БАНК ТОЛОМЕИ 6 страница

Казалось, никогда не придет заря на смену бесконечной ночи, не принесет ни покоя, ни надежды, ни забвения, ни спасительного самообмана!
В одном из подвальных помещений Понтуазского превотства два человека, лежа рядом на куче гнилой соломы, ждали смерти. По распоряжению Гийома Ногарэ братьев д'Онэ подлечили. Теперь их раны не кровоточили более, ровнее бились сердца, их разорванным мышцам и растерзанным телам заботливые лекари вернули часть былой силы, дабы могли они перенести новые, еще более неслыханные страдания, полнее испытать весь ужас пытки, на которую были обречены.
Никто не спал в эту ночь: ни осужденные принцессы, ни графиня Маго, ни три королевских сына, ни сам король. Не спала также Изабелла: слова, брошенные Маргаритой, не выходили у нее из памяти. Лишь два человека этой ночью почивали сном праведников: мессир Ногарэ, ибо он выполнил долг свой, и Робер Артуа, ибо он, чтобы насладиться местью, проделал целых двадцать лье.
Около шести часов утра по коридорам замка разнесся топот ног - это явились за принцессами лучники мессира Алэна де Парейля. Шестьдесят всадников в кожаных камзолах, металлических кольчугах и железных шлемах окружили три повозки, обтянутые черной материей. Сам Алэн де Парейль подсадил дам на повозки; потом по его знаку позорный кортеж тронулся в путь под розоватым утренним небом.
У одного из окон замка стояла графиня Маго, прижавшись лбом к стеклу; ее широкие плечи вздрагивали.
- Вы плачете, сударыня? - спросила Беатриса д'Ирсон.
- И я могу иногда плакать, - ответила Маго хриплым голосом. Беатриса была одета к выходу.
- Ты уходишь? - осведомилась графиня.
- Да, сударыня, я хочу пойти посмотреть... если вы не возражаете. Тем временем главную площадь города Понтуаз, называемую площадью Мартрэ, где должна была свершиться казнь братьев д'Онэ, запрудили толпы народа. Горожане, крестьяне и солдаты начали стекаться сюда с зари, и людской поток все не иссякал. Владельцы домов, выходивших фасадом на площадь, за немалую цену сдали окна, к которым прильнули, тесня друг друга, зеваки. То обстоятельство, что осужденные благородного происхождения, что они молоды, а особенно то, что они принадлежат к придворной знати, подстрекало любопытство. А сам характер преступления, этот чудовищный скандал, вся эта любовная история разжигали воображение.
За ночь на площади успели возвести помост - он возвышался над землей на один туаз, - и две виселицы, стоявшие по оба его конца, привлекали к себе жадные взгляды.
Еще издали толпа приметила двух палачей в красных капюшонах и того же цвета плащах: они, не торопясь, пробирались к помосту. За ними следовали подручные, каждый тащил большой черный ящик, в котором хранилась палаческая снасть. Заплечных дел мастера взошли на помост, и площадь внезапно утихла. Палач взялся за колесо, повернул его, и оно пронзительно завизжало. Этот визг толпа встретила веселым смехом, будто ей показали новый очень занятный фокус. Посыпались веселые шуточки, сосед подталкивал локтем соседа, кто-то пустил по рукам кувшин с вином, и его под дружные рукоплескания торжественно поднесли палачам.
В конце улицы появилась повозка, ее приветствовали оглушительным улюлюканьем, которое стало еще громче, когда присутствующие узнали братьев д'Онэ. Ни Готье, ни Филипп не пошевелились. Веревки, привязанные к драбинам повозки, придерживали их, иначе они не устояли бы на ногах.
Священник, явившийся в темницу, выслушал их сбивчивую исповедь и последнее прости, которое они пожелали передать родным. Измученные, дрожащие, отупевшие, они не сопротивлялись - вряд ли уже не угас их разум, - и желали они лишь одного: чтобы поскорее кончился этот кошмар, скорее наступило блаженное небытие.
Палачи столкнули их на помост и раздели донага.
Ярмарочное веселье охватило толпу, когда перед ней на помосте предстали два брата д'Онэ, голые, огромные, похожие на двух розовых паяцев неестественной величины. А когда палачи привязали двух молодых дворян к колесам, когда их повернули лицом вверх, площадь всколыхнулась и ответила градом грубых шуток и непристойных замечаний. Затем стали ждать. Палачи, сложив на груди руки, стояли, опершись о столб виселицы. Так проходили минуты. Людей охватило нетерпение, со всех сторон сыпались вопросы. Толпа глухо волновалась. Вдруг всем стала понятна причина этой заминки. На площадь въехали три повозки, обтянутые черным. По утонченному замыслу мессира Ногарэ и с согласия короля на площадь привезли принцесс, чтобы они могли присутствовать при казни.
При виде двух обнаженных тел, словно распятых меж двух колес, Бланка лишилась чувств.
Жанна судорожно уцепилась за край повозки и, обливаясь слезами, кричала толпе:
- Скажите моему супругу, скажите его высочеству Филиппу, что я невиновна.
До этой минуты она держалась стойко, но теперь нервы сдали, и толпа забавлялась ее отчаянием.
Одна лишь Маргарита Бургундская имела мужество взглянуть на эшафот, и сопровождающие ее лица в смятении спрашивали себя, уж не испытывает ли королева Наваррская жестокого, страшного наслаждения, видя, что выставлено напоказ это обнаженное, розовеющее в лучах солнца тело - тело того, кто за обладание ею сейчас расплатится жизнью.
Когда палачи уже взмахнули палицами, готовые обрушить их на свои жертвы, переломать им кости, Маргарита громко крикнула:
"Филипп!" - и не было скорби в этом крике.
Палицы опустились; послышался глухой треск, и небеса навсегда померкли для братьев д'Онэ. Палачи железными крючьями содрали кожу с двух уже бесчувственных тел; весь помост был залит кровью.
Истерическое возбуждение толпы достигло высшего предела, когда палачи длинными ножами, наподобие тех, которыми орудуют мясники, оскопили двух юных прелюбодеев и оба одновременно подбросили в воздух рассчитанно ловким, жонглерским движением то, что ввергло братьев д'Онэ в смертный грех.
Люди толкались, лезли вперед, чтобы не пропустить редкого зрелища. Женщины кричали мужьям:
- Что, теперь закаешься, старый греховодник!
- И тебя то же самое ждет!
- Давно бы пора тебя так!
Тела сняли с колес, и в солнечных лучах блеснул топор, отсекший повинные головы. Потом то, что осталось от Готье и Филиппа д'Онэ, от двух красавцев конюших, которые еще позавчера беспечно гарцевали по Клермонской дороге, - бесформенное, кровавое месиво - было вздернуто на виселицы, и вокруг с карканьем уже закружилось воронье, слетавшееся с соседних колоколен.
Тогда медленно тронулись три черные повозки; стражи начали быстро очищать площадь от толпы, горожане вернулись к будничным делам, кто в свою лавчонку, кто в свою кузню, кто в мясной ряд, кто в огород, со странным спокойствием людей, для которых смерть ближнего лишь обыденное зрелище.
Ибо в те времена, когда большинство детей умирало в младенчестве, а половина женщин - родами, когда эпидемии уничтожали поголовно все взрослое население, когда редкая рана заживала и когда не зарубцовывался окончательно почти ни один шрам, когда церковь поучала свою паству непрестанно думать о смерти, когда на надгробных памятниках изображались трупы, пожираемые червями, когда каждый, как на добычу червей, смотрел на свою бренную плоть, мысль о смерти была самой привычной, будничной, естественной; зрелище человека, испускающего дух, не было тогда, как для нас, трагическим напоминанием об общем уделе всего живого.
Меж тем как на Нормандской дороге женщина с наголо обритой головой не переставала кричать: "Скажите его высочеству Филиппу, что я невиновна! Скажите ему, что я никогда его не обманывала!.." - палачи на глазах кучки не желавших расходиться зевак делили ризы своих жертв. По тогдашнему обычаю, заплечных дел мастера имел право оставлять себе все, что обнаруживали у казненных "за поясом". Таким образом, великолепные кошели, подарок королевы английской, попали в руки палачей. Каждый взял себе по кошелю такой неслыханной удачи не случалось у них за всю их палаческую жизнь.
Увлеченные дележкой, палачи и не заметили, как к ним подошла молоденькая чернокудрая красавица, судя по одежде не горожанка, а знатная девушка, и вполголоса, не торопясь, попросила отдать ей язык одного из казненных. Красавица эта была Беатриса д'Ирсон.
- Говорят, язык висельника хорошо помогает от желудочных колик, - пояснила она. - Мне все равно, чей язык, дайте любой на выбор.
Палачи подозрительно взглянули на незнакомку, соображая, не колдовство ли здесь какое. Ибо каждому известно, что с помощью языка повешенного, особенно повешенного в пятницу, можно легко вызвать дьявола. А как вот насчет языка обезглавленного, пригоден ли и он для этой цели?
Но так как на ладони Беатрисы блеснула славненькая золотая монетка, палачи согласились и украдкой от посторонних взглядов вручили ей просимое.
12. НОЧНОЙ ГОНЕЦ

Пока кровь братьев д'Онэ сохла на площади Мартрэ, пока собаки друг за дружкой пробирались к помосту и с глухим рычанием внюхивались в желтый песок, обитатели замка Мобюиссон медленно пробуждались от недавнего кошмара.
До самого вечера королевские сыновья сидели в своих покоях, не показываясь на люди. Да и к ним никто не заглядывал, за исключением нескольких придворных, приставленных к их особе; люди старались обходить стороной двери, ведущие в апартаменты, где прятались эти три человека, в душе которых гнев, унижение и боль оставили свой неизгладимый след.
Графиня Маго, сопровождаемая своей немногочисленной свитой, укатила обратно в Париж. Вне себя от ненависти и горя, она попыталась было силой проникнуть к королю; однако Ногарэ объявил ей, что король занят и не желает, чтобы его беспокоили. "Это он, он, пес, преграждает мне путь и не допускает меня к своему хозяину!" Все укрепляло графиню Маго в убеждении, что не кто иной, как мессир Ногарэ, хранитель печати, был единственным виновником несчастья ее дочерей и постигшей ее самое королевской немилости. Да и как тому было не поверить: ведь Ногарэ не остановится перед любыми кознями!
- Бог милосерд, мессир Ногарэ, Бог милосерд, - полным угрозы голосом сказала она на прощанье и вышла из комнаты.
Иные страсти, иные заботы занимали сейчас Мобюиссонский замок. Приближенные и друзья томившихся в заточении принцесс спешили сплести невидимую сеть интриг, пустить в ход все свое влияние, лишь бы отречься от вчерашней дружбы, которой они так кичились прежде. Задвигались, засновали челноки страха, честолюбия и притязаний, спеша затянуть, скрыть под новым узором грубо разорванную ткань.
Осторожный от природы, Робер Артуа имел достаточно смекалки, чтобы не выказывать публично своего торжества: он терпеливо выжидал, когда взращенное им древо принесет плоды. Однако уже сейчас то почтение, какое оказывалось обычно Бургундскому клану, обратилось на него самого.
К вечерней трапезе Филипп, кроме двух своих братьев, дочери Изабеллы, Мариньи, Ногарэ, Бувилля, пригласил и Робера Артуа, из чего тот вполне справедливо заключил, что входит к королю в милость.
Скромный ужин, почти поминальная трапеза. Рядом с опочивальней короля, в длинной и узкой зале, где был накрыт стол, царила тягостная тишина. Даже его высочество Валуа молчал против своего обыкновения, даже Ломбардец, борзая короля, и та, почуяв что-то неладное, не улеглась, как обычно, у ног своего господина, а отошла к камину и вытянулась перед огнем.
В то самое время, как слуги в ожидании жаркого меняли ломти хлеба, в залу вошла леди Мортимер с малюткой принцем Эдуардом на руках - она принесла его попрощаться на ночь с королевой Изабеллой.
- Мадам де Жуанвиль, - окликнул ее король, называя леди Мортимер ее девичьей, столь прославленной фамилией, - поднесите мне моего внука.
"Моего единственного внука..." - добавил он про себя. Взяв ребенка, Филипп поднес его близко к своему лицу и с минуту держал перед собой, пристально вглядываясь в эту невинную розовую кругленькую мордашку с глубокими ямочками на щеках. "В кого ты пойдешь, дитя? - хотелось ему спросить внука. - В твоего распутного, ветреного и слабовольного отца или в мою дочь Изабеллу? Ради чести нашего рода я хотел бы, чтобы ты больше походил на мать; но ради счастья Франции сделай, о Боже, чтобы он был истинным сыном своего слабого отца!" - Эдуард! Улыбнитесь же государю, нашему дедушке, - сказала Изабелла.
Казалось, малыш ничуть не испугался устремленного на него взора неподвижных глаз. Он смело протянул вперед ручонку, запустил ее в золотые волосы государя и с силой потянул кудрявую прядь.
Тут улыбнулся сам Филипп Красивый. У всех присутствующих единодушно вырвался вздох облегчения, каждый поспешил рассмеяться забавной выходке ребенка; и, осмелев, участники трапезы завязали беседу.
Когда мальчика унесли, а ужин окончился, король отпустил всех присутствующих, за исключением Мариньи и Ногарэ, которым он знаком приказал остаться. Несколько минут он сидел, не произнося ни слова, и королевские советники не решались заговорить, уважая молчание своего государя.
- А собаки тоже твари Божий? - спросил он так внезапно, что собеседники не успели понять, чем вызван этот вопрос, какие заботы привели короля к подобной мысли.
Филипп встал и положил ладонь на теплую морду борзой, которая поднялась при его приближении и потянулась перед огнем.
- Государь, - начал Ногарэ, - сами будучи людьми, мы знаем людей, но ничего или очень мало знаем о том, что касается всех прочих созданий природы...
Филипп Красивый подошел к окну, он стоял и глядел в темный двор, не видя ничего, кроме неясного нагромождения камня и черной листвы. Как то часто бывает с людьми, наделенными всей полнотой власти, к вечеру того дня, когда ему пришлось взять на свои плечи бремя трагической ответственности, мысль Филиппа непрерывно возвращалась к таинственным и туманным вопросам: он старался уверить себя, что существует некий незыблемый порядок, который оправдывает его жизнь, его сан, его деяния.
Наконец он повернулся и произнес:
- То, что должно было свершиться, свершилось, Ангерран, и не в наших силах стереть следы железа и огня. Виновные уже предстали перед Богом. Но что станется с королевством? У моих сыновей нет наследников!
Не подымая головы, Мариньи ответил:
- Если, государь, они вступят в новый брак, у них будут наследники...
- Пред лицом Господа они женаты.
- Господь Бог может расторгнуть... - начал Мариньи.
- Господь Бог не повинуется земным владыкам. Господу Богу нет дела до моего царства, у него есть царствие свое. Одними молитвами мне не освободить моих сыновей от брачных уз!
- Тогда их освободит папа, - возразил Мариньи. Король вопросительно взглянул на Ногарэ.
- По закону прелюбодеяние не является достаточно веским основанием для расторжения брака, - сухо заметил хранитель печати.
- Однако ныне у нас нет иного прибежища, кроме папы Климента, - заметил Филипп Красивый. - Сейчас не время следовать существующим законам, даже законам Церкви и Святого престола. Король должен помнить, что может умереть каждую минуту. А кого вы, Ногарэ, и вы, Ангерран, пойдете первого известить, что Господь Бог призвал меня к себе, если это случится не сегодня-завтра? Людовика. Ведь он мой первенец. Следовательно, и освободиться от брачных уз должен он первый.
Ногарэ поднял свою большую костлявую руку, облитую отблеском огня, пылающего в камине.
- Не думаю, что его высочество король Наваррский когда бы то ни было пожелал вновь приблизить к себе свою супругу, и, сверх того, полагаю, что отнюдь не желательно для государства.
- Вам придется в таком случае убедить курию и самого папу Климента, что король в отличие от всех прочих смертных не может руководствоваться обычными, общепринятыми соображениями, - заметил Филипп Красивый.
- Приложу все свои старания, государь, - ответил Ногарэ. В эту минуту послышался конский топот. Мариньи поднялся и подошел к окну, а Ногарэ тем временем снова обратился к королю:
- Герцогиня Бургундская [речь идет об Агнессе, дочери Людовика Святого, матери Маргариты Наваррской] будет чинить нам перед Святым престолом всевозможные препятствия. Надо как можно лучше наставить его высочество Людовика, чтобы он по природным своим странностям не испортил дело, затеваемое в его же собственных интересах.
- Хорошо, - отозвался Филипп Красивый. - Завтра же я поговорю с ним, а затем вы незамедлительно отправитесь к папе.
Конский топот, привлекший внимание Мариньи, внезапно замолк на плитах двора.
- Гонец, ваше величество, - сказал Мариньи. - И по-видимому, издалека: он весь, с головы до ног, покрыт пылью, да и лошадь еле держится на ногах.
- А откуда он? - спросил король.
- Не знаю: не разгляжу герба.
И действительно, уже стемнело и вечерние сумерки окутали замок. Мариньи отошел от окна и снова сел перед камином.
Почти тотчас же по коридору раздались чьи-то торопливые шаги, и в комнату вошел Бувилль, первый королевский камергер.
- Государь, из Карпантрасса прибыл гонец и просит вас принять его.
- Пусть войдет.
Вошедшему было лет двадцать пять, он был высок ростом и широкоплеч. Его желто-черный плащ густо облепила пыль; на груди блестел вышитый крест - знак того, что посланный принадлежит к числу папских гонцов. В левой руке он держал шапку, тоже побелевшую от пыли и забрызганную грязью, и резной жезл, который указывал на его должность. Гонец сделал несколько шагов в направлении короля и, преклонив перед ним правое колено, отцепил от пояса ящичек черного дерева с серебряными инкрустациями, где лежало послание.
- Государь, - сказал он, - папа Климент скончался. Король и Ногарэ, оба одинаковым движением, невольно попятились, и лица их покрыла бледность. Молчание, воцарившееся вслед за этим сообщением, было поистине ужасным. Филипп открыл ящичек, достал оттуда пергаментный свиток, быстро сломал печать и поднес послание к глазам; читал он медленно и внимательно, как бы желая удостовериться в том, насколько верна сообщенная ему гонцом новость.
- Папа, которого мы сами возвели на престол, сейчас уже находится в Царствии Божием, - вполголоса произнес он, протягивая свиток Мариньи.
- А когда он преставился? - спросил Ногарэ.
- Шесть дней назад. В ночь с девятнадцатого на двадцатое, - ответил гонец.
- Сорок дней... - прошептал король.
Ему незачем было продолжать, ибо трое его приближенных произвели в уме те же подсчеты. Сорок дней, не больше и не меньше. Ровно сорок дней прошло с того дня, когда на Еврейском острове, среди языков пламени, раздался вопль Великого магистра Ордена тамплиеров: "Папа Климент, рыцарь Ногарэ, король Филипп, не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий..." - и вот не прошло еще шести недель, а проклятие уже обрушилось на голову первого из троих.
- Скажи, - обратился король к гонцу, знаком приказывая ему подняться с колен, - при каких обстоятельствах скончался наш Святой отец и что он делал в Карпантрассе?
- Государь, он держал путь в Кагор и в Карпантрассе задержался против своей воли. Уже некоторое время он страдал от лихорадки и томился в тоске. Он говорил, что желает умереть в родных местах, там, где увидел свет Божий. Лекари усердно его пользовали, даже заставляли его глотать растертые в порошок изумруды, каковые, как говорят, являются лучшим лекарством против подобного недуга. Но ничто не помогло. Он умер от удушья. Вокруг его смертного одра собрались кардиналы. Больше я ничего не знаю.
И он замолк.
- Хорошо, ступай, - сказал король.
Гонец вышел. Залу окутала гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием четырех мужчин, застывших там, где их застигла неожиданная новость, да ровным дыханием борзой, которая сладко спала, пригревшись у камина.
Король и Ногарэ переглянулись... "Кто следующий?" - думали они. Глаза Филиппа Красивого стали еще больше, еще пристальнее стал их взор. Его лицо покрылось неестественной бледностью, и казалось, складки пышного королевского одеяния скрывают застывшее, холодное тело, от которого уже отлетел дух.