ПРО АРЬЮ

Отрывки из романа В.Киселева «Страстотерпцы»

Со сходом снега рабочим на Атазинском лесоучастке объявили, что требуются добровольцы на строительство жилого барака на полустанке Арья. Желающих набралось немало, но взяли только четверых. Сашу Кремлева в их числе. Арья всего-то в пяти километрах от Шавыринского хутора, а на хуторе – его Палаша. К весне состояние ее улучшилось, и она могла выполнять нетяжелую работу по хозяйству. Но врачи объявили Палаше, что детей у нее, по всей видимости, не будет: надорвала там, на лесоповале, какую-то детородную жилу. Саша надеялся, однако, что все образуется, и у Зиночки появится брат, а то и не один. Вовсе ведь молодая еще Палаша…

К строительству барака на Арьевском полустанке подключились и поселившиеся здесь зимой две семьи раскулаченных с Вятской стороны – Дьякова Василия Гавриловича и Углова Василия Тимофеевича. В первый вечер, когда строители выпили со знакомства, Саша узнал безрадостную историю последнего года жизни каждого из семейств. У Дьяковых в пересылке потерялся сын Николай, а другой сын, Леонид, простыв, оглох и онемел. У Угловых в пересылке же умерли от тифа стразу трое детей и старики-родители.

Закончив свой горестный рассказ, два Василия затянули не менее горестную песню:

- Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья.

А завтра утром, чуть светочек, заплачет вся моя родня…

Василий Гаврилович неплохо подыгрывал на «тулке» - единственной ценности, вывезенной им с родины. Басы у «тулки» были какие-то жалостливые, а голоса у Василиев – дрожащие, и слезы у обоих текли по бородам. Да и слова у песни были жалостливо-прежалостливые. Даже Саша расплакался. Не выдержавшие мужских слез атазинцы подались на волю курить.

А после песни в шпалорезке, где проживали зиму Дьяковы и Угловы, повисла гробовая тишина. И она раздирала душу.

- Вжарь, Гаврилыч!- не вынес тишины Саша,- а ну, вжарь, чтоб в Урене услышали!- попросил Дьякова, уткнувшегося мокрым от слез лицом в меха «тулки».

Ну и пляска открылась, ну и пир во время чумы! С земляного пола поднялись клубы пыли. И в них, не жалея голых подошв, бросились выбивать всю горечь жизни супруги двух Василиев, а за ними – их исхудалые, в чем душа держится, детки. И Саша Кремлев, закрыв лицо ладонями, то ли рыдал, то ли смеялся, не понимая, что тоже пляшет. И хотел, как в сказке про волшебные гусли, крикнуть: «Останови, Гаврилыч, ради бога!» И не мог. А, может, не хотел. А хотел забыться в этом сумасшедшем веселье, чтоб не стояли в глазах как живые мать Агафья Тарасовна, сгинувший на Соловках отец Иван Андреевич, погибший, так и не увидев света, неназванный сын. Хотя бы на мгновение забыться… А хоть бы и не проснуться…

Заложили барак на четыре семьи. Две имеются, две появятся.

«А почему бы нам с Палашей здесь не поселиться?- пришла неожиданная мысль Саше в голову.- Во! Попрошу тестя с предриком поговорить: пусть разрешат с супругой воссоединиться. Заново с Палашей распишемся, если дозволят. Что моя третья категория? И не кулацкая почти»… Обрадованный планом, Саша вечером побежал на хутор к Шавырину.

1942-й год был особенно тяжким в ходе Великой Отечественной войны. Радость от победы под Москвой сменилась горечью жестоких поражений на других фронтах. Части кадровой армии в первые же дни войны были уничтожены или попали в окружение, а новобранцы были не обучены и плохо вооружены. Огромных размеров достигли дезертирство и предательство. Эвакуированные заводы еще не заработали в полную силу. Запасы продовольствия, созданные осенью 41-го, оказались недостаточными, голодало городское население, процветали воровство и разбои, в Горьком возникали притоны, где за сотню рублей можно было купить девочку на ночь. И еще – эти проклятые слухи, слухи, слухи.

«Гитлер вышел на Волгу, Ленинград разрушен до фундамента, в Сибири создаются фашистские партизанские отряды…»

И всюду, всюду требовались люди. На Уренщине началось строительство нескольких концентрационных лагерей для немецких военнопленных. Нужны были плотники, охранники. Одним из мест под строительство был избран Атазик, крохотное лесное поселение в семи километрах от станции Арья. А людьми были переполнены тюрьмы и лагеря – набор добровольцев повелся и там. Заключенных с большими сроками направляли на фронт в штрафные роты, с небольшими – в обыкновенные воинские части. Тем, кому оставалось сидеть совсем немного, предлагалось идти на сооружение и охрану лагерей. Так оказались в Атазике Жека-бес с компанией, Юра-студент и подобные ему заморочные политиканы. А начальником лагеря был назначен словно бы возникший из небытия Максим Картузов. В предвоенные годы он работал в областных органах НКВД, но крупно в них погорел, и вот направлен в родные пенаты…

Подвалило ему уже под шестьдесят. Френч и галифе плохо скрывали жировые складки, опоясавшие тело, а от лица осталось только то, что мы подразумеваем отверстиями для зрения, дыхания, пожирания пищи и изрыгания матерных слов. Новое словечко «ссука» занимало в сегодняшнем лексиконе Картузова едва ли не половину места. «Ссуками» у него были все. И немцы, и русские, военнопленные и охранники. Новоиспеченный начальник лагеря и прочие слова с буквой «с» произносил похоже. Только слово «Сталин» произносил чеканно твердо и опустив руки по швам. Он и усы хотел опустить как у Сталина, только волосы над губой упрямо не желали расти. А вот корявостью кожи, изъеденной оспой, он на вождя народов походил. Кожа картузовского лица напоминала поверхность хорошо вскопанной грядки, когда на нее упадут первые крупные капли дождя.

- Сслушай мою команду!- начал первый свой день с построения личного состава начальник создающегося лагеря.- Ссегодня ссделаем больше, чем вчера, завтра ссделаем больше, чем ссегодня. Кто не поймет этого – тех на фронт! Кто из фрицев не захочет рыть землю под фундамент, тот выроет ее ссебе здесь под могилу!

Первая партия немецких военнопленных состояла из сорока восьми человек. Через месяц их осталось двадцать семь. Остальные легли под фундамент строящихся бараков. Но новые партии военнопленных прибывали еженедельно. Скоро численность контингента в Атазинском концлагере достигла полутысячи человек. Жеке-бесу, фамилия у него оказалась Сухой, доверили возглавить внешнюю охрану лагеря. Юру-студента определили в конвоиры. Чаще всего ему выпадало сопровождать пленных на станцию Арья, где производилась отгрузка леса в железнодорожные вагоны. Он в пределах школьной программы знал немецкий язык. Познавать же русский язык немцев заставляла нужда. Вечно голодные, мягко говоря, они прежде всего научились выговаривать русские названия съестных продуктов, благо многие из них близки по звучанию немецким: картофель – картофельн, молоко – мильх, яйцо – ей, соль – сальц и так далее.

Юра не видел причины винить немецкого солдата в том, что тот оказался на войне и убивал наших солдат. Солдат делает то, что ему прикажут. Юра не мог лишь принять жестокости, творимой немцами по отношению к завоеванным народам, как о том писали газеты. Большинство же охранников было другого мнения.

- Ежели немец напал на нас первым, а не мы на него, то преступник – он!- рассуждал Никифор Каковкин.

- Если фашисты истребляют поголовно евреев, то они поголовно гады,- рассуждал Лазарь Чинч, еврей по национальности.

- Но немецких солдат Гитлер неволит,- возражал Юра-студент.

- Пусть убьет Гитлера!- находил простой ответ Каковкин.

- Не стреляй в русских солдат, стреляй в воздух,- находил еще более простой выход Чинч.

- Но тогда убьют его,- пытался-таки доказать свое Юра-студент.

- Ты бы, парень, покрепче язык за зубами держал,- советовали ему оба, Каковкин и Чинч,- политикой от твоих речей пахнет.

А на следующий день их беседы возобновлялись снова. Потому что Юра был уверен: эти не продадут. Этим тоже интересно знать: на чьей стороне даже в этой насквозь понятной войне будет правда, а, значит, победа.

На единственную рядом со станцией улицу Арьи они по очереди ходили отогреваться к жителям засыпных бараков. Случалось, отпускали туда и пленных, тех, которые уж совсем слабые и помороженные. Немцы были рады любой тряпице, пожертвованной им сердобольными хозяевами. Бывало, и картофелина, кусок хлеба, соленый огурец перепадали. Евдокия Дьякова от большой семьи всегда чего-нибудь жалкому подавала. В ответ на доброту немцы подарили ей фляжку под масло.

Очень многому удивлялись немцы, чего нельзя встретить в их цивилизованной стране: обуви на ногах местных жителей, похожей на плетеные корзиночки; сосуду цилиндрической формы, кипятящему воду с помощью сапога, надеваемого на верхнее отверстие; дыму из бань, валящему почему-то не из трубы, а из щелей и дверей. И проч.

А в один из февральских дней, а вернее, ночей, пришел черед удивляться и страшно испугаться и русским. В полукилометре от станции Арья, на окраине соседней деревни Арья Большая произошел невероятной силы взрыв, от которого повылетали стекла в окнах домов как в деревне, так и на станции. Население обоих населенных пунктов высыпало на улицы и нашло причину взрыва – по огромных размеров воронке, вырытой в старице реки Арьи.

- Фугас,- определили знающие люди.- Немец фугасную бомбу обронил, как на Урал летел заводы бомбить. Больше некому. Свои дурью маяться не будут.

- Или ленивый фриц нарочно сбросил, чтоб до Урала не мотаться.

- Или керосин в баках кончился, вот и облегчил вес.

Так или иначе, пятисоткилограммовая бомба взорвалась на сугубо мирной территории, но значительного ущерба не нанесла, поскольку угодила в промоину, упрятанную от ближних домов деревни угором. Единственным свидетельством падения бомбы остались лишь несколько осколков, застрявших в стене хлева Григория Любимова. Однако шуму бомба наделала немалого. Знать, не так уж и далека война, коль досюда осколки долетают.

А потом выяснилось, что точно такая же бомба была сброшена и на деревню Емельяново. Там последствия оказались более печальны: сгорели несколько домов, погибли люди. Для уренцев это стало уже настоящим шоком. Последовало распоряжение еще более усилить меры предосторожности, света по ночам не зажигать, установить ночное дежурство в каждом населенном пункте, обо всех подозрительных людях немедля сообщать в местные органы власти. Особый режим охраны был введен на железной дороге. Она в условиях войны - важнейший стратегический народнохозяйственный объект.

После неудачной охоты на дезертиров жизнь в лагере для охранников Каковкина и Чинча осложнилась. Злопамятный Жека-бес не мог простить им нерасторопности и слюнявости. Да собрались, было, гниды, на него вину за убийство пацана свалить!

- Да я вас как вшей раздавлю, если стукните!- пригрозил им начальник внешней охраны.- Кому Картузов поверит: вам или мне? Скажу, вы убили. И поверит. Что, страшно? Ладно, ладно, если что, на дезертиров валите. Все спишется. И молчите громче!

Жизнь лагерная Каковкину и Чинчу обрыдла.

- Поганое место,- делились они, оставшись наедине.- А куда деваться? На фронт разве?

Но сгинуть на войне они большим желанием не горели. Парни еще, и неженатые. А чтоб не видеть этого гадкого лагеря, постоянно выпрашивались у разводящего на конвоирование в Арью. Хоть по две смены согласны были торчать на полустанке. Эшелоны идут, паровозы свистят. Жизнью пахнет! И Жека-бес глаза не мозолит.

Но и в Арье товарищи чуть было не нажили неприятностей из-за своей мягкотелости. Считалось, что некуда отсюда немцу бежать. До фронта - тыщи километров. Ан, нет. Нашелся отчаюга – Курт-бородавка, прозванный так за то, что юношеское лицо его усеяно было прыщами словно опара пузырями. Задремали конвоиры после обеда, которым попотчевал их Василий Гаврилович Дьяков, и проспали Курта. Тот осторожненько винтовочку выкрал и – к реке, в сторону Кочешкова. Знает, стервец, расположение сторон света.

- Оставайся с командой,- приказал Каковкину Чинч, назначенный старшим,- счас я его достану! Этот доходяга далеко не уйдет.

Слова Чинча оказались верными. Курту ли Бородавке, худосочному, еле таскающему ноги, тягаться с Чинчем, у которого физиономия – кровь с молоком. Настиг конвоир беглеца на берегу, бурно дышащего от непосильного бега. Начал незлобно так браниться издалека - у Курта все-таки винтовка:

Ну, что ты, Куртяшка, глупый какой! Чего ты приключений-то на тощую задницу себе ищешь?

- Не ходи близко, Иван!- угрожающе крикнул беглец и вскинул винтовку.

- Ого, страшный какой! Ну, стрельни разок, ежели силы курок нажать хватит. Погуби невинного.

- Не ходи, Иван!- повторил немец.

- Ну, положим, меня не Иваном зовут, а Лазарем,- добродушно поправил конвоир.- И тебя, если хошь, не Фрицем, а Куртом назову. Честь по чести. Брось игрушку, пацан! Лучше будет.

- Не быть,- уже не так твердо произнес немец.

- Слушай, а давай я тебя молоком напою? У меня в Кочешкове знакомая бабушка живет. Козу держит. Хочешь?

- Я позор не хочешь! Выпалил Курт.

- Какой позор? Я с тобой по-людски разговариваю, а ты как зверь.

- Жека-бес – зверь!- чуть не рыдая, выкрикнул Курт.

- Ну, согласен. И чего делать, малый? Нам тоже с ним не сладко. Терпи.

- Как на фатерланд поехать?- уже и вовсе зарыдал Курт.

Задрал робу на животе и продемонстрировал Чинчу Жекины художества, покрывающие тело сплошной болячкой.

- Ну это…- не знал, как отреагировать конвоир.- Эту похабщину только русский поймет, а твоя фроляйн вряд ли…

- Русские швайн, русские швайн,- рухнув на землю, рыдал Курт.

Чинч, уже не опасаясь, подошел к нему, обхватил за острые, содрогающиеся от плача плечи и поднял с земли, приговаривая:

- Пореви, парнек. Пореви. Все легче будет. А молочка мы все-таки сходим к бабе Нюре попить…

С Келиным Веревкин схлестнулся еще и на служебной почве. Никак не могли уполномоченные поделить строящийся поселок Арью. Как административная единица она входила в состав Титковского сельского совета, центр которого находился в восточной зоне Келина, а как территориальная единица, в окружении деревень центральной зоны - Кочешкова, Большой Арьи и Фоминского, обязана была входить в сферу влияния Веревкина. А от этого зависело количество собираемых налогов и размер подписки на облигации, и терять такой жирный кусище никому из уполномоченных не хотелось.

- Повлияй, Василий, на ситуацию,- попросил Веревкин Гуркина,- с одной стороны Бородина надо убедить, а с другой – Келина прижать.

- Не это в ситуации главное,- мудро рассудил Гуркин, а главное в том, чтоб сами жители поселка устремились в ваши объятия, Николай Матвеевич.

Кампанию по обработке населения поселка Арья Вася Гуркин начал незамедлительно. Арьевцев выманили на «лобное место» - пятачок перед клубом, построенным немецкими военнопленными.

- Герои тыла и войны!- торжественно обратился к собравшимся Вася.- Мильоны вас. Нас – тьмы и тьмы,- вдруг заговорил стихами Блока. Веревкин восхищенно окинул его взглядом с головы до ног.- Попробуйте, сразитесь с нами,- продолжал Вася.- Да, скифы мы, Да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами!»

Кто-то из арьевцев захлопал в ладоши, решив, что к ним приехали выступать артисты из Уреня.

- Аплодисменты – потом,- попросил Веревкин.

- Отечества сыны,- то ли стихами, то ли уже прозой продолжил Вася.- В самое счастливое время живете вы сегодня. Одержана великая победа, завершается великое восстановление разрушенного войной хозяйства, великий Сталин уверенно ведет нас вперед, к сияющим вершинам коммунизма. Еще усилие, и мы будет там!

Вася показал рукой вверх, и арьевцы задрали головы, пытаясь разглядеть сияющие высоты.

- Мы все будем там, расходился Вася, - Но для того, чтобы быть там завтра, нам предстоит сдать денежные налоги сегодня.

Слушатели свалились с сияющих высот на землю. Василий Дьяков поскреб шею и медленно попятился назад. Василий Углов – за ним. Картина ясная – налоги приехали выбивать, денежки из пустых кошельков выгребать.

- Я знаю, вам трудно,- перешел на более спокойный тон райкомовский инструктор,- многие из вас сейчас строятся, испытывая затруднения со стройматериалами.

- Да уж…- вздохнул ближний из слушателей.

- Строишься?- показал на слушателя пальцем Вася, совсем как воин с плаката «Ты записался добровольцем?»- Ваше имя, товарищ?

- Ну, Лазарь Чинч, к примеру.

- Внимание, товарищи!- обратился агитатор ко всем.- Строитель светлого будущего, ваш земляк Лазарь Чинч, обдирая в кровь свои мозолистые руки, возводит собственный дом, но он обязательно, я вижу по пламенному выражению глаз, он обязательно сдаст налог и подпишется на облигации внутреннего займа.

- Да уж,- смущенно произнес Чинч.

- Вам тяжело, нет слов,- продолжал еще доверительнее Вася.- Была б у меня вторая рубашка, я б нуждающемуся из вас отдал ее. Тяжело, да… Да еще бесчувственные бюрократы-уполномоченные из района, вроде Ивана Келина, обирают вас до нитки.

- Да уж!- воскликнул Чинч.

- Со мной вы видите, товарищи, товарища,- кивнул Вася на Веревкина.- Многие знают его как справедливого человека. Он за жизнь свою мухи не обидел. Вот кого вам надо избрать своим уполномоченным! Как на это смотришь, товарищ?- вновь обратился к Лазарю Чинчу.

- Надо, значит, надо,- ответил Чинч.

- Вы видите, товарищи, ваш товарищ двумя руками за нашего представителя. Предлагаю проголосовать…

Проголосовали. Единогласно. За то, чтоб уполномоченным от райисполкома по поселку был Веревкин.

- Нам что ни поп, тот и батько,- пробубнил Лазарь Чинч, поспешая к дому, над срубом которого уже росли стропила, и плотники заждались хозяина, который обещал им в обед поднести по чарке вина.

Осень 1978-го слякотным характером ничуть не уступила слякотному характеру минувшей весны. Стройка с началом занятий в институтах заметно опустела. Студенческие отряды вгрызались сейчас в гранит науки, а бригада Батасова – в котлован нулевого цикла в складе инертных материалов. Нудный дождь превратил дороги в кисельное месиво, и доставить бетон к месту котлована даже проходимым ЗИЛам становилось проблемой. Водитель, работавший на батасовскую бригаду, обмотал колеса своего ЗИЛа цепями, но и это мало помогало. Бригадир ворчал на водителя, но и понимал его затруднения. Но главная беда была еще впереди.

Место для завода проектантами было выбрано не совсем удачно. Буровые пробы еще на стадии разведки показали наличие плавунов, которые неизбежно приходили в движение под натиском грунтовых вод. Но показать реальную опасность этого проектанты то ли побоялись, то ли явно схалтурили, только тем, кто сейчас барахтался в котловане по колено в грязи, этот просчет выходил весьма острым боком. Опалубка из сорокамиллиметровых досок, подпирающая заполняемые бетоном стенки, зримо пошла на изгиб. Батасов поспешил уведомить об этом прораба стройки Гудкова, и тот приказал установить круглосуточное дежурство на котловане, чтобы отслеживать затвердение бетона и состояние опалубки.

Пятого октября дежурство выпало на долю Гриши Долгова, которого в молодежном отряде считали человеком непредсказуемым. Ему ничего не стоило воспользоваться чужой вещью соседа по комнате общежития, будь то предмет одежды или обувь. Он мог уйти на танцы, никого не поставив в известность, мог проспать, опоздать на работу. Батасов, в силу наивности своей, надеялся на перевоспитание трудом этого высокорослого детины, чей рост оправдывался фамилией. В душе же лелеял надежду, что рано или поздно тот сломается от непосильного труда и дезертирует подобно немалому уже количеству бойцов. Однако Долгов держался за длинную денежку, которая у батасовцев была действительно длинной и покидать бригаду не спешил.

Итак, в этот день после завершения работы Долгов остался на котловане, Батасов покрутился еще с полчаса в узких проходах и широких карманах «нуля», проверяя опалубку, и подался до общежития. Ребята, вернувшиеся раньше, уже вовсю готовили ужин. На газовой плите кипело и шипело. Телевизор за стенкой в соседней квартире поставлял музыку и соседям. После сырого дня общежитский теплый вечер казался раем. Батасов разделся, умылся, присел на кровать размять ноги и уныло произнес:

- Что там синоптики обещают, черт бы их побрал!

- До бога высоко, до метеослужбы далеко,- пошутил Ренат Сулимов.- Как там у вас дела, Димка?

- Лучше не напоминай,- еще более уныло ответил бригадир.- Боюсь, замоет наш котлован, пойдет насмарку вся работа.

- Ничего, я тебе еще работяг добавлю.

- Не в работягах дело…

После этих слов Батасов замкнулся, ушел в себя, как это с ним после неудачного дня порой случалось. А этой осенью все чаще и чаще.

- Окончишь стройку, Димка, мемуары писать будешь,- попробовал его развеселить другой сосед по комнате Андрей Комлев.

- Да где там, мемуары!- отмахнулся Батасов.- На досрочную пенсию пойду.

- Ну, ты загнул, братец! Тридцать лет завод собираешься строить?

Батасов промолчал, не желая развивать дискуссию, а ответил за него Сулимов:

- Димка верно мыслит. Завод построить – только начало. А сколько жилья работникам потребуется, а соцкультбыт. Точно до пенсии работы хватит.

Батасов имел в виду конечно ненадежное свое здоровье, но Сулимов, натура порывистая и романтическая, любил иной раз порассуждать фразами из газетных передовиц, за что его командир отряда Смоленский оговаривал:

- Будь прощче, Ренат! Матюги пацанам лучше мозги вправляют.

Но вот ругаться-то матом Сулимов на такой его хлопотной работе не научился. В частности, и на этой почве с Андреем Комлевым сошелся. Последний – из интеллигентной семьи, в один институт поступил, но, разочаровавшись, бросил. Призыв к молодежи поднимать Нечерноземье понял в буквальном смысле как призыв лично к нему. Еще и стихи писал, найдя в лице соседей по комнате отзывчивых слушателей.

- Пойду я, однако,- вдруг проговорил Батасов,- душа не на месте. Гришка Долгий дежурит. Не напортачил бы чего. Да и насос на откачке воды барахлит…

Друзья отговаривать не стали, хотя так вкусно пахло борщом на плите и телячьими котлетами, а по телевизору начиналась пятая серия «Семнадцати мгновений весны».

От общежития до стройки больше километра, но Батасов по жидкой хляби в темноте преодолел это расстояние за пять минут. Заводские корпуса еще не освещались, лишь желтый огонек теплился в складе инертных материалов над котлованом. Насос, откачивающий воду, деловито урчал, но долговязой фигуры Гриши Долгова не было видно на бруствере, и у Батасова еще сильнее забилось сердце в груди. Он спрыгнул в камеру и направился по узким коридорам к месту дневного бетонирования. Показалась Гришина голова, снующая по камере. Так и есть – что-то случилось!

- Гриша, что у тебя?

- Опалубку пучит, мать ее!- выругался напарник.- Тащи распорки.

Батасов метнулся к брустверу, на котором штабелем лежали разнокалиберные рудничные стойки. Схватил пару по ширине коридора, побежал обратно. И был испуган. Гриша, подобно атланту, подпирал спиной выпирающие доски опалубки, весь покраснев от натуги.

- Задавит, Гриша, задавит! Беги!- истошно заорал Батасов.

- Крепи, мать ее!- понимая безвыходность ситуации, так же заорал Долгов. Отпустит опалубку – наверняка накроет несхватившимся бетоном. Так лучше держать, пока хватит сил.

Батасов вклинил одну из стоек на уровне Гришиной груди. Другой стойкой стал заколачивать один край, выравнивая в горизонталь. А с напарника пот лился градом, жилы на шее набухли и побагровели. А Батасов колотил и колотил, вкладывая в удары невесть откуда взявшуюся мощь. Прямой угол между досками опалубки и стойкой выравнивался нескончаемо долго. Но вот последнее усилие, и стойка стала на место. Обессиленный Гриша рухнул в грязь, в которой по колено стоял. Батасов подхватил его под мышки и поволок прочь из гибельного коридора.

Напарник не мог придти в себя с полчаса, и все это время бригадир заколачивал стойки-распорки, рискуя сам быть задавленным. И лихорадочно соображал, в чем причина аварии: снижена марка бетона? произошел перебор с наполнителем-гравмассой? уменьшено время перемешивания? слабоваты доски опалубки? произошла подвижка нижнего грунта?

С внутренним кровотечением Гриша провалялся в больнице больше месяца. В отряде он заимел добрую славу, а приотрядный пиит Андрей Комлев сочинил по поводу происшедшего оду:

- Наш Гриша Долгий – истинный Атлант,

проснулся в нем сверхдюжинный талант.

Спиной опалубку он смело подпирает,

об этом подвиге пусть вся Арья узнает!

Корпуса строящегося завода медленно вырастали из-за пригорка, зеленеющего всходами льна. Административное здание в полторы сотни метров длиной выделялось белизной на фоне серых корпусов. Над стройкой гремела музыка. Трудовой день был в разгаре. Массы молодого люда из студентов и командированных копали, клепали, резали, пилили, сверлили, сваривали, долбили, перетаскивали, поднимали, устанавливали, дробили, бетонировали и проч, и проч, и проч. Командированных нынче было особенно много, но контингент руководство стройки по-прежнему не устраивал.

- Рабочие, рабочие специальности нам нужны!- стонал на планерках прораб Гудков.- А кого нагнали? Студентов из иняза и педа, поваров, швей да кондитеров.

Сетованиям начальства в области вняли – прислали строительный техникум в полном составе, четыреста пятьдесят человек во главе с мастерами и преподавателями. Вот они сейчас и задавали тон в строительстве.

Рабочий день близился к завершению и в актовом зале собирали общее собрание с повесткой «Решающий год строительства». Всех работающих зал конечно вместить не мог, потому избирали от каждого десятка по два делегата. Шавырин решил на собрании поприсутствовать.

Задник сцены украшало огромное панно, изображавшее сельский пейзаж: бескрайние луга и поля, пасущиеся стада, колхозники с косами и доярки с молочными бидонами, ребятня, запускающая воздушного змея –прямо-таки идиллия, пастораль.

На собрание пожаловал «Сам» - первый секретарь райкома партии Филонов. На фоне лугов и полей он казался озабоченным председателем колхоза. Да, собственно, таковым и был, поскольку львиную часть своего внимания уделял развитию в районе молочного животноводства. Все остальные отрасли и направления деятельности развивались постольку-поскольку либо пребывали в загоне. Славился секретарь своим пристрастием к чествованию доярок. Весь товарный дефицит в районе – холодильники, ковры, стиральные машины – предназначался им. А перед совещаниями животноводов по колхозам – обязательный приезд автолавки для данной категории работников. По этой причине совещания порой задерживались на полчаса, а то и более. Надо же цвет крестьянской нации отоварить по полной!

Для более близкого общения с народом трибуну и стол президиума собрания под красным кумачом составили со сцены в зал. Первый секретарь Филонов, директор завода Махов и прораб стройки Гудков уже восседали за ним, не дожидаясь официального избрания. Ну, конечно, восседала здесь и вездесущая Татьяна Максимовна Картузова. Как же без «старой гвардии» в молодежном коллективе обойтись!

Открывал собрание, как это общепринято, парторг стройки Ситников, посланец «незалэжной» Украины, экземпляр весьма в отряде любопытный. Записался в стройотрядовцы ради того, чтобы бросить жену-инвалидку и начать жизнь на новом месте с чистого листа. Всем в отряде это было известно, но клеймо партийного активиста спасало Ситникова от прилюдного осуждения.

Зачитав передовицу из газеты «Правда», парторг стройки объявил имя первого выступающего. Им был, разумеется, первый секретарь.

- Товарищи, энтузиасты двадцатого века!- начал красиво выступать Филонов, в чем ему отказать было нельзя. – Я рад приветствовать вас в этом зале, видеть ваши горящие глаза и распахнутые сердца!

Ситников подал залу знак, чтобы поприветствовали речь аплодисментами.

- Страна сегодня делает мощный рывок в светлое будущее,- продолжал первый,- и вы – в авангарде этого порыва.

Ситников опять хлопнул в ладоши. Но примеру его никто не последовал, чем парторг был чрезвычайно смущен. Рывка в светлое будущее на фоне очередей за самыми необходимыми товарами аудитория что-то не проглядывала. Речь выступающего далее была наперед известной, а потому скучной. Все ожидали выступления Гудкова, который всегда был конкретен. Ему и предоставили слово после Филонова.

- Мужики! Извиняюсь, и уважаемые девушки и женщины!- начал без обиняков прораб.- На вас вся область смотрит. Ввода завода в строй ждут десятки колхозов, которым нужны конструкции для сооружения жилья и производственных объектов. Я верю, вы сделает все возможное и невозможное, чтобы сдать первую очередь строительства завода в срок. Как Батасов, считаешь?

- Сделаем,- ответил немногословный Батасов.

- Ну, вот,- улыбнулся Гудков.- Если Дима сказал, что сделаем, то я могу быть спокоен. Тогда у меня все, спасибо за внимание!

- Краткость – сестра таланта,- недовольно сморщившись,- вслух будто бы похвалила прораба Татьяна Картузова.

Директор завода Махов довольно заулыбался, предчувствуя счастливую развязку собрания. Очень ему не нравилась рабочая говорильня. Но, поняв это, слово от имени ветеранов района поспешила взять неугомонная Татьяна Максимовна. Бойко выскочила на трибуну, поправила парик на голове и с маху понесла, как делал это незабвенный отец ее Максим Иванович:

- Друзья мои! Вам выпала честь уложить последний камень в крупнейшую стройку Заволжья. Товарищ Филонов нацелил вас на безусловное выполнение плана по сдаче первой очереди завода к началу зимы. Но я вас призываю сделать это на месяц, нет – на три раньше срока, как делали это ваши отцы и деды в тридцатые годы! Помните, друзья мои, сталинское – «Пятилетку – в три года»? Ваш долг…

- Нереально это,- громко, на весь зал произнес стройотрядовский «пиит» Андрей Комлев.

- То есть?- опешила районная активистка.

- Прежде, чем что-то требовать, надо дать. А у нас из механизмов в основном – лом да лопата.

- Да Бэ Сэ Эл еще,- под хохот зала добавил спрятавшийся за спины голос.

- Это еще что за Бэ Сэ Эл?- уточнила Татьяна Максимовна.

- Большая совковая лопата,- не скрывая усмешки, пояснил прораб Гудков.

- Вот уж это..,- задохнулась в праведном гневе Татьяна Максимовна,- вот уж это чистой воды антисоветская ложь. Партия и правительство делает все возможное, чтобы обеспечить великие стройки коммунизма всем необходимым. И молодые сердца смело овладевают вверенной им техникой. Сто тысяч комсомольцев и молодежи трудятся, не покладая рук, на БАМе и строительстве КАМАЗа…

- Завелась,- тихо проговорил кто-то рядом с Шавыриным.

А Картузова начала сыпать цифрами, проявляя недюжинную память в ее-то немаленькие годы:

- В районе из трех с половиной тысяч комсомольцев пятьсот сорок семь участвуют в соревновании за коммунистический труд, двести шестьдесят девять носят звание «Ударник коммунистического труда», семьсот пятьдесят два участвуют в движении «Ни одного отстающего рядом», девятьсот семьдесят в соревновании «Лучший по профессии»…

В зале демонстративно поднялся один из стройотрядовцев, седом за ним – второй, третий, десятый. Словом, все комсомольские избранники, памятуя встречу с Картузовой в Красном уголке, проявили единодушие в неприятии словоблудия. Парторг стройки Ситников ничего не мог поделать с этой стихией, предчувствуя грандиозный разнос ему самому в райкоме партии за эту ходячую забастовку.

Шавырин понял, что писать отчет с общего собрания на заводе ему не придется. Редактор ни за какие деньги в печать его не пропустит.

С завода Шавырин направился на улицу Железнодорожную к дяде Васе Дьякову, у которого квартировал во время работы на стройке. Проведать, как дела у старика. Железнодорожная была самой старой улицей в поселке. Заселяли ее в начале тридцатых годов семейства раскулаченных, а затем демобилизованных фронтовиков, и до начала шестидесятых была она улицей молодежной, кишела ребятишками. Но вот отгремели одна за другой свадьбы, молодые постепенно отделились от родителей, и на Железнодорожной остались почти одни старики, и овдовевший дядя Вася на ней вроде как за аксакала. Семьдесят пять лет – это уже годы.

В доме у дяди Васи Вадим застал дочь его Лидию. Старик лежал на топчане, пригрев под боком молочного поросенка, а Лидия под его диктовку делала записи в тетради. Вадим поздоровался и присел в сторонке. чтобы не мешать работе.

- Пиши дальше, Лидья,- попросил дядя Вася,- купить мешок муки, круп разных по три килограмма, котомку сахару… Знаешь, там в упечи котомка серая на полатках?

- Знаю, пап, знаю.

- Пиши дальше. Привезти досок штук,..- дядя Вася задумался.- Сколько, Лидья, думаешь человек придет?

- Ну, человек пятьдесят всяко будет.

- Так… Значит, шестиметровых досок – по метру на человека… Пиши с запасом – десять штук.

- Много пап. По полметра на человека хватит.

- Пиши, пиши. Вдруг сто человек нагрянет.

- Да где мы их размещать-то будем?

- Так в две смены покормите. Сперва далеких, потом – близких.

- Это вы о чем?- не удержался, спросил Вадим.- Свадьбу что ли собираете? Или в армию кого провожать?

- Да не-е… Похороны гарнизуем.

- А кто умер-то?

- Да никто покамест,- буднично ответил старик.- Это я себе готовлю. Чую, нынешнего лета мне не пережить.

- Так уж?- удивился Вадим.- А ты, дядь Вась, еще до моей службы в армии собирался умереть.

- Не получилось. Плохо старался. Ладно, Лидья,- обратился к дочери.- пиши далее. Гармонь, пиши, отдать внуку Борьке. Пусть учится. Самовар бери себе, он еще не совсем дырявый.

- Да куда, пап, самовар? Сейчас электричество кругом.

- Да на память, дура! Поставишь на сервант и будешь папку вспоминать. Вадь, слышь, Вадь,- обратился к гостю,- а ты лыжи не возьмешь ли? Хорошие лыжи, на лосином меху.

- Так я вроде не охотник, дядь Вась.

- Научишься, жизнь долгая. Бери, бери. Не сгодятся, так другу какому из своих отдашь…

- Ладно,- согласился Вадим, чтобы не обижать старика. И сообразил, что у Дьяковых впереди беседа еще долгая - пока всю утварь распределят, да фотографии из семейного альбома переберут – кому какую. Вежливо распрощавшись и пожелав старику отложить похороны лет на десять, Вадим поспешил на автобус до Уреня.

Начинался месяц июль, а дождя все так и не было. В колхозах заволновались: посевы начинают желтеть раньше времени. Для сенокоса оно, конечно, очень даже неплохо. Для отдыхающих на речном пляже тоже хорошо. Но вот как там достается ребятам на тушении торфяных пожарах?

Дима Батасов шагал по шпалам заводской железнодорожной ветки и размышлял на эту тему.

«На днях я с бригадой тоже отправлюсь туда. Экзамены в вечерней школе позади, выпускной вечер тоже. Теперь пора подумать о поступлении на заочное в техникум. Только вот где найти время для подготовки? В таежном вагончике его точно не будет, выходных остается не больше четырех… И ребят оставлять в борьбе с огненной стихией не пристало…»

Батасов направлялся в железнодорожный тупик, куда загнали вагон, из которого он днем с бригадой выгружал соль для заводской котельной. В вагоне остался рабочий табель, а без него месячные наряды не закроешь. Вагон, конечно, еще не опечатан, потому как пуст. А если опечатан?

Темнело, а в кармане, как назло, не оказалось спичек. Придется искать бумаги на ощупь. Вот они, вагоны. Три или четыре? И который из них после соли? Но кто это у одного из вагонов? Работник товарной станции опечатывает его? Батасов ускорил шаг.

Похоже, что у вагона не один человек, а двое или трое. Одна из фигур вдруг метнулась с насыпи в кусты. Неужели воришки? Вполне может быть – днем в тупик поставили вагон с товарами для леспромхозовского ОРСа.

- Эй! - крикнул, остановившись, Батасов.- Вы чего там?

- А тебе чего?- крикнули в ответ.

- Вы чего здесь? – становилась реальной догадка.

- Да иди ты! - смачно выругался тот же голос.

- Ушли бы лучше вы, ребята,- попытался миролюбиво отвратить от преступления незнакомцев.

- Иди отсюда, пока шею не поломали!- был ответ.

Батасов на секунду растерялся и несколько испугался, потому что почувствовал, что сзади кто-то приближается. Наверное, один из сообщников. Тот, что сиганул в кусты.

- Последний раз говорю!- уже от отчаяния выпалил Батасов.

- Ну, иди, иди сюда,- последовало приглашение,- поговорим.

- Нечего мне с вами говорить,- едва успел сказать Батасов.

И был сбит с ног зашедшим сзади парнем. Двое других подбежали к лежащему и начали пинать ногами. Били без разбора – в спину, живот или голову.

Когда тело безжизненно обмякло, остановились и испугались.

- Кажется, убили,- высказали предположение.

Прощупали пульс. Пульса не было.

- Тащи его под вагон! Пусть думают, что тепловозом сбило…

Троица подхватили тело и поволокли к крайнему вагону, бросили здесь между рельсами.

- Айда отсюда! Не наш сегодня день.

Утром о гибели Батасова знал уже весь поселок. Стройотрядовцы собрались в красном уголке стройки в полном составе. Все были взбудоражены и ошеломлены. Версии выдвигались одна за другой:

- Батасов почти ничего не видел в темноте.

- Причем тут не видел! Тепловоз освещал фарами тупик.

- Нет, братцы, Батасов страдал от плохого слуха. Он еще в детдоме простыл и получил осложнение на уши. Неужели вы не помните, что приходилось ему на ухо кричать?

- Точно! Если с тепловоза и сигналили, то Димка мог не услышать.

- А если сердце у него прихватило? Столько ведь переживаний скопилось – жена родила, экзамены сдавал, поступать в техникум собирался?...

- Да нет! Убили его. Точно, убили! Все тело в синяках.

Следственная группа, прибывшая на место происшествия, оглашать результаты расследования не торопилась. Доводы стройотрядовцев она принимала к сведению, но от себя никаких версий не выдвигала. Но в поселке, однако, более всего устраивала всех версия о героической гибели стройотрядовского бригадира.

Бригада Сулимова срочно была отозвана с тушения торфяных пожаров. Сулимов вместе с командиром отряда Смоленским распоряжались похоронами. Место для могилы на кладбище выбрали самое видное – сразу у входа. Над видом памятника тоже думали не долго: хоть Батасов и не был комсомольцем, но памятник ему полагается никак не крест. Только звезда! Памятник для начала сгодится из листового железа, потом надо будет заменить хотя бы и мраморным…

Три мрачных дня в отряде на работу никто не выходил. Каждый старался хоть чем-то помочь в организации похорон. Доски для гроба строгали по очереди десятка полтора парней. Могилу копали, также меняя друг друга, человек двадцать. И сам гроб до могилы несли на руках целых два километра. Все семь десятков стройотрядовцев почли за честь поучаствовать в этом.

Речи на кладбище произносили представители из райкома партии, конечно незаменимая Татьяна Максимовна Картузова, командир отряда Смоленский. Ренат Сулимов ожидал своей очереди, но на ум приходило так много слов, что он не мог выбрать нужных. Стоящий рядом сосед по комнате Андрей Комлев, глянув на Батасова, шепнул:

- Ревешь, что ли?

- Нет, это у меня глаза вспотели,- мрачно отшутился Ренат и смахнул катящиеся градом слезы с лица.

Слово ему дали в последнюю очередь. Видимо, как самому значимому в жизни Батасова человеку. Ренат был немногословен и сказал вовсе не то, что собирался сказать. Сказать-то надо было нечто патетическое.

- Димка был самый лучший мой друг… Димка был самый настоящий человек, о котором можно написать целую книгу. На днях Димка получал аванс… По ошибке вместо тридцати трех рублей кассир выдала ему пятьдесят пять. Димка никогда деньги не пересчитывал, а жена дома пересчитала. Так Димка бегом помчался в кассу возвращать лишние деньги…. Вот такой он был человек!

Сулимов рубанул рукой и, пряча лицо, покинул место выступающего, скрывшись за скорбными спинами. Потом, на сороковой день, Сулимов произнесет на собрании-поминках отряда в адрес своего погибшего друга фразу, которая определит всю его сущность:

- Димка был Дон-Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами, но без таких донкихотов не было бы и настоящей жизни!

- Да,- согласился с ним командир отряда Смоленский,- Батасов в свои тридцать лет был очень наивным человеком. Он верил во все написанное в газетах, верил всему, заученному в школе и был очень требовательным к себе, а потому и к людям. Хотя мы над ним иногда и посмеивались, но он были лучше всех нас…

Во второй половине дня Шавырин и Вельтцер отправилисьв Арью, по адресу, указанному Зинаидой Александровной – к Ивану Ивановичу Каковкину.

Нашли Каковкина в той части старого поселка, что ради злой шутки названа Шанхаем. Это из-за скученности строений барачного типа и многочисленности населения, проживающего в них. Вид строений произвел на Вельтцера впечатление.

- О да,- только и сказал он, увидев бараки с фанерой и картоном в окнах вместо стекол, с убогими сарайками на подпорках, со скотиной, гуляющей среди сопливых ребятишек.

Самого Каковкина нашли в однокомнатной квартирке, заваленной всяческой рухлядью. Невыносимо пахло нечистотами. По стенам и полу во множестве ползали тараканы. Здесь в куче лохмотьев спали две собаки, на кухне хрюкал поросенок.

- Иван Иванович!- громко позвал Шавырин, не видя хозяина. В углу на кровати под чем-то, похожим на одеяло, что-то зашевелилось. Показалось небритое, темное лицо с одним вытекшим глазом.

- Ну, я.

- Иван Иванович, тут к вам пришли.

- Пришли, так садитесь. Социальные работники, что ли?

- Нет, Иван Иванович. А не могли бы мы выйти на улицу? Здесь присесть негде.

- Могли бы.

Каковкин откинул одеяло, спустил тощие ноги на пол. Босиком и пошел, подгибая колени, за посетителями.

- Ну, чего вам?

- Этот товарищ,- кивнул на Вельтцера,- приехал к нам из Германии. Он хотел бы видеть людей, знавших его отца, который находился в плену в Атазинском лагере. Вы ведь там охранником служили?

- Ну, служили. Да разве я помню кого.

- Но Курта, по прозвищу, я извиняюсь, «Бородавка», наверное, помните?

- Бородавка, говоришь,- закрыв глаза, начал вспоминать Каковкин.- Ну и что, что Бородавка?

- Он бежать решил от начальника внешней охраны лагеря Жеки-беса.

- Топ!- попросил замолчать Шавырина бывший охранник.

- Помню. Помню! Курт. Об его еще Жека-бес окурки гасил. Правильно. Мы с Лазарем Чинчем его стерегли…

- Лазарь Чинч!- обрадовался Вельтцер.- А он жив?

- Да где там! Лет двадцать назад помер.

- Плохо.

- Так, значится, ты сынок ему будешь?

- Да, спасибо вам, что спасли его тогда.

- Да чего уж… Не знаю, чем угостить вас.

- А что же вы так?..

- Плохо-то живу? А зажился малость. Деток пережил, а внуки беспутные выросли, ухода за стариками не разумеют. В обществе собак и проживаю. А мне нравится. Иногда социальные работники хлеба приносят да сигарет.

Ничего, жить можно.

- Так ведь пенсия военная у вас?- спросил Шавырин.

- Военная. Неплохая пенсия. Да внуки ее на себя переводят. Тыщу в месяц мне выделяют.

- Чего ж это так?

- А говорят, чтоб ты не спился, дедко.

- Есть опасность?

- А когда ее нет? В Шанхае у нас половина спившихся. И не хочу спиваться, да споят. Ладно, на жизнь я не обижаюсь. В войну труднее было.

- Вот ведь старики!- не выдержал удивления Шавырин.- Все с войной сравнивают. А вот бы вам в современной Германии побывать. Посмотреть, как побежденные живут.

- Не надо,- шепнул ему Вельтцер,- не береди душу старику.

Сказав это, немец выгреб из кармана все рубли, какие у него имелись, и сунул в руки Каковкину.

- Извини, отец. Живи дольше. Благодарны мы тебе за все. До свидания.

- Фидерзеен,- улыбнулся беззубым ртом старый солдат.

С тяжелым чувством покидали грязный Шанхай Вельтцер и Шавырин. И обсуждать ситуацию ни тот, ни другой не отважились. Все было понятно без слов.

- Гадко у вас на душе, а?- спросил Шавырин у Вельтцера.

- Тяжело, да. Никогда не думал, что так может жить спаситель моего отца и спаситель вашего отечества.

- А что с отцом вашим случилось?

- Умер от инфаркта. Разорила его Лидочка Чинч. Дед ее моего отца от смерти спас, а внучка к смерти подвела…

- И как же она это умудрилась?

- Долгая история, Вадим.

- Вам, наверное, обидно за наследство?

- Ну, что вы. Я человек вполне обеспеченный. В Потсдаме у меня пятикомнатная квартира, в пригороде в Бабельсдорфе – коттедж. Три автомобиля… Я ни в чем не нуждаюсь. А Лидочку я простил. Ведь если бы не ее дед, не было бы на свете моего отца и двух его фабрик. Так что все остались при своих интересах.

- Да, занятная штука – жизнь. А знаете, что, господин Ганс?

- Да уж просто, Ганс, что ли.

- Я знаю, Ганс, чем утешить душу. Завтра в Титкове - Престольный праздник во имя Казанской иконы Божьей Матери. Увидите, чем жива еще душа русского человека. Эта деревня – обитель староверов, которые три с половиной сотни лет назад первыми начали заселять наши края.

- О, это было бы замечательно!- искренне обрадовался немецкий гость,- и ребят с собой возьмем?

- Обязательно. Пусть прикоснутся к истинной Руси. Это ведь нечто необычайное. Я дважды бывал на этом празднике и весьма близко знаком с титковским мирским наставником Федором Федоровичем Мастеровым.

- Да, да! Обязательно едем. Я много слышал о русских старообрядцах, но живьем никогда еще их не видел.

- Ну, одного из них вы видите перед собой,- пошутил Шавырин,- хотя меня истинно верующим не назовешь. Но предки мои были староверами и обитали в скитах. Жаль, что мы в Сосновке забыли об этом. В двух километрах от нее – место Макридинского скита. Мы с ребятами-скаутами делали там раскопки и нашли кое-что интересное. Впрочем, я покажу вам эти находки в нашем музее.

В день иконы Казанской божьей матери Титково преобразилось. Многочасовая служба по древнему обряду перетекла в красочный крестный ход. Под утренним солнцем расцвели шали и полушалки. Выбравшись из сундуков, радостно выдыхали нафталин старинные кафтаны и сарафаны. С поклоном, с иконой и хлебом-солью встретили крестный ход нарядные стряпки. Вчетвером они трудились над пиршеством как для местных жителей, так и для гостей. В том числе для Шавырина и Вельтцера с их скаутами. Шавырин накануне вечером известил Мастерова о визите.

Традиционный праздничный обед готовился "на десять блюд".
Всем остальным блюдам предшествовал мед, поданный в деревянных расписныхиплошках. Мед полагалось есть, намазывая на щедрый кусок колобушки – белого хлеба с румяной корочкой и непередаваемымпароматом. За медом (неожиданно для городского аппетита) последовалипгустыепмясныепщи. За ними - окрошка с хлебным квасом и закрытыйплуковыйппирог. Другой вид кваса - разлитый в кружки - приготовлялся из сушеной свеклы, сухих яблок и солода. Ставили его "выхаживать" в печи за три дня до праздника. После прохладной окрошки подали куриную лапшу. Следом - снова закрытый пирог, но уже с малиной.
Сладкий пирог догоняли две разопревшие в печи каши - пшенная и рисовая.пОбеп-пспдушистымптопленымпмаслом. После каш стол украсилсяпчуднойпяичницей
И, наконец, был подан "царь" пиршества - варенец с колобком. Собственно варенец (да будет понятно непосвященному читателю!) состоял из топленого молока и погруженного в него творога с изюмом.
Бедный читатель! Время пришло описать сам легендарный колобок, имеющий и другое прозвание - "кругляк". Вопреки городским ожиданиям - совершенно плоский, он румяно круглился на дне чугунных сковородок, пока не был нарезан и подан квадратиками. Нежнейшая сущность его, по слухам, состоит из картофеля, манки, муки, вяленой свеклы, изюма и сметаны. Доподлинно же стало известно, что это простое райское кушанье.
Горячительные напитки, включая и чай, на праздничном обеде никому не встретились. Квас призван их заменить, а зимой - компот из лесных ягод. Вместо чая в здешних местах принято пить взвар из сушеного шиповника.

За столом Шавырин поведал некоторые подробности устройства Титковскойпобщиныпстарообрядцев:

- Принадлежит здешняя община к Новозыбковской старообрядческой иерархии, признающей "беглое" священство. Последним священником церкви был отец нашего гостеприимного хозяина Федора Федоровича Мастерова. В тридцать седьмом году по Уренскому району прокатилась жестокая волна репрессий, увлекшая в свой кровавый водоворот и "кулаков", и "служителей культа". Среди десятков расстрелянных по решению "тройки" значится и имя отца Федора…

С любопытством смотрели немцы на четверых благообразных дедов - будет кому разбавить густыми басами женский хор. Редки нынче деды в любой моленной. Окладистые седые бороды их покоились на рубашках-косоворотках, одетых навыпуск под поясок. Платки и шали на женских головах, при всем разнообразии расцветок, были одеты традиционно - "квадратом", на булавочке. Кто помоложе - в нарядных, светлых с цветами; древние бабули - в темных, строгих.

- Давайте останемся на вечернюю службу,- умоляюще попросил Вельтцер, завороженный невиданным зрелищем.

- Пожалуйста,- согласился Шавырин.- Только ребят давайте отправим рейсовым автобусом домой.

Но остаться пожелали трое немецких скаутов и двое наших.

В небольшую горницу, приспособленную под моленную, набилось более тридцати прихожан, занявших даже пространство за печкой.

Поочередно читальщицы выходили к аналою читать Евангелие. В темных узловатых пальцах - лестовки для счета молитв. Пестрые лоскутные подручники для земных поклонов разложены тут и там по лавкам. Сперва нестройно, затем уверенней сливаются голоса в многократном "Господи, помилуй! Господи, помилуй!".

- Ганс,- счел нужным предупредить Шавырин немецкого гостя.- Служба может продлиться пять-шесть часов. На последний автобус мы можем не успеть.

- Ах, какая жалость!- посетовал Вельтцер.- Что ж, придется покинуть это божественное место. Но я обязательно, обязательно приеду к вам на следующий год! Вы подарили мне такое блаженство, какое я никогда еще не испытывал. Это Русь! Это та Русь, какой я ее представлял в детстве!

Восторгам немецкого гостя не было предела. И у Шавырина душа совершенно успокоилась после вчерашнего визита к бедному-бедному Ивану Ивановичу Каковкину. Есть, есть из-за чего жить на белом свете! Есть к каким светочам подвигать ребячьи души. Жива в народе та становая жила, какая не дает ему сломаться, устоять под напором чуждых ценностей, не пасть ниц перед правителями, чьи слова и дела противны натуре человека русского. Паутина непрочна, пауки, ее плетущие, не вечны. Очнется Россия от очередного сна, и воздастся порвавшим паутину, и воспрянет к новым высотам русский гений, и станет Россия великой державой не за пространства ее необъятные, и не за ядерные боеголовки, а за свершения человеческого разума и за красоту нетленного духа, и Урень-край окажется здесь не в последнем ряду и не на последнем счету, ибо именно здесь русским духом не перестает пахнуть, именно здесь сохранилась Русь в чистоте, здесь свершается будущее России.