Мотив и поле поведения

Понятие о поле Левин, переводя его на психологический язык, обозначил термином «жизненное пространство». Оно мыслилось как целостность, где нераздельны индивид и значимое для него, притягивающее и отталкивающее его окружение.

Как и Фрейд, Левин внес важный вклад в разрушение традиционных взглядов на мотив как побуждение, конечным источником которого служит субъект, преследующий цель, данную в осознаваемом им внутреннем образе. Как и Фрейд, Левин стал на путь разработки принципа психической причинности. Данная объективно, подобно биологической и социальной причинности, она отлична от них. В то же время именно в силу своей объективности она выступала в такой трактовке, которая позволяла преодолеть версию о «замкнутом психическом ряде», где одно явление сознания субъекта (волевой импульс, образ цели, чувственный порыв, акт апперцепции) производит другое.

Продвигаться в русле объективного, адекватного нормам любой науки объяснения психики как особой реальности, не сводимой к другим формам бытия, - таково было веление времени. Одним из откликов на его запросы стала левиновская концепция мотивации. Согласно этой концепции движущим фактором поведения (независимо от того, осознается он или нет) служит мотивационная напряженность жизненного пространства, имеющего свои законы преобразования, отличные от законов, по которым возникают ассоциации, связи стимулов с реакциями и т.д.

Поиски объективной динамики мотивов как непременной детерминанты поведения сближали Левина, с Фрейдом. Но во многом они расходились. Фрейд был сосредоточен на истории личности. Мотивацию он сводил к нескольким глобальным влечениям, объекты которых фиксируются в детстве. Исходя из этого предполагалось, что наличная мотивация человека детерминирована его давними «комплексами», «фиксациями», «замещениями». Отсюда и направленность психоанализа - «раскапывать» далекое прошлое личности.

В отличие от Фрейда Левин учил, что объяснить поведение можно только из тех отношений, которые складываются у личности с ее непосредственной, конкретной средой в данный микроинтервал времени. Прошлый опыт может влиять на субъекта только в том случае, если сохраняется актуальность этого опыта «здесь и теперь». Отсюда и аисторизм левиновской модели. Этой модели он надеялся придать математическую точность, внедрив в психологию идеи топологии (раздела геометрии, изучающего преобразования различных областей пространства) и векторный анализ.

Вместо слов и чисел Левин применил язык графических символов. Именно ими изображались «жизненное пространство» и его районы, цели, барьеры на пути к ним. Направление психологической силы (к какому-либо району или прочь от него) обозначалось стрелой, а величина этой силы - длиной вектора. Психологические силы возникают внутри «поля» в динамике целого.

Левин полагал, что нет принципиальных различий между органической потребностью, «например потребностью в пище», и мотивацией, присущей деятельности человека. Имеется общая мотивационная динамика. Поэтому известные проявления органической потребности, такие как голод, насыщение, пресыщение, Левин использовал для экспериментального изучения мотивов, движущих испытуемым при исполнении заданий, не имеющих биологического плана (при чтении стихов, рисовании). И в этих случаях наблюдалось насыщение и пресыщение, которые Левин отнес за счет падения уровня напряжения в мотивационной системе данного действия. В то же время он выделил особый класс мотивов, которые, будучи сходны по своей динамике с биологическими, решительно отличаются от них тем, что возникают только у человека в виде намерений. Он назвал их квазипотребностями.

Оценивая концепцию Левина, Л.С.Выготский усматривал ее значимость в преодолении дуалистического подхода к аффективной жизни. Аффект в данном контексте означал динамический, активный, энергетический аспект эмоции; подход же к нему оценивался Выготским как единственный способ понимания аффекта, допускающий действительно научное детерминистическое и истинно каузальное объяснение всей системы психических процессов.

Чтобы понять столь высокую оценку левиновской трактовки мотивации, надо иметь в виду, что она давалась в противовес дуализму Декарта, который как бы незримо присутствует на каждой странице психологических сочинений об эмоциях. Монизм и детерминизм - таковы, по мнению Выготского, преимущества Левина перед всеми, кто со времен Декарта продолжал идти по стопам этого великого французского мыслителя.

Монизм Левина заключался в том, что всю мотивационную сферу безостаточно (от простейших побуждений до высших квазипотребностей и волевых действий) он описывал в качестве подчиненной одним и тем же динамическим законам. Детерминизм Левина заключался в том, что любое побуждение (мотив) мыслилось возникающим в «системе напряжений», создаваемой силами поля. В этой системе сам мотив выступал в качестве силы, которая действует объективно, в границах «жизненного пространства», а не в замкнутом «пространстве» сознания субъекта.

Заслуга Левина — в укреплении представления о мотиве как особой психической реалии (не сводимой ни к биологическим детерминантам вроде инстинкта или «подкрепления», ни к социальным детерминантам вроде сверх-Я у Фрейда, ни к самостийной силе воли). Тем самым укреплялось понятие о психической причинности, одной из составляющих которой выступал мотив. Это, в свою очередь, укрепляло собственный категориальный аппарат психологии, неотъемлемым рабочим компонентом которого является категория мотива.

Однако, сопоставляя теоретическую схему Левина, прошедшую мощную экспериментальную проверку в его школе, с приведенным выше взглядом Выготского на аффект (этот термин у Выготского, вслед за Спинозой, был синонимом мотива), нетрудно заметить, что монизм, в котором усматривалось главное достижение Левина, не совпадал с монизмом, который грезился Выготскому, определявшему аффект как «целостную психофизиологическую реакцию».

Никакой корреляции с психофизиологией левиновская концепция не знала. Утверждая своеобразие и нередуцируемость психического детерминизма (и в этом было знамение прогресса), она устраняла из динамики мотивации ее физиологическую и, тем самым, реальную телесную «ткань». Между тем в самой физиологии зарождалось движение, устремленное к объяснению поведения целостного организма как телесно-психической, телесно-духовной системы.

Дуализм разъедал не только психологию. В эпоху ее самоутверждения под знаком науки о сознании, изучающей непосредственный опыт субъекта, это обстоятельство лишь укрепляло уверенность физиологов в том, что им нечего делать с этим опытом.

Тем не менее логика движения знания (а в России и социальные запросы) вела к решениям, сближавшим разъятые философией, но нераздельно представленные в жизнедеятельности организма телесные и психические явления. Их сближение требовало пересмотреть привычные способы их объяснения, как и программы исследования. Поиск шел в русле созданной Сеченовым традиции. Ее радикально углубило учение Павлова о высшей нервной деятельности. Оно изменяло взгляд на адаптивное поведение целостного организма, раскрыв специфику его сигнальной регуляции. Но принципиальная схема Павлова редуцировала выработку новых реакций к их мотивационному обеспечению биологическими потребностями.