.
- До чего же ты глуп, до чего же ты ревнив, до чего же ты восхитителен! Неужели ты до сих пор не понял, что все это игра? Дарю тебе этот несчастный кошель - надеюсь, теперь ты успокоишься. Поймешь, что это не был дар любви.
Маргарита поспешно отцепила кошель от пояса и продела в ушки пояса Филиппа, который стоял как громом пораженный. Он отвел было руку королевы.
- Нет, нет, я так хочу, - сказала Маргарита. - Теперь это действительно дар любви, но предназначается он тебе. Не вздумай отказываться. Ничто не достаточно хорошо для моего хорошего Филиппа. Но только не спрашивай, откуда у меня этот кошель, иначе я вынуждена буду тебе сказать всю правду. Могу лишь поклясться, что подарил мне его не мужчина. Впрочем, посмотри сам, и у Бланки точно такой же, - добавила она, обернувшись к невестке. - Бланка, покажи, пожалуйста, свой кошель Филиппу. Я свой ему подарила.
Бланка лежала на низенькой кровати, стоявшей в самом темном углу залы. Готье, опустившись на колени, осыпал поцелуями ее шею и руки.
- Держу пари, - шепнула Маргарита на ухо Филиппу, - что через минуту твой брат получит такой же подарок. Приподнявшись на локте. Бланка спросила:
- А может быть, Маргарита, ты поступила неосторожно, да и имеем ли мы вообще право?
- Конечно, имеем, - прервала ее Маргарита. - Ведь, кроме Жанны, никто не видел и никто не знает, от кого мы их получили.
- В таком случае, - воскликнула Бланка, - я не желаю, чтобы мой Готье был любим меньше, чем твой Филипп, и чтобы твой Филипп был наряднее моего Готье.
Она тоже сняла с пояса кошель, и Готье, не чинясь, принял подарок, поскольку его принял Филипп.
Маргарита взглянула на Филиппа, словно говоря: "Ну, что я сказала?" Филипп улыбнулся в ответ. "Какая удивительная эта Маргарита", - подумал он.
Филипп до сих пор не мог ни понять, ни разгадать своей любовницы. Неужели та самая Маргарита, жестокая, кокетливая, вероломная Маргарита, что сегодня утром потешалась над ним, поджаривала его, словно фазана на вертеле, неужели это она подарила ему сейчас драгоценный кошель, цена которому полтораста ливров, и, подарив, замерла в его объятиях, нежная, трепещущая, покорная.
- Иной раз мне кажется, что я так сильно люблю тебя потому, что не понимаю, - шепнул Филипп.
Ни один самый искусный комплимент не мог так польстить самолюбию Маргариты. Она отблагодарила Филиппа, припав к его шее долгим поцелуем. И вдруг вырвалась из его объятий, насторожилась и воскликнула:
- Слышите? Тамплиеров повели на костер!
Глаза Маргариты оживились, заблистали почти болезненным любопытством. Схватив Филиппа за руку, она увлекла его к окну - высокой бойнице, прорезанной в толще стены, и распахнула раму.
В комнату ворвался оглушительный шум.
- Бланка, Готье, идите сюда скорее! - позвала Маргарита. Но Бланка отказалась идти. Счастливым, задыхающимся голоском она проворковала:
- Нет, не хочу, мне и здесь хорошо.
Уже давно обе принцессы и их любовники отбросили всякую стыдливость. У них вошло в привычку предаваться любовным играм в присутствии друг друга. Если Бланка иногда и отводила взор, старалась укрыть свою наготу в темных углах залы, то Маргарита, наоборот, вдвойне наслаждалась любовью, созерцая чужую любовь и творя свою на глазах у других.
Но сейчас она не могла оторваться от окна, увлеченная зрелищем, развертывавшимся посреди Сены. Там внизу, на Еврейском острове, стояла тесным кольцом сотня лучников, каждый держал в руке пылающий факел: языки пламени, колеблемые ветром, сливались в сплошную ограду огня, за ней можно было различить огромную кучу дров и хвороста, вокруг которой суетились подручные палача, скатывая с костра лишние поленья. Еврейский остров, представлявший собой в обычное время луг, где мирно паслись коровы и козы, был запружен зеваками; а по реке скользили десятки лодок - это запоздавшие торопились поспеть на казнь.
К правому берегу острова причалила лодка значительно длиннее всех прочих, битком набитая вооруженными людьми. Две серые фигурки в каких-то странных головных уборах сошли на берег, предшествуемые монахом, который нес в руках распятие. Гул голосов стал громче. Почти в ту же минуту в большой застекленной галерее, помещавшейся в ко