Билет № 11 1 страница

1). Богословие св. Афанасия Александрийского в связи с арианской полемикой.Арий считал, что Логос есть творение, но исключительное творение (ктисма – греч.). Фактически Богословия в системе Ария нет, для него существует только проблема космологии.

Ариане постоянно подчеркивали, что творение зиждется на желании и воли Бога (влияние Оригена). Однако ориане пошли дальше Оригена. Ориген лишь отвергал гностиков (их термин «проволи» греч. provali, «проволи» – с греческого – истечение).

Арий не согласился признать вообще какое-либо природное сходство Логоса с Богом. Антиохийский собор 324-325 г.г. рассмотрел все эти вопросы и определил:

Сын рожден не из ничего, но от Отца таинственным и невыразимым способом. Более того, Логос существовал вечно и не было такого момента времени, чтобы Он не существовал. Он истинный образ самой Ипостаси Отца.

Соборное определение будет содержать все принципы на которых позднее будет построено четкое разграничение между рождением и творением (созданием).

Св. Афанасий Великий сыграл решающую роль в следующем этапе спора с арианами.

Наиболее четкая грань пролегает между Творцом и тварью, а не между Отцом и Сыном как утверждали ариане.

И в этом смысле Логос есть Творец, но Творец в силу того, что есть истинный Бог и неизменный образ [Творца] Отца (aporalactos ikon).

В акте творения Слово Божие выступает не как орудие, но как подлинная и непосредственная причина созидаемого.

Бытие Логоса нисколько не зависит не от собственного творения, ни даже от творческого замысла (у св. Афанасия нет двусмысленности). Бог не только есть Творец. Именуя Бога Отцом мы подразумеваем нечто превосходящее Его отношение с тварью. Прежде чем Бог творит Он есть Отец, и именно с Сыном Он приводит тварь в бытие. Для ариан же Бог в действительности лишь зиждитель и Творец Своих созданий. Они не допускают в Боге что-либо большее Его воли, хотя Божественная жизнь не знает временной последовательности.

Тринитарное учение и понятие Творения, по мысли святителя Афанасия, естественно и гармонично дополняют друг друга.

Комментируя тезис ариан о рождении Сына по хотению и изволению Отца свт. Афанасий заявляет о совершенной неуместности подобного выражения. Ариане просто пытаются прикрыть свои идеи (свою ересь) пологом двусмысленных словес. Св. Афанасий считает, что эти воззрения (учение) ариане заимствовали у гностиков (Птолемей).

Птолемей учил, что Бог сначала мыслит, а потом действует (изволивает) и ариане считали, что рождению Сына предшествовала воля и хотение (желание) Отца. На самом деле слова «хотение» и «изволение» применимы только к созданию тварного.

Вывод: Св. Афанасий уверенно и безошибочно понимал суть проблемы. Мало было обогатить экзегезу и усовершенствовать терминологию.

В тот момент нужно было скорректировать и направлять общую направленность Богословской мысли. Богословие как учение о Боге должно было занять подобающее место. В своих словах «Против ариан» св. Афанасий осознал тайну Бога как Троицу в Единице.

2). Истоки монофизитского движения.На развалинах несторианства возникало, таким образом, движение еще более опасное—монофизитство. Причины этой большей опасности были: а) внешние и б) внутренние.

а) Если несторианское направление и нашло себе известную опору на востоке, то нельзя сказать, что противники этого учения представляли силу меньшей значимости. Напротив, монофизитство выступило в истории под эгидою господствующей церковной и политической партии, тогда как его естественные и последовательные противники, «восточные», уже подорвали свою силу в течение несторианской смуты. Они оказались в положении лиц «оставленных в подозрении», и этот недостаток вселенского доверия к ним давал себя тяжело чувствовать и в ходе местной церковной жизни.

Из сказанного выше можно понять, что положение восточных было весьма нелегкое. Вступив в церковное общение с Кириллом, не нашли они для себя мира и покоя. Считаясь официально возлюбленными братьями и боголюбезнейшими сослужителям, они чувствовали, что и Кирилл и все его исконные сподвижники плохо верят в их православие, да те не стеснялись и давать им понять это. В сношениях с ними слышались полузатаенные укоризны, не было недостатка в мелких, но болезненных уколах. Недостаток этого вселенского доверия сильно колебал авторитет восточных у себя дома. Язычники, евреи, еретики гордо поднимали свои головы, дело доходило до открытых насилий над православными. Монахи, ревнители пресвитеры и диаконы позволяли себе брать своих епископов под оскорбительную опеку. Достаточно было какой-либо личной неприятности, и какой-нибудь благоговейнейший клирик, в добрую пору считавший себя счастливым, что ему позволяют оставаться незамеченным, отправлялся в Константинополь или Александрию — стенать пред сильными мира и церкви, что угнетено православие на востоке, что совсем не стало дерзновения благочестивым, что епископ такой-то и такой-то мудрствует нездраво. И такие жалобы без труда находили внимательных слушателей и добрую дозу доверия, а затем—неприятная переписка, а не то и объяснение символа, ясно предназначенное для поучения восточных, которые не знают, как мудрствовали св. 318 отцов, и затем просьба к императору, чтобы восточным приказано было мудрствовать как св. отцы никейские, а от нездравых учений Феодора и Диодора отвращаться. Вообще эти бродячие клирики и монахи были для восточных епископов настоящею язвою, и неудивительно, что Халкидонский собор прикрепил их к месту, подчинив (пр. 4) монастыри надзору епископов и поручив (пр. 23) константинопольским экдикам выпроваживать из столицы клириков, являющихся туда не с позволения епископа, а поднимать смуту.

Но не отставали от клириков и некоторые епископы. Некий Афанасий перрский усвоил себе манеру без всякого законного предлога на вызов в суд не являться. Когда его пригласили в третий раз, он вместо явки подал отречение от кафедры, изъявляя желание возлюбить спокойствие. Α затем отправился в Константинополь и наговорил там неописуемых ужасов, какие ему пришлось претерпеть от своего своевольного клира. По-видимому, ad captandam benevolentiam, этот же епископ позволил себе у министров наговорить ο благосостоянии одной провинции, после чего последовало чрезмерное обременение ее податями. В конце концов, епископ получил два рекомендательные письма от Прокла с собором и от Кирилла, которые отзывались несколько вмешательством во внутреннее диоцезальное управление епископа антиохийского.

Пока был жив Иоанн, отношения к восточным были еще несколько мягче. Но преемник Иоанна Домн не пользовался у Кирилла и этою долею авторитета. Именно Домну были адресованы оба послания в защиту Афанасия перрского. Другое послание Кирилла, по-видимому, к Домну же, ужо прямо резко... На востоке знали, что Кирилл пишет против Диодора и Феодора, и со страхом ожидали, что от них вот-вот потребуют анафемы против этих учителей Нестория... Отношения были настолько натянутые, что не представляется совершенно невероятным, что на известие ο смерти Кирилла в 444 г. на востоке с облегченным сердцем ответили: «наконец-то!», что, другими словами, известное послание, в актах V собора приписываемое Феодориту, вероятно подлинно. Впрочем, эта нехристианская радость, вырвавшаяся наружу в этой интимной переписке, очень скоро оказалась преждевременною.

Авторитет Кирилла был, бесспорно, сильным оплотом против разных темных ревнителей. Он прикрыл восточных своим соединительным посланием «Да возвеселятся небеса», и мощною рукою обуздывал слишком рьяных и сильным словом наставлял заблуждавшихся и извращавших его собственное учение. Он требовал от восточных немалого, но и на многое согласен был смотреть сквозь пальцы. Уже и то было немало, что он со снисходительною улыбкою смотрел на усилия восточных доказать, что они никогда не заблуждались несториански, а всегда были вполне православны,—и оставлял без внимания.

Несравненно труднее стало положение восточных, когда на кафедру Кирилла вступил его архидиакон Диоскор. Кирилл своим властным словом сдерживал неумеренную ревность своих почитателей; Диоскор сам стал во главе этих последних и хотел честно и грозно держать церковную славу своего предшественника и авторитет его имени. Α что он воздвиг гонение на родственников Кирилла, то это находилось в зависимости от строя византийской империи. В Византии каждый префект претории считался таким авторитетом, что апелляции на его решения не могло быть. Можно было это сделать лишь спустя 2 года после смерти или отставки префекта. Когда, после смерти Кирилла, враги его стали подавать жалобы на его родственников, и префект выразил свое суждение по поводу их. то Диоскор—в силу вышеуказанного порядка—ранее 2-х лет не мог ничего сделать в пользу родственников Кирилла. Эта-то бездеятельность его и объяснена была в смысле гонения. Сильное при жизни Кирилла, обаяние его имени стало едва ли не выше по его кончине. За каждый неуважительный отзыв ο Кирилле лично, который он игнорировал бы, теперь можно было требовать удовлетворения памяти почившего. Каждый оттенок мысли, не отвечавший крайнему выражению ее у Кирилла, каждое проявление ее самостоятельною направления, которое Кирилл мог согласить со своим догматическим воззрением, теперь можно было рассматривать как отступление от православия.

По своим воззрениям Диоскор принадлежал к тем крайним последователям Кирилла, сдерживать которых последнему стоило немалого труда. Монофизит глубоко убежденный, Диоскор видел один смысл в деятельности Кирилла: утверждение. формулы «μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη». Он не хотел знать того, что было в воззрениях Кирилла, так сказать, педагогического, дисциплинирующего богословскую мысль, и отвергал все, что не высказано было там прямо. Самые крайние выражения догмата, вылившиеся в полемическом увлечении, были для Диоскора и наилучшими.

Можно понять, насколько подобный «возлюбленный брат и сослужитель» на кафедреалександрийской был неудобен для епископа антиохийского и всех восточных. Мутный ингредиент этой догматической борьбы, соперничество Александрии с константинопольскою кафедрою, в первые годы епископствования Диоскора был подновлен и нашел для себя пищу в каком-то неизвестном документе, изданном Проклом и подписанном Домном. Диоскор прогневался за это на антиохийского епископа. Несколько раз Диоскор (άπαξ καί δις,ер. 86) присылал Домну укоры за этот поступок: «вы изменяете правам как антиохийской церкви, так и александрийской».

Флавиана константинопольского он ни разу не удостоил чести писать к нему. Отсюда не следует, что Диоскор не признавал Флавиана православным; причина тому была в том, что Диоскор не хотел признать постановления II вселенского собора, который, поставив константинопольского епископа на втором мест, направил свое постановление не столько против римского епископа, сколько против александрийского, который лишался второго места. Поэтому, не желая писать к Флавиану, он не хотел признавать его самостоятельным епископом, а просто суффраганом ираклийского митрополита. В Константинополе влиятельные лица восточной империи (могущественный временщик Хрисафий) были на стороне монофизитствующих.

Монофизитское брожение получило новые силы. Дурные элементы, ставшие под знамя Кириллово, теперь были разнузданы окончательно. «Стенающие» об упадке православия на востоке находили в Александрии почет и ласку и полное удовлетворение своим темным убеждениям. Люди, оскорблявшиеся проповедями Феодорита ο том, что следует выдерживать неслиянно два естества во Христе, возмущавшиеся, напр., таким выражением: «Фома осязал человека и поклонился Богу»,—могли с отрадою и упоением слушать в присутствии Диоскора возгласы монахов: «да, угодно вам это или нет, но Бог умер».

Авторитет антиохийских богословов упалеще ниже: их дискредитировали в их прошлом, их подозревали в настоящем. У себя дома восточные епископы должны были видеть, как из их паств пополняются когорты их противников. И не удивительно. Только сила хорошо дисциплинированная способа отступать твердо шаг за шагом. Все иррегулярное, если не побеждает, то дает тыл. Мы уже видели volte face, какой показал Раввула. Основательные богословы «востока» поступились своими крайностями, в роде учения ο мыслимости во Христе двух совершенных ипостасей,примирились с формѵлойένωσις καθ' υπόστασιν. Но остались твердыми защитниками двухсовершенных природ—православными дифизитами. Но люди меньшей величины, потрясенные в своих научных устоях, просто бежали в лагерь монофизитов. В поэтическом догматствовании Ефрема Сирина, в выспреннем полете древних сирских писателей намечена предрасположенность сирской расы к монофизитству.

б) И сама в себе эта доктрина имела все шансы стать популярною. Несторианствующее богословие могло привлекать разве только рассудочною ясностью, отчетливою определенностью своих построений. Монофизитство било на преобладание в нем благочестия. Много-линарода способно было пойти на первую приманку и скольких способна увлечь за собою вторая? Несторианство — это, так сказать, холодный компресс догматической прозы на живых христианских чувствах. Устами монофизитов, казалось, говорила сама христианская поэзия, со всем богатством ее контрастирующих тонов, со всею теплотою ее колорита. Религиозное, теплое чувство, неочищенное, неуравновешенное, способно было натолкнуть на монофизитство, не на несторианство. Первое было как нельзя более пригодно для агитации в массах. Богословие несторианствующее всегда находило для себя здравый корректив в простом христианском чувстве, и самые отъявленные приверженцы Нестория говорили другим языком,когда они не догматствовали, а воспоминали евангельские события сцерковной кафедры, πανηγυρίζοντες, ου δογματίζοντε; (Феодорит). Там, где нужна не сухая догматическая наука, а хвалы, гимны благодарения, ликующая радость христианского чувства, эти восточные умели витийствовать не хуже александрийцев; в торжественном церковном слове во дни праздников они умели сплетать венки во славу воплощенного Христа и пречистой Девы из самых поэтичных цветов восточного языка.

Следовательно, «восточное» богословие регулировало и само себя. Монофизитству этого регулятора не доставало. Против non plus ultra монофизитства, теопасхитства, дать отпор могла только богословская мысль, а не религиозное чувство. Несторианство было тем же (mutatis mutandis) в христологии в отношении к монофизитству, чем динамистический монархианизм, или арианство, в истории догмата ο Св. Троице в отношении к савеллианству.

Из этого отчасти можно понять капитальную разность в исходе того и другого движения. Что монофизитство действительно было опаснее несторианства и в государственном и в церковном отношении, это засвидетельствовала и история и статистика. Несторианство заразило десятки, монофизитство охватило тысячи. Серьезная церковная борьба с первым не продолжалась и 20 лет, и на Халкидонском соборе 26 октября 451 г. антиохийское богословие порвало свои традиционные связи с личностью Нестория, когда Феодорит произнес анафему Несторию. Напротив, серьезная упорная борьба с монофизитством наполнила собою более 200 лет (451 — 680). Ни одна серьезная мера церковной политики Византии не имеет характера уступки несторианству; история V, VI и VII веков полна известий ο позорных компромиссах с монофизитством. Уже и то была милость, если против предполагаемых несториан не действовали наступательно, не предъявляли им требований новых. Напротив, считали ловкою церковно-дипломатическою победою, блистательною икономиею, если удавалось замаскировать свою уступку монофизитам, взять назад один шаг, а не два, или удержать свою прежнюю историческую позицию. Несторианство унесло за собою из лона церкви и греко-римской империи какие-нибудь сотни тысяч; монофизитство оторвало от той и другой миллионы, влило новую жизнь в инородческий разноязычный состав восточной римской империи, довело до высшей степени напряжения те слабые узы, которые связывали восточные окраины с Византиею, отчуждало от Константинополя Сирию, армян, коптов и эфиопов, и, обессилив империю, разорвало многошвенный хитон национальностей, входивших в состав этой державы, сделав их легкою добычею наступающего арабского завоевания. Таким образом, на развалинах несторианства поднимало голову движение гораздо болеегрозное. Но империя не поняла смысла зарождающихся событий.

Casus belli послужило, кажется, послание Домна (в начале 448 г.) императору, в котором он обвинял константинопольского архимандрита Евтихия [1] (крестного отца Хрисафия) в аполлинарианстве; побудительною причиною к такому шагу для Домна была, вероятно, тесная связь между антиохийскими антидифизитами и Евтихием. Но господствующая партия решилась дать урок восточным дифизитам. В 446 или 447 г. Домн антиохийский рукоположил в Тир во епископа комита Иринея, личного друга Нестория (в 431 г.), бывшего потом в изгнании за свое несторианство. Ириней был двубрачный. Прокл константинопольский признал, однако, эту хиротонию действительною. Указ императора от 17 февраля (приведенный в исполнение 18 апреля) 448 г. объявлял Иринея низложенным. Положение Домна оказалось очень щекотливым. Ириней был низложен по указу царя. Примириться с этим нельзя было, но и протестовать было очень неудобно. Удар постиг также и Феодорита кирского, который был душою всех движений в Антиохии. Против него был издан указ, предписывающий ему дать подписку не выезжать из своей епархии, удалиться в Кир и заниматься там своим делом. Обвинение против него состояло в том, что он долго проживает в Антиохии, собирает там соборы, между тем свои дела оставляет. Затем завязалась переписка между Диоскором и Домном. Первый требовал, чтобы восточные признали нормальным изложением веры «Тоυ Σωτηρος» с 12 анафематизмами; Домн заявил в ответ ο неизменной решимости восточных—признавать таким изложением«Εύφραινέσθωσαν».

Ряд последовательных успехов монофизитствующих отмечает собою весну и лето 448 г. Но в ноябре произошла непредвиденная торжествующею партиею перемена.

8 ноября 448 г. был созван в Константинополе местный сοбορ —σύνοδος ενδημούσα —Флавианом константинопольским. Название «σύνοδος ενδημούσα» характеристично для уяснения положения церковных дел в Константинополе. Константинополь был епископским городом без подчиненных ему кафедр. Поэтому ο правильных соборах здесь не могло быть и речи. Во главе епископов провинции стоял митрополит ираклийский, так что епархиальные соборы должны были созываться в Ираклии. Соборы фракийского диоцеза также должны были созываться в Ираклии, но созывались обыкновенно в Константинополе. И так как у константинопольского епископа не было определенного круга подведомых епископов, обязанных непременно являться на эти соборы, то на них приглашали всех епископов, находившихся в то время в Константинополе. На этих соборах присутствовали епископы всех христианских стран, так что круг дел, на которые простиралась компетенция собора, был очень велик: здесь разрешались вопросы по самым разнообразным делам и для самых различных частей христианского мира. На таком-то соборе 448 г., когда заседание уже кончилось, неожиданно для Флавиана Евсевий епископ дорилейский (из Phrygia salutaris; суффраган митрополита синнадского), подал письменное обвинение против Евтихия в ереси.

Евсевий дорилейский—одна из характерных личностей своего времени. Он до седых волос остался младенцем, хотя судьба заставляла его занимать такие должности, на которых можно было набраться достаточно опытности. Он был тем чиновником особых поручений (agens in rebus), который заявил необузданную ревность против Нестория. Так, он окриком остановил проповедь последнего в церкви, так что дальнейшая часть проповеди составляла уже его опровержение. В награду за усердие его произвели в епископы. Но и здесь он не оставил своей пылкой ревности и на все доводы Флавиана—взять назад свое обвинение и ждать исторического разрешения дела Евтихия—остался непреклонным. Так началось дело Евтихия. Но оно не могло быть решено в одно заседание за отсутствием обвиняемого. Поэтому решено было вызвать Евтихия на другой день. Флавиан делал все от него зависящее, чтобы Евтихий покаялся в своих заблуждениях и примирился с церковью, обещая ему полное прощение. Евсевий дорилейский, опасаясь, чтобы его не сочли за клеветника (влиятельные, друзья Евтихия расписывали уже оазис, как место будущей ссылки дерзкого обвинителя), стоял на том, что он докажет, что в прошедшее время Евтихий во всяком случае держался еретических мудрований, и зорко следил за всякими темными ходами обвиняемого.

Евтихий сперва отказывался явиться на собор, потому что он дал обет, пока жив, не выходить из монастыря, но «пребывать в нем как бы во гробе», потом сослался на постигшую его болезнь. Ему дана была отсрочка до 22 ноября. Между тем, пребывая в монастыре как во гробе, Евтихий начал сеять смуту: его монахи начали агитировать среди остального константинопольского монашества против Флавиана, выставляя дело Евтихия только началом гонения на всех монахов. Это обстоятельство, констатированное Евсевием на соборе (15 и 17 ноября), произвело, конечно, тяжелое впечатление на Флавиана.

На заседании 12 ноября отцы предварительно решили точно выразить в кратких словах православное учение ο лице Богочеловека. Прочитаны были в качестве образцов «Καταφλυαρουσι» и «Εύφραινέσθωσαν». Затем отцы собора подавали свои голоса. Флавиан высказал православное учение ο двух естествах в формуле более мягкой; Василий, митрополит Селевкии исаврийской, и Селевк, митрополит амасийский, выразились с большею энергией.

22 ноября, наконец, явился на собор Евтихий. Светская власть приняла все меры для его охраны. а) На собор прибыл в качестве представителя императора консуляр патрикий Флорентий; в грамоте императора об этом слышалось глухое недоверие к православию отцов собора. б) Евтихий явился под прикрытием не только своих монахов, но и солдат и полицейских чиновников (praefectiani), в) которые не прежде отпустили архимандрита на собор, как взяв с отцов формальное обещание отпустить Евтихия на свободу, чем бы ни кончился соборный суд.

Учение Евтихия представляло странную смесь светлых воззрений и обскурантизма. Любопытно, что он первый (на соборах) сжато формулировал положение об отношении св. Писания к св. Преданию: «я следую изложениям св. отцов и соборов—Никейского и Ефесского и готов подписаться под ними; если же мне случится встретить в отеческих изречениях какую-нибудь обмолвку (διασφαλθέν) или ошибочное мнение (διαπλανηθεν), το я не осуждаю (μηδε διαβάλλειν) его и не принимаю, а исследую (έρευναν) одно св. Писание, как более твердое (άμείνονας, βεβαιοτέρας), чем изложение отцов» (Mansi, VI, 700 Β). Очевидно, мысль правильная, но это—не более как резерв, ограда, за которою можно спрятаться с излюбленными воззрениями. Вот, напр., как Евтихий пользуется символом никейским. «Исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по божеству и единосущен нам по человечеству?» спрашивал Евтихия один делегат собора (Иоанн).—«А что сказано в символе? как там читается?» ответил Евтихий. Тот, конечно, сказал, что в символе только сказано: «единосущна Отцу».—«Вот так и я верую; так веруй и ты»,—заключил Евтихий. Α к св. Писанию он обращался затем, чтобы своих противников смущать вопросом: «а где в Писании сказано: „дваестества"?. Ноего собеседник, предложив обратный вопрос: «а гдев Писании сказано: „единосущный"?, принудил его сойти на почву отеческих изложений (788С).

До появления Евтихия на соборевыяснено было следующее:

α) Некоторые подозревали Евтихия, что он думает, будто плоть Христова не заимствована от Девы, а принесена с неба. На Ефесском соборе 449 г. он анафематствовал это мнение и на соборе448 г. (на суде)объявил такое подозрение клеветою на него (700С).Однако, в Ефесе в 449 г. от Евтихия не могли получить категоричного ответа, откуда же плоть Христова? признает ли он, что Бог Словосоделался человеком чрез восприятие?

β) Делегат собора довел Евтихия до того, что он признал, что Христос единосущен Своей Матери, но не мог довести его до признания, что Христос единосущен и нам. По-видимому, свое заключительное суждение Евтихий даже прямо формулировал так: «И. Христос единосущен Матери, но не имеет плоти, единосущной нам» (785С).

γ) Он признавал, что «И. Христос есть совершенный Бог исовершенный человек». Но кажется, это последнее выражение у него значило не более того, что он не держится аполлинарианского мнения, что Слово восприняло одушевленную плоть, но без человеческого ума. Во всяком случае, Евтихий заявлял прямо: «мнения, что И. Христос есть или составился (γεγενήσθαι) из двух естеств, соединившихся по ипостаси, он не встречал в писаниях отцов и не примет его, если ему укажут что-либо подобное, так как он следует св. Писанию, как лучшему источнику вероучения» (784CD). Из последних слов ясно, для чего Евтихию нужен принцип ο превосходстве св. Писания над св. Преданием. Выдвигая начало превосходства св. Писания, он обеспечивал себе отступление, если бы ему предъявили места из«Καταφλυαρούσι» или«Ευφραινέσθωσαν».

Таким образом, Евтихий—монофизит и высказался за монофизитство по всем пунктам его диалектического развития. Он покланяется, по рождестве И. Христа, единому естеству, и именно естеству Бога Слова, воплотившегося ивочеловечившегося. Двойство же природ Евтихий отрицает ив формальном ив материальном смысле.

1) В формальном, когда выражаёт решительное отвращение к счету естеств, так сказать, к самой цифре«2», ине принимает даже слабо дифиситской ( 1. П^b) формулы: «из двух естеств, соединенных по ипостаси». Таким образом, Евтихий — противник количественного различия естеств.

2) В материальном смысле. когда говорит, что плоть Христова не единосущна нам. Этим устанавливается качественноеразличие человечества Христова и нашего, предполагаемое различием их по источнику, так как Евтихий, не допуская, что плоть Христова принесена с неба, весьма неохотно признавал, что она воспринята от Девы.

Объяснения Евтихия с отцами Константинопольского собора отчасти выяснилисокровенные мотивы его стремлений иопасений, отчасти оттенили его богословствование несколькими тонкими штрихами. Когда Евтихий явился на собор, то приступили к чтению акта от 12 ноября. Когда дошли до слов «Εύφραινέσθωσαν» где содержалось антиохийское вероизложение, Евсевий заявил, что Евтихий именно этих слов ине признает. Флавиан спросил Евтихия: «Скажи, признаешь тыединение издвух естеств?» «Ναι, έκ δύο φύσεων», ответил Евтихий. Ho Евсевий сейчас же поставил вопрос ребром: «Признаешь ты, господин архимандрит, два естества по соединении, называешь Христа единосущным нам по плоти, или нет?»—Евтихий сейчас же иначал лавировать. Он засвидетельствовал веру в Отца иСына и Св. Духа, что Христос сошел для нашего спасения, изаявил, чтобы его не спрашивали более ни ο чем. Таким объяснением, конечно, не удовлетворились.

Тогда опять начал Флавиан, архиепископ константинопольский: «Теперь ты исповедуешь, что из двух?» Евтихий пресвитер сказал: «Так как я исповедую Его Богом моим, Господом неба иземли. то до сего дня я не позволял себе расследовать естество Его (φυσιολογειν). Сознаюсь, доныне я не называл Его единосущным нам».—Флавиан: «Ты не говоришь, что Он единосущен Отцу по божеству и единосущен нам по человечеству?» — Евтихий: «До сего дня я не говорил, что тело Господа и Бога нашего единосущно нам; но я признаю, что Св. Дева единосущна нам и что из Нее воплотился Бог наш».—Флавиан: «Итак, Дева, из которой воплотился И. Христос, единосущна нам?»—Евтихий: «Я сказал, что Дева единосущна нам».— Василий, митрополит селевкийский: «Если Мать единосущна, то единосущен и Он. Ведь Он называл Себя Сыномчеловеческим (υίός γάρ άνθρώπου εκλήθη). Следовательно, если Мать единосущна нам, то и Он единосущен нам по плоти?»—Евтихий: «Так как вы говорите это, то я во всем согласен».—Флорентий патрикий: «Коль скоро Мать единосущна нам, то, конечно (πάντως), и Сын единосущен нам».—Евтихий: «До сего дня я не говорил этого. Так как ведь я признаю его (тело христово) тело Бога— понимаешь ли, ты(что яхочу этим сказать)?—тο тело Бога я и не называл телом человека, но признавал, что телоесть нечто человеческое и что Господь воплотился от Девы. Если же должно говорить, что Он от Девы и единосущен нам, то я говорю и это, господин мой (κύρι). Однако же (πλήν) Сын Божий единородный—Господь неба и земли, соцарствует Отцу и с Ним прославляется. Ибо я называю Его единосущным нам не в том смысле, будто я отрицаю, что Он есть Сын Божий. Прежде я не говорил этого. До настоящего часа я боялся говорить это. Но так как теперь это сказано вашим святейшеством, то говорю и я».