Первая любовь Владимира

В «Первой любви» Тургенев вновь утверждает понимание любви как жестокой и грозной силы, над которой человек не властен. Она, эта сила, дарует человеку счастье, и она же показывает его непрочность, его трагическую сущность. Человек должен, по Тургеневу, пройти длинную цепь стремлений и разочарований, пока жизненный опыт не подскажет ему необходимость отказаться от претензий на счастье, отказаться от личного ради внеличных целей того, что он считает своим нравственным долгом. Только наложив на себя «железные вериги долга», он найдет если не счастье, то во всяком случае удовлетворение, хотя и горькое, от сознания выполненной обязанности, возложенной на себя взамен неосуществимых эгоистических стремлений.

Совершенно понятно, что пессимистические идеи Тургенева не могли быть приняты его революционными современниками, и в первую очередь – Чернышевским и Добролюбовым, которые были убежденными сторонниками теории «разумного эгоизма». Суть этой теории заключалась в том, что для внутренне цельного, разумного, то есть нормального, человека нравственный долг – это не «железные вериги», не что-то извне ему навязанное, а его личная потребность, его «эгоистическое» стремление. Поэтому для сторонников морали «разумного эгоизма» никакого противоречия между личным счастьем человека и общественным его долгом не было и быть не могло. Теоретикам революционной демократии было также ясно, что этические взгляды Тургенева имеют вполне определенный политический смысл, - недостижимость полного счастья в личной жизни означало у Тургенева, в сущности, и недостижимость полной свободы в жизни общественной.

Но в тоже время в «Первой любви», как, впрочем, и в большей части других повестей и рассказов Тургенева, посвященных, казалось бы исключительно личным судьбам героев, любовь – это отнюдь не просто одно из интимнейших человеческих чувств. У Тургенева любовь всегда сильная страсть, которую он приравнивает к самым могучим человеческим страстям, способным, перековать человека, сделать его сильным и волевым, способным на подвиг и жертву. «…любовь, - говорит он, - есть одна из тех страстей, которая надламывает наше « я», заставляет как бы забывать о себе и о своих интересах… Не одна любовь, всякая сильная страсть, религиозная, общественная, даже страсть к науке, надламывает наш эгоизм. Фанатики идеи, часто нелепой и безрассудной тоже не жалеют головы своей. Такова и любовь».

Любовь для Тургенева - подвиг. И он воспевает ее, как силу, способную противостоять всему – и даже смерти, и даже эгоизму, в котором он всегда видел главного врага человечества. Любовь в произведениях Тургенева – самое большое жизненное испытание, проверка сил человека и прежде всего сил душевных и нравственных. Именно для того, чтобы провести человека через самое большое жизненное испытание - через испытание любовью и таким образом показать, на что он может быть способен, Тургенев и создавал такие произведения, как «Первая любовь».

В 1863 году Тургенев для французского издания «Первой любви» дописал финал, в котором прямо говорил, что причиной несчастий его героев была не просто «безнравственность», как это пытались утверждать реакционные критики, а то, что в современном русском обществе «есть что-то испорченное», ломающее судьбы людей. «Странное время», утверждал здесь Тургенев, порождало «странных людей».

В этом смысле характерны не только образ героини и ее судьба, но и образ и судьба отца Володи – Петра Васильевича. Он, также как и Зинаида, человек далеко не заурядный. Стремясь подчеркнуть значительность его личности, писатель окружает ее даже ореолом некоторой таинственности. Он фиксирует внимание на характерном для Петра Васильевича властолюбии, на его деспотическом эгоизме. Но и Петр Васильевич, этот по-своему сильный и необычный человек, также не находит своего счастья, зря растрачивает свои силы и способности.

Интересно отметить, что прототипом Петра Васильевича, по признанию самого Тургенева, был его отец – человек, которого писатель очень хорошо знал, которым и восхищался и которого всегда очень жалел. Вот что однажды Тургенев рассказал о своем герое и его прототипе: «В «Первой любви»… я изобразил своего отца… Отец мой был красавец… Он был очень хорош – настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно, но стоило ему захотеть понравиться – и в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное…»

Тургенев как-то сказал: «Вся моя биография – в моих сочинениях». Но, пожалуй, не одно его произведение не было до такой степени автобиографично, как «Первая любовь». «Это единственная вещь, - говорил он, - которая мне самому до сих пор доставляет удовольствие, потому что это сама жизнь, это не сочинено… «Первая любовь – это пережито». В другой раз он рассказывал: «…в «Первой любви» описано действительное происшествие без малейший прикраски, и при перечитывании действующие лица встают, как живые передо мною».

Встают эти лица, как живые, и перед нами, читателями. От всех страниц этой повести, уводящей нас в юность писателя, от всех изображенных в ней событий и переживаний ее главного героя – Володи, под чьим именем Тургенев, по его собственному признанию, изобразил самого себя, веет такой правдой жизни, что усомниться в ней невозможно. Портрет его не приводится, так как повествование ведется от первого лица. Но можно судить о неопыт­ности юноши, он еще совсем ребенок: лишь месяц назад его поки­нул гувернер, мальчик стреляет ворон в саду, воображает себя рыцарем, задумывался, грустил и даже плакал. И однажды Владимир видит девушку среди зелени, в саду - это обнаружи­вает связь Зины с природой, гармоничность ее образа. Все в ней хо­рошо, и Владимир готов все отдать, чтобы и его «эти пальчики хлопнули по лбу». Вокруг пока еще не знакомой главному герою девушки толпятся поклонники - видно, что Тургеневу она кажет­ся загадкой, и он бы, может быть, покорился ее воле. Через некото­рое время после знакомства Владимир влюбляется в Зинаиду. Чув­ство юноши очевидно: он пытается выделиться из массы поклонни­ков перед ней, исполняет многие ее желания, которые Зинаида бес­сознательно высказывает, он исполняет ее причуды: прыгает с вы­сокой стены, участвует в нелепых играх; в конце концов, это лишь первая его лю­бовь, и «что в душе, то и на лице».

Зинаида видит эту любовь; она разрывается между Владимиром и его отцом, который также увлечен ею. Тургенев подчеркивает способность Зины понимать чужие переживания, ее рассудитель­ность. Она хорошенько взвешивает ситуацию, прежде чем прийти к решению: стать любовницей женатого мужчины, разрушив его семью, или любить его сына, еще мальчика?

Тургенев, взгляд которого на любовь к женщине был всегда романтическим, очень поэтично, с большим лиризмом передал в этом произведении расцвет этого чувства и искренность порыва молодого, впервые полюбившего сердца. Пережитые им восторг и скорбь. С глубоким волнением поведал он здесь о тончайших движениях юной души, жаждущий счастья.

Мальчик Володя испытывая первое настоящее в своей жизни чувство любви, находится в противоречивом состоянии: между этим чувством и воспитанием. И Владимир не может преступить воспитание, а его отец это делает. Первая любовь явилась серьезным испытанием для юноши. Но, несмотря на всю трагичность ситуации, он сумел остаться таким же чистым душой, как был раньше. Об этом свидетельствуют такие строки: «Я не испытывал никакого злобного чувства к отцу. Напротив, он, так сказать, еще больше вырос в моих глазах». Это говорит о том, что, несмотря на сложные взаимоотношения родителей этого мальчика (это была семья без любви), Владимир получил хорошее воспитание. Отец, каким бы он не был, остается для него непререкаемым авторитетом. Владимир искренне его любит и уважает. Для мальчика он неоспоримый идеал.

В своем отношении к герою Тургенев демонстрирует сочувствие, сопереживание — на его голову свалились проблемы, которые подчас не разрешит и взрос­лый. Глубину чувства Владимира автор подчеркивает полным от­сутствием у него эгоизма — юноша желает лишь счастья своей лю­бимой, он хочет, чтоб она не мучилась и была вместе с тем, кто ей мил.

Таким образом, только любовь вызывает расцвет всего существа, какой не может вызвать ничто другое. Его Владимир уже взрослый человек, переживший многое в свои годы, но именно то, пережитое тогда, в 16 лет чувство он называет блаженством и утверждает, что оно уже не повторится. Но именно первая любовь неким образом сформировала в нем такой характер. Это человек здравомыслящий и объективно смотрящий на жизнь. Он вполне сформировавшаяся личность своего времени. И поэтому Владимир не является «лишним» человеком.

Дмитрий Санин из повести «Вешние воды»

В «Вешних водах» перед Тургеневым не стоит, как основная, задача выявить черты социально-психологического облика «лишнего человека», или «слабого». Человека, хотя Санин и есть тот хорошо известный читателю «лишний» человек, о котором история сказала свое веское слово. Тургенева интересуют психологические мотивы поведения героя. В «лишнем» человеке он увидел проявление коренных особенностей национальной психологии. В «Вешних водах» качества «лишнего человека» - не только порождение определенных социальных и политических обстоятельств, это прежде всего отличительные черты характера русского человека. Писатель полагал, что читатели, угадав в Санине знакомые черты «лишнего» человека, будут искать в повести и конкретные социально-политические аллюзии, и потому подчеркивал, что его произведение не содержит в себе «никакого ни социального, ни политического, ни современного намека» ( П IX, 195). ²

Любопытно, что Анненков отметил: «Я, например, могу понять, что Санин под кнутом Полозовой мог проделывать отвратительнейшие скачки, но не могу понять, как он сделался лакеем ее, после пережитого процесса чистейшей любви. Это выходит страшно эффектно – правда! Но и страшно позорно для русской природы человека. Не знаю, может быть, Вы это имеете и имели в виду, но тогда как объяснить изумительную картину великолепных связей с Джеммой, без малейшей примеси ядовитого вонючего вещества?» Анненков не соглашается с «выводами» автора и предлагал свой, «смягчающий» вариант рассказанной истории, однако, говоря о «русской природе человека», он обратил внимание на самую характерную черту замысла Тургенева: показать героя как общенациональный тип.

В то же время в «Вешних водах» довольно много и «социальных намеков». Санин предстает как герой вполне определенной эпохи и среды. Это человек с небольшим состоянием, решивший прожить несколько тысяч, доставшихся ему по наследству, за границей.

Для этого он едет в Италию, а оттуда в Германию – учиться (см.: П I, 194). Это молодой барич, каких было много в ту пору, «статный» и «стройный», с приятными чертами лица, белоснежной кожей и здоровым румянцем; он «напоминал молодую, кудрявую, недавно привитую яблоню в наших черноземных садах – или, еще лучше: выхоленного, гладкого, толстоногого, нежного трехлетка бывших «господских» конских заводов, которого только что начали подганивать на корде…» (XI, 37). Автор явно стремится к тому, чтобы у читателя не осталось сомнений в том, что Санин принадлежит целиком русскому быту и что простодушие, доверчивость, откровенность, «мягкость» характера, даже здоровье и «свежесть», которую он сохранил, «несмотря на заграничную поездку», - все от русского барства.

Последнее особенно важно для Тургенева. Он поясняет: «…тревожные чувства, обуревавшие лучшую часть тогдашней молодежи, были ему мало известны» (XI, 37). Санин – человек заурядный, и не обладающий той степенью образованности, которая предполагала бы глубокое проникновение в «мир художества» и которая была ограничена для «лучшей части тогдашней молодежи». Тургенев вводит в свою характеристику героя штрихи, об этом прямо свидетельствующие. Он, оказывается, «давным-давно всю свою латынь забыл и об «Энеиде» понятие имел слабое»: даже Полозова помнит античных авторов лучше Санина (XI, 37). Во Франкфурте он, «как следует добропорядочному путешественнику», осмотрел достопримечательности, «посетил дом Гете, из сочинений которого он, впрочем, прочел одного «Вертера» - и то во французском переводе» (XI, 131). Это тоже важное пояснение: Санин вне круга немецкой культуры, столь близкой Тургеневу в 40-х годах, а, следовательно, и вне круга современных передовых идей.

При этом Тургенев прямо противопоставляет Санина героям современной литературы. «В последнее время, - пишет он, - в нашей литературе после тщетного искания «новых людей» начали выводить юношей, решившихся во что бы то ни стало быть свежими… Санин не походил на них» (XI, 37).

Его Санин – герой старый, очень обычное и очень типичное для России явление. Он может быть сопоставлен с Райским из романа Гончарова «Обрыв». «Сын Обломова», стоящий, возможно, на пути к «пробуждению», Райский «собственно по натуре своей есть безличное лицо, форма, непрерывно отражающая мимоидущие явления и ощущения жизни и окрашивающаяся в колорит того или иного момента».³ Он рожден крепостнической эпохой, но характерно, что эта эпоха обнаружила в нем именно такие свойства личности. Его «дилетантизм» и «коренные начала» его психологии тоже определены в «Обрыве» как начала типические и национальные, определяющие поведение русского человека. «Я ставил нередко, в кожу Райского своих приятелей из кружков 40-х, 50-х и 60-х годов, - писал Гончаров, - и как многие подходили к этому типу, нередко и сам влезал в него и чувствовал себя в нем как впору сшитом халате».⁴

Родовые черты типа как черты национальные несет на себе и тургеневский Санин. Они отчасти тоже могут быть определены как обломовские, тем более что герой «Вешних вод» связан кровными узами с той же поместной средой.

Санин - потомственный дворянин и помещик, у него «небольшое имение в Тульской губернии», которое «при хорошо устроенном хозяйстве... непременно должно дать тысяч пять или шесть» доходу (ХI, 94), но Санин вынужден думать о службе, потому что без нее «обеспеченное существование стало для него немыслимым» (ХI, 10). О неумении Санина хозяйствовать Тургенев говорит неоднократно (Х, 101, 123). Это тоже черта, свидетельствующая о «добродушном» дворянстве и эгоизме героя, о его равнодушии к практическим, житейским вопросам. В этом он тоже «дитя степенных дворянских семей»; как человек честный, он не чужд гуманным идеям своего времени и, например, искренне хочет заверить своих новых знакомых в том, что «никогда и ни за что своих крестьян продавать не станет, ибо считает подобную продажу безнравственным делом» (XI, 95). Но он так же искренне забывает об этом, как только речь заходит о его, Санина, счастье, а затем едет на свидание с Полозовой и беседует с ней о том, сколько могла бы стоить одна крепостная душа (ХI, 123—124). Правда, Санин испытывает стыд, но это не меняет сути дела. Он оказывается в положении Лаврецкого, которого «жажда счастья» тоже заставляет забыть о том, что он «признал своим долгом, единственной задачей своей будущности» (XII, 268). И хотя, конечно, заурядный Санин нисколько не похож на Лаврецкого, он не помышляет ни о каком долге и представления о своей будущности у него самые смутные (да и ситуация «дворянского гнезда» существенно иная, чем в «Вешних Водах»), этих героев роднит то, что оба они принадлежат к типу слабого человека». Поэтому они так легко поддаются стихийному течению своей жизни и, когда счастье глянет им в лицо, готовы, как Санин, «устроить все, сейчас, самым лучшим образом» (ХI, 94), не считаясь ни с чем.

Тургенев назвал Савина человеком «слабым». Еще в 50-х годах это слово стало синонимомслова «лишний»: в полемике Чернышевского и Анненкова по поводу тургеневской Аси» герой повести был назван «литературным типом слабого человека». Это наименование прочно закрепилось за Рудиными и Лаврецкими, потому что именно слабость воли определяла их культурно-историческое значение, делала их «лишними людьми».

Как они вели себя в исторические, ответственные для них минуты жизни, было уже хорошо известно из произведений самого Тургенева. В «Вешних водах» писателя интересовала проблема собственно психологическая - психология «слабой воли».

В «Вешних водах» слово «слабый» должно объяснить «странность» поведения героя, так легко сделавшегося рабом Полозовой после, как говорил Анненков, «пережитого процесса чистейшей любви». «Когда же это все кончится?» - задает себе вопрос Санин, слушая хитрые исповедальные речи Марии Николаевны. И здесь автор делает знаменательное обобщение:
«Слабые люди никогда сами не кончают — все ждут конца» (XI, 132). И во второй раз это слово появляется в авторском пояснении. Передавая ход «сложных» мыслей Санина, пытающегося оправдаться перед собой за то, что он забывает о Джемме, автор поясняет: «Слабые люди, говоря с самими собою, охотно употребляют энергические выражения» (XI, 140). Таким образом, для Тургенева нет странности в поведении Санина. Он поступает как «слабый», слабовольный человек; этим и объясняется его история.
И действительно, Санин на протяжении всей повести ведет себя как человек эгоистический, живущий только минутой, не умеющий противостоять стихийному течению жизни и тем самым обнаруживающий «слабость» своей воли. Недаром в лирическом стиле повести такую большую роль играет мотив «житейского моря», мотив романтический, введенный в сферу сознания героя.

Сначала жизнь представляется Санину идиллией: «В однообразно тихом и плавном течении жизни таятся великие прелести - и он предавался им с наслаждением, не требуя ничего особенного от настоящего дня, но и не думая о завтрашнем, не вспоминая о вчерашнем». И образ уландового челнока естественно вплетается в ход этих ощущений героя. Он точно передает поэтический и романтический строй мысли Санина, одновременно вводя в повесть мотив естественного течения жизни,которому ее герой стихийно предается: «Он скоро расстанется с нею и, вероятно, навсегда; но пока один и тот же челнок, как в Уландовом романсе, несет и по жизненным укрощенным струям — радуйся, наслаждайся, путешественник! И все казалось приятным и милым счастливому путешественнику» (ХI, 35) Герой окажется целиком во власти стихий жизни.

По мере развития действия мотив «жизненного течения» развивается. Мгновенно налетевший природный вихрь, сблизивший Санина и Джемму, приобретает в его сознании значение почти символическое: он прямо ассоциируется с его чувством («Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь» - ХI, 57), в котором не только радость, но и что-то непонятное, пугающее. Вот Санин видит «молодую липу, сломанную, по всем вероятиям, вчерашним шквалом. Она положительно умирала... все листья на ней умирали. ,,Что это? предзнаменование?” - мелькнуло у него в голове; но он тотчас же засвистал, перескочил через ту самую липу, зашагал по дорожке» (ХI, 61). Это опять-таки лирический, романтический, красивый строй мысли Санина, близкий автору, но не сливающийся до конца с его «голосом». Не случайно весь этот мотив своеобразно завершает образ бушующей стихии, данный в контрастном противопоставлении образу «уландового романса»: «Теперь уже он ни о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел; он отделился от всего прошлого, он прыгнул вперед:
с унылого берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся он в тот веселый, кипучий, могучий поток - и горя ему мало, и знать он не хочет, куда он его вынесет, и не разобьет ли он его о скалу! Это уже не те тихие струи уландового романса, которые недавно его баюкали... Это сильные, неудержимые волны! Они летят и скачут вперед - и он летит с ними» (XI, 76). Автор подхватывает образ, сложившийся в сознании героя, развивает его, оставаясь в пределах романтических ассоциаций, но придавая этому образу свой важный смысл.

Смысл этот обнаруживается в конце повести в связи со следующёй психологической ситуацией: Санин высок и благороден в своей любви к Джемме, и брак Полозовой выглядит, в его глазах, странно. Она это понимает и хочет «опровергнуть» Санина, для чего и ставит перед ним прямой вопрос: «Человек объявляет вам, и таким спокойным голосом: ,,Я, мол, намерен жениться”; а никто вам не скажет спокойно: ,,Я намерен в воду броситься”. И между тем - какая разница? Странно, право». Санин нисколько не затрудняется в ответе: «Иному броситься в воду вовсе не страшно: он плавать умеет...» Он имеет в виду себя, но Полозова иронизирует над его самоуверенностью: «Ну - и спрашивали вы себя, вы, умеющий плавать, какая может быть причина такого странного... поступка со стороны женщины, которая не бедна... и не глупа... и не дурна?» (ХI, 133). Но в конце концов оказывается, что Санин как раз «плавать не умеет», а поддается, как все люди слабой воли, течению жизненного потока. Так завершается мотив «жизненного потока»; с ним связана лирическая сторона повести, но это лирика «сниженная»; она оборачивается прозой «измены». Существование этого мотива в «Вешних водах», таким образом, подчинено общей логике повествования.

Санин остается человеком романтического сознания, и этим оправдано включение в повесть указанного мотива. Тургенев воспроизводит лирику чувства героя в образах его сознания. Такой образ автор вводит уже в самом начале «Вешних вод»: «Не бурными волнами покрытым, как описывают поэты, представлялось ему жизненное море - нет; он воображал себе это море невозмутимо гладким, неподвижным и прозрачным до самого темного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке - а там, на этом темном, илистом дне, наподобие громадных рыб, едва виднеются безобразные чудища: все житейские недуги, болезни, горести, безумие, бедность, слепота... Он смотрит— и вот одно из чудищ выделяется из мрака, поднимается выше и выше, становится все явственнее, все отвратительно явственнее... Еще минута — и перевернется подпертая им лодка! Но вот оно опять как будто тускнеет, оно удаляется, опускается на дно - и лежит оно там, чуть-чуть шевеля плесом... Но день урочный придет - и перевернет оно лодку» (XI, 8). Нетрудно заметить, что здесь дана как бы исходная точка развившегося затем образа «житейского моря». Он передает ощущения Санина и недаром оказывается близок к образам романтической поэзии.⁵

Впрочем, в данном случае речь идет об ощущениях человека стареющего: приведенные слова — часть «обрамляющего сюжета» «Вешних вод», имеющего самостоятельное важное значение в повести.

Благодаря этому сюжету «Вешние воды» становятся произведением широкого временного плана. Между событиями повести и временем пролога и эпилога проходит 30 лет. Об этом временном промежутке автор сообщает в нескольких словах: «...отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение - наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя...» (XI, 150). Итак, Санин расплачивается всей жизнью за невольную измену, жизнь преподнесла ему суровый урок, «порядком его поломала» (XI, 37), хотя, в конце концов, он что-то делал, даже «успел нажить значительное состояние» (ХI, 156). Этим судьба Санина отдаленно напоминает судьбу Лаврецкого, но нисколько не повторяет ее. Настроение «Вешних вод» трагичнее потому что Санин лишен высоких «несвоекорыстных целей» и «охоты к деятельности», о которых думает Лаврецкий. И пусть Санин тоже перестал думать о счастье, его уделом оказалось «бесплодное и горькое забвение». В его жизни были и новые связи (Санин находит гранатовый крестик Джеммы среди «старых, большею частью женских», писем, «в одном из них оказался засохший цветок, перевязанный полинявшей ленточкой» - ХI, 8,9),но он чувствует отвращение к жизни, «телесную и душевную усталость (ХI, 7), которая напоминает ему о смерти: «Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое со всех сторон обступило его, как осенняя, темная ночь», и он «размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого» (XI,7, 8). В этом-то контексте и появляется образ «житейского моря», вполне соответствующий пессимистическим настроениям Санина и поясняющий его отношение к жизни. Он маленький человек, в непрочной лодке оказавшийся перед лицом жизненных стихий, и единственная его забота - уцелеть. Трагизм своего состояния Санин теперь ощущает постоянно: он понял, что его несет по течению жизни, в которой не было сколько-нибудь значительных событий, радостей или огорчений, несмотря на пережитую первую любовь и роковую страсть.

Первые читатели повести были смущены тем, что Санин, поддавшийся обаянию первой любви, мог так скоро забыть Джемму и сделаться рабом Полозовой. Показательна в этом смысле, например, «ошибка» Ж. Этцеля, который, прочитан начало «Вешних вод», высказал предположение об их счастливой развязке, но затем, дочитав повесть до конца, разочаровался, так как считал, что развиваться повесть должна была иначе (см.: П IХ, 417—418; ср.: П Х, 403).

Заставив своего Санина в течение нескольких дней пережить восторг чистой любви и пагубную страсть и приведя его к духовному краху, Тургенев оставался верен логике характера героя. «Я только что переписал набело свою небесно-голубую вещицу, звенящую трелями жаворонка, — писал он Л. Пичу, — и, к своему глубокому удивлению, заметил, что она смахивает на ядовитый гриб! Таким безнравственным я еще никогда не был» (П IХ, 395): Отсутствие мотивировок в поступках Санина, как это ни странно, и делает его образ художественно убедительным, потому что наличие этих мотивировок в самом характере героя означало бы, что он человек бесчестный, порочный, который заранее знает или хотя бы чувствует, что обманет.

А между тем все обстоит иначе. Санин - человек честный и благородный, и все его поступки и чувства удивительно искренни и непосредственны. Это ощущают все, кто соприкасается с Саниным, даже Полозова. «Я уже полагала, что таких молодых людей, как вы, на свете больше не встречается», — говорит она Санину, узнав, что он полюбил дочь кондитера, и тут же поясняет: «Меня удивляет и радует то, что вот человек не боится любить» (ХI, 113). Потом она попробовала намекнуть, что не нужно было связывать себя брачными обязательствами, но, встретив «нахмурившийся» взгляд Санина, снова воскликнула: «Рыцарь! Подите верьте после этого людям, которые утверждают, что идеалисты все перевелись!» (XI, 114). Конечно, все это сказано с известной долей иронии, но иронии горькой. Ведь и ее азарт, и пари с мужем вызваны желанием подчинить себе этого «рыцаря» и «идеалиста».

Во Франкфурте же Санин вообще выглядит героем: он «спас» жизнь Эмилю, дрался на дуэли за честь девушки и делал все это по внутреннему нравственному убеждению. Эмиль откровенно восхищается своим «благородным русским другом» (XI, 44) и поверяет ему свои самые сокровенные тайны. Панталеоне настолько восхищен благородством Санина, что даже возвышается до обобщения: «...русские — самый великодушный, храбрый и решительный народ в мире!» (XI, 54). Честным человеком называет себя в письме к Джемме и сам Санин (XI, 77), он искренен в своем чувстве, и Джемма поверила ему. Тургенев не оставляет никаких сомнений в искренности Санина, окружая его образ ореолом высокого лиризма и патетики: «Первая любовь—та же революция: однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь,— всему она шлет свой восторженный привет» (ХI, 87).

«Измена» Джемме, следовательно, не может быть мотивирована нравственной испорченностью Санина. Основания ее другие: герой «Вешних вод» не может сам определить свою жизнь и «плывет» по ее течению.

Санин постоянно удивляется тому, что с ним происходит. «Но к чему я остался?» - спрашивает он себя (XI, 25), и ответ вроде бы найти нетрудно. Здесь, во Франкфурте, в тихой уютной кондитерской ему хорошо, его пленила идиллия жизни, похожей на сказку или сон, и эта девушка. И все же Санин удивляется: «каким образом он тут?» Это любовь, которую Санин еще не осознал, но которую уже смутно почувствовал и навстречу которой безотчетно устремился. Поэтому он и перестал задавать себе ненужные вопросы: «О г-не Клюбере, о причинах, побудивших его остаться во Франкфурте, - словом, всем том, что волновало его накануне, - он не подумал ни разу» (XI, 36).

Но от того, что Санин перестал тревожиться, ситуация не перестала быть странной; напротив, она вскоре приобрела еще более необычный характер. Санин живет только настоящим, и поэтому случай играет решающую роль в его жизни; этот случай и вовлекает его в самые неожиданные ситуации. И хотя участие в дуэли демонстрирует благородство Санина, благородство естественное, не рассудочное, но в каком-то смысле эта дуэль нелепа.

После ссоры с офицерами и заступничества Санина «всем было неловко» (ХI, 45), в том числе и самому герою. Однако в нем «это чувство - чувство неловкости - скоро рассеялось. Оно заменилось неопределенным, но приятным, даже восторженным настроением» (XI, 46). Санин всегда думает как человек, живущий только собою и поступающий согласно мгновенному внутреннему побуждению. Хотя по существу он ставит Джемму в довольно ложное положение (ХI, 48, 64), совесть Санина остается чистой до тех пор, пока дальнейшие события оправдывают его поступки: пока он, поняв наконец, что любит Джемму, целиком отдается своей первый любви. В своем чувстве Санин не знает пределов «ни своему великодушию, ни решимости» (ХI 89), «эти чувства были самые искренние, эти намерения — самые чистые, как у Альмавивы в ,,Севильском цирюльнике”» (ХI, 91). Сравнение с героем комедии Бомарше нисколько не компрометирует Санина. Это автор добродушно упрекает его в легкомыслии и ветрености. А Санин (и это автор тоже очень ясно дает почувствовать) подчиняется любви «беспрекословно» (ХI, 82) и забывает ради нее обо всем на свете. «Если бона сказала ему в это мгновенье: ,,Бросься в море – хочешь?”- она не договорила бы последнего слова, как уж он бы летел стремглав в бездну» (ХI, 86).

Поток жизни захлестнул Санина. Лишь тогда, когда он покидает Джемму, он снова может задавать себе вопросы: «Очень оно уже странно, — говорит Санин Полозову. — Вчера я, признаться, так же мало думал о тебе, как о китайском императоре, а сегодня я еду с тобой продавать мое имение твоей жене, о которой тоже не имею малейшего понятия» (XI, 106). Ивот Полозова, которая своим практическим умом сумела распознать характер Санина, добивается, казалось бы, невозможного. Она не дает Санину опомниться, задуматься, хотя он хорошо понимает, что «эта барыня явно дурачит его, и так и сяк к нему подъезжает»: «Презрение он бы почувствовал к себе, если бему удалось хотя на миг сосредоточиться; но он не успевал ни сосредоточиться, ни презирать себя. А она не теряла времени» (XI, 126, 137). Это и есть «подчинение воли», в котором нет ничего демонического и загадочного.

Савин непосредствен и теперь. Только когда он поддается «процессу чистейшей любви», это выглядит высоко и благородно, когда же его подчиняет себе страсть - гадко и низко. Но в обеих частях повести Санин -один и от же слабый человек, в поступает так, как вели себя «лишние люди» в ранних произведениях Тургенева. Санин вне круга высоких идей, он человек заурядный, во и его личность писатель поверяет той же меркой—любовью. Поведение Рудина или героя «Аси» на любовном свидании характеризовало их дряблость и безволие, что в свое время хорошо заметил Чернышевский. Применительно к «Вешним водам» можно было бы повторить такие слова критика: От многих мы слышали... что характер главного лица не выдержан, что если этот человек таков, каким представляется в первой половине повести, то не мог поступить он с такой пошлой грубостью, а если мог так поступить, то он с самого начала должен был представиться нам совершенно дрянным человеком. Очень утешительно было быдумать, что автор в самом деле ошибся, но в том и состоит грустное достоинств его повести, что характер героя верен нашему обществу».⁶
Можно подумать, что Чернышевский возражает на цитировавшееся уже нами письмо Анненкова по поводу «Вешних вод».

Влюбви Санин - лицо пассивное и ведет себя так, как должен вести себя «русский человек на rendez-vous». Вот Джемма рассказала Санину повесть Гофмана. В этой повести говорилось о странных встречах, таких, как у нее с Саниным, о неожиданных разлуках, о счастье, которое вдруг исчезло. «…Подобные свидания и подобные разлуки случаются на свете чаще, чем мы думаем» (ХI, 34-35), - эти слова для нее полны глубокого смысла, но понять чувство Джеммы Санин не в состоянии. Вот как он реагирует на эти слова: «Санин промолчал.. и немного спустя заговорил... о г-не Клюбере. Он впервый раз упомянул о нем; он ни разу не вспомнил о нем до того
мгновения. Джемма промолчала в свою очередь и задумалась, слегка кусая ноготь указательного пальца и устремив глаза в сторону. Потом она похвалила своего жениха, упомянула об устроенной им на завтрашний день прогулке и, быстро глянув на Санина, замолчала опять. Санин не знал, о чем завести речь» (ХI, 35).

Вся эта сцена психологически многозначительна. Санин не
знает, что ответить, и невольно касается самого больного для Джеммы вопроса, касается некстати и даже не очень тактично. Но такова природа этих людей: вспомним, например, Рудин в сцене первой его встречи с Натальей в гостиной ее матери (VI, 267—268).

Психологическое состояние Санина перед дуэлью не лишено
романтической позы, тоже столь свойственной людям его склада. Он боролся с «искушением немного порисоваться или просто поддался бы чувству грусти перед возможной, быть может, вечной разлукой» и все же выказал это чувство «тем, что в течение четверти часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорд на фортепиано» (XI, 55). «Вечная разлука» - фразеология романтиков, и для Санина она органична: недаром ему вспоминается сцена расставания Ленского с Ольгой. Когда же он произносит слово «любовь», то сопровождает его оговорками опять-таки напоминающими рудинские: «Скорбные предчувствия начали его мучить. Ну, положим, не убьют его... Что же может выйти из его любви к этой девушке, к невесте другого? Положим даже, что этот «другой» ему не опасен, что сама Джемма полюбит или уже полюбила его... Что же из этого? Как что? Такая красавица...» (XI, 57). Санин лишь «догадывается», и это после неожиданного ночного свидания с Джеммой. После его пылких объяснений она недаром задает ему вопрос, чувствовал ли он то же, когда приходил ее уговаривать не отказывать жениху (XI, 84).

Санин ведет себя вполне логично с точки зрения человека слабой воли, т. е. отказывается прислушиваться к каким бы то ни было доводам рассудка, а его намерения и предположения нелепы и не имеют никакого практического смысла. Он говорит, что его имение может дать хороший доход, намеревается поступить на службу «по дипломатической части», наконец, «продать имение и употребить вырученный капитал на какое-нибудь выгодное предприятие», например на усовершенствование кондитерской. Санин принужден решать «как можно скорее и как можно выгоднее» продать имение; «в голове его скрещивались различнейшие планы» (XI, 97—98), и тут подвернулся случай, за который он и поспешил ухватиться. Но в сущности его действиями руководит одно: «...Санин, который; отправляясь утром на свидание с Джеммой, и в помыслах не имел, что он женится на ней, - правда, он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти, - Санин с полной готовностью и, можно сказать, с азартом вошел в свою роль, роль жениха...» (XI, 93).

Ситуация в «Вешних водах» не похожа на ситуацию «Аси» или «Дыма» тем, что Санин в конце концов не спасовал на любовном свидании. Но дело здесь вовсе не в Санине, а в Джемме, в чувстве, которое она воплощает: гармонию красоты, любви и свободы. Санин, оказавшийся перед лицом этой гармонии, как вихрем, вдруг налетевшим в ту решительную ночь, подхвачен любовью (ХI, 56-57, 86). Такая ситуация в целом исключительна для тургеневского творчества. Прямой аналогии «Вешним водам» среди произведений писателя нет, хотя оба ее мотива - чистой любви и порабощающей страсти - неоднократно встречались в его повестях и романах. Отдаленную аналогию «Вешним водам» представляет «Дым», но именно отдаленную: тема первой любви в «Дыме» разработана совсем иначе и не занимает значительного места. В этом отношении ближе к «Вешним водам» стоит «Дворянское гнездо», но там изображение первой любви затмевает тему любви-страсти. Кроме того, Лаврецкий перед Лизой предстает уже человеком, испытавшим на себе действие странных жизненных законов, и это делает всю его историю существенно иной.

Специфичность «Вешних вод» - в сочетании двух устойчивых у Тургенева мотивов. То, что Санин оказался рабом страсти после пережитой любви к Джемме, должно указать на способность русского человека слепо подчиняться стихийному течению жизни и ее странным капризам. Вторая часть повести строится как «доказательство» этого.

Обратим внимание на два сходных эпизода в «Вешних водах». На второй день после решения остаться во Франкфурте «Санин отправился домой и понес с собою образ молодой девушки, то смеющейся, то задумчивой, то спокойной и даже равнодушной, - но постоянно привлекательной! Ее глаза, то широко раскрытые и светлые и радостные, как день, то полузастланные ресницами и глубокие и темные, как ночь, так и стояли перед его глазами, странно и сладко проникая все другие образы и представления» (XI, 36). Это описание передает самое существенное в психологическом складе героя. Если он увлекается, то весь мир для него перестает существовать, или, что одно и то же, существует как образ его любви. Этот образ преследует Санина повсюду, даже в Висбадене, после краткого свидания с Полозовой: «Его душа до того была наполнена Джеммой, что все другие женщины уже не имели для него никакого значения: он едва замечал их»; «образ Джеммы охранял Санина, как та тройная броня, о которой поют стихотворцы» (XI, 110). Но иронический тон последнего замечания уже настораживает. Он служит предупреждением о том, что «броня» оказалась весьма непрочной.

Полозова до предела заполняет собой жизнь Санина в Висбадене, и он начинает ощущать какую-то вину перед Джеммой, «хотя он собственно ни в чем обвинить сёбя не мог» (XI, 125). Он теперь не мог уже отделаться от образа Полозовой; он целиком во власти чувства, и мир снова предстает перед ним в образе женщины, которая заслоняет собою все. дальнейшее стремительное течение событий окончательно подчиняет Санина: «,,Я еду туда, где будешь ты, - и буду с тобой, пока ты меня не прогонишь”, - отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы» (ХI, 148). Лишь это «отчаяние» выдает внутренние терзания героя.

Исследователи неоднократно указывали, что «мысль об иррациональности, стихийности законов любви, крупным планом намеченная в «Дыме» и лишь мимоходом проскальзывающая в предшествующих романах... доводится до безысходного трагизма в «Вешних водах».⁷ Действительно, тема любовного рабства, подчинения воли ясно обозначена в повести.

Полозова - воплощенная чувственность. Это женщина, влекущая к страсти и наделенная демоническим характером, - образ, многими своими чертами и прямой противопоставленностью Джемме тоже напоминающий героинь романтической литературы.

И если образ Джеммы выражает для Тургенева живой идеал красоты и гармонии, то образ Полозовой несет в себе прежде всего идею чувственной роковой страсти. Ее подкрепляет и введенный автором мотив Дидоны и Энея. Как тонкозаметил А. Н. Егунов, сюжет из «Энеиды» Вергилия, решительно переосмысленный Тургеневым, приобретает здесь ярко выраженный романтический характер и органично поставлен в один ряд с бюргеровской «Ленорой».⁸

Но и этот «сюжет» дан в повести не только как романтически окрашенная картина, а прежде всего - глазами Санина. Это он«мчался с нею рядом» и «все глядел ей в лицо»; это онвосхищается: «Что за лицо! Все оно словно раскрыто: раскрыты глаза, алчные, светлые, дикие; губы, ноздри раскрыты тоже и дышат жадно; глядит она прямо, в упор перед собою, и, кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самым воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она жалеет: опасностей мало - все бы их одолела!» (XI, 144). И упоминание Полозовой. «Леноры» созвучно этим настроениям Санина, и сравнение: «Это уж не амазонка пускает коня в галоп - это скачет молодой женский кентавр, полузверь и полубог, и изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый ее буйным разгулом!» (XI, 144) - тоже ему приходит на ум.

Санин теперь поступает по воле и желанию Полозовой (XI, 146), по ее приказанию, как человек этой воле подчиняющийся: «Она ничего не говорила, не оглядывалась; она повелительно двигалась вперед - и он послушно и покорно следовал за нею, без искры воли в замиравшем сердце» (XI, 147).

Конец повести выражает мысль «безысходно трагическую». Теперь Полозова - «властительница», а Санин - «раб» ее, «закрепощенный человек» (XI, 149, 150). Это рабство, безусловное подчинение, т. е. именно крайность, в которой нашла завершение сюжетная коллизия «Вешних вод», и должно указывать на невозможность окончательно выяснить загадку человеческой жизни. Тем самым в повести намечена та тема, которая потом, в более поздних произведениях писателя («Сон», «Клара Милич» и др.), будет прямо поставлена как тема самостоятельная.

Но «Вешние воды» соотносятся и с повестями Тургенева «о трагическом значении любви», где тоже в качестве главного героя выступает человек «слабый», встретившийся с сильной волей и страстью. Ведь говоря о власти Полозовой над Саниным, Тургенев все время подчеркивает ее сильный, волевой характер. Замечая, что во взгляде ее «проступало что-то недоброе... что-то угрожающее» (XI, 115), писатель имеет в виду не роковую демоническую натуру Полозовой, а нечто гораздо более обычное. «Когда случится, я людей не щажу - только не таким манером» (XI, 116), - говорит она Санину; соглашаясь на покупку его имения и ясно давая понять, что не материальное, а любовное рабство ожидает его. Ей «весело приказывать» (XI, 121) и хочется выиграть пари, а если уже «удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным, - ну и пользуйся, душа, по самый край!» (XI, 141). Это проявление крайнего эгоизма⁹ и своеволия, построенного на холодном расчете и знании человеческих слабостей. Она предвидит, как будут развиваться события, и Санину даже прямо об этом говорит: «Ведь вы в состоянии на два дня расстаться с вашей невестой? Дольше я вас не продержу, против вашей воли - даю вам честное слово» (ХI, 117). Только по своему простодушию Санин до самого конца, до роковой прогулки и даже во время ее, не догадывается о смысле слов Полозовой и о ее намерениях. Она вправе его спросить: «Вы такой недогадливый? Или такой скромный?» (XI, 135)

Полозову все время «задевает» то, что Санин хочет жениться по любви, что есть еще, может быть, на свете рыцарство, идеализм. На это обратил внимание Поль Бурже, который писал: «В «Вешних вода» Марии Николаевне забавно любить Дмитрия Павловича Санина только потому, что она видит его полным действительной любви к другой».¹⁰ К этому следует добавить, что Полозова как будто мстит за себя, заставляя Санина покориться ей и отказаться от своей любви. Мотивы этой «мести» тоже довольно очевидны: в ее жизни не было такой любви, и хоть муж ей «удобен» и поклонников у нее немало, удовлетворения она от такой жизни не получила. Потому-то она постоянно и с некоторой долей злорадства напоминает ему о Джемме (ХI, 118-119, 133, 134, 143, 145 и др.). Характерна следующая деталь: упоминая в очередной раз о Джемме, Полозова «засмеялась, но смех ее внезапно оборвался - и она осталась неподвижной, как будто ее собственные слова ее самое поразили, а в глазах ее, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожёе даже на грусть» (XI, 136). Эти робость и грусть «выдают» Полозову.
Образ Полозовой многогранен. В ней «довольно явственно сказывались следы ее плебейского происхождения» (XI, 110), и она постоянно дает то почувствовать Санину, как бы «гордясь» плебейством (XI, 128,. 132 и др.). Она по-мужски хозяйственна, всегда знает свою выгоду (XI, 101, 107, 122) и сразу понимает неосведомленность Санина в хозяйственных делах. От мужицкой натуры - и ее «сильное и крепкое существо» (XI, 137), и любовь к независимости и свободе. «Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него» (XI, 135)- говорит Полозова Санину. Дочь разбогатевшего безграмотного мужика, она получила хорошее воспитание, умна, образованна, свысока относится ко всякого рода невежеству, не терпит «ханжества, фразы и лжи», которые находит «почти повсюду» (XI, 128); она «словно щеголяла и хвасталась той низменной средою, в которой началась ее жизнь», хотя внутренне эту среду презирала (XI, 128).

Особое удовольствие доставляет Полозовой «мучить» своих великосветских поклонников. О них она всегда говорит с пренебрежением; в глубине души она понимает, что все они будут в ее жизни лишь поклонниками. Полная свобода Полозовой - это своего рода нигилизм. Жизнь научила ее не верить всем рассуждениям «о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака» (XI, 137). «...На меня цепей наложить нельзя, - говорит она Санину, - но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу и не признаю обязанностей - не для себя одной» (XI, 136), однако ей приятно следовать велениям своего капризного чувства, подчинять себе людей, унижая их, и накладывать на них цепи любовного рабства, разрушая их веру в доброту и возможность счастья. Так она поступает и с безвольным идеалистом Саниным.

И все же, как ни важна вторая часть повести, и как ни интересен образ Полозовой, он существует в общем контексте произведения и лишь в связи с Саниным. Повторяем: герой оказался во власти страсти сразу же после пережитой им поэтической любви - и тем более жестокого осуждения заслуживает. Мгновенность «измены» и смущала более всего читателей. Анненков именно это имел в виду, возражая против общей мысли повести. Он писал автору: «Уж лучше бы вы прогнали Санина из Висбадена, от обеих любовниц, с ужасом от самого себя, страдающего, гадкого и не помнящего себя...»¹¹ Тургенев на это ответил: «Представьте себе, что в первой редакции оно было именно так, как Вы сказывали - точно Вы прочли ее» (П IХ, 197). Эта редакция неизвестна. Возможно, о ней говорит Тургенев, сообщая в одном из писем той поры: «...Хотел я возвеличить нравственность, а вышло, к ужасу моему, что торжествует-то безнравственность!» (П IХ, 178). Однако признание Анненкову все же вызывает сомнение.

Первая редакция была, видимо, лишь в сознании Тургенева. 16 января 1872 года он писал С. К. Кавелиной в ответ на ее суровый отзыв о «Вешних водах»: «Мне кажется, что, если бы мне пришлось прочесть кому-нибудь вслух эту вещь до печатания, я во всяком случае переделал бы конец и заставил бы г-на Санина бежать тотчас от г-жи Полозовой, еще раз свидеться с Джеммой, которая бы ему отказала, и т. д., и т. д.» (П IХ, 215).¹² Это намерение Тургенев хотел осуществить во французском издании, о чем он писал своему переводчику Э. Дюрану: «Я собираюсь внести небольшое изменение в конце «Вешних воды»: несколько смягчить его, добавив новую сцену» (П IХ, 415). Ту же мысль, более определенно, он повторил в письме своему издателю Ж. Этцелю: «Я не хочу публиковать ее в таком виде; совершенно необходимо ввести в конце сцену, где мой герой... возвращается к предмету своей первой любви, а его прогоняют иначе это слишком безнравственно» (П IХ, 417). Такой сцены Тургенев не написал, но в беловом автографе «Вешних вод» есть характерный штрих, касающийся развязки сюжета.

Первоначально в беловом автографе повести было только сказано: «Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, многословное письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа...» Но Тургенева не удовлетворила такая развязка, и он тут же вставляет две фразы: «Явиться к ней, вернуться к ней после такого обмана, такой измены - нет! нет! на столько совести и честности осталось еще в нем. К тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни, за что не смел ручаться» (ХI, 149, 339). Таким образом, «безнравственный» конец вполне отвечал идее повести дополнительным свидетельством тому могут служить слова об «уважении», которое еще мог испытывать к себе Санин, не унизившимся до поездки к Джемме.

Тургенев охотно соглашался с тем, что его произведение получилось слишком «безнравственным» (П IХ, 404, 406). Писатель произнес очень решительный приговор своему герою, что хорошо понял немецкий журналист и критик Ю. Шмидт, который считал, что последняя глава «Вешних вод» - желание Санина встретиться с Джеммой после многих лет разлуки - портит общую идею. Тургенев согласился и с таким мнением: «Вы вполне правы в своем отрицательном отношении к последней главе ,,Вешних вод”. Это была слабость, дань морали, которую я счел себя обязанным принести. Но, оказывается (это надо было предвидеть заранее), я ничего этим не заплатил» (П Х 60). Тургенев как бы оправдывался, что стремился смягчить приговор своему герою, который остается верен своей натуре до конца своих дней.

Стареющий Санин уже забыл Джемму и Полозову. Он вдруг вспомнил историю своей молодости, случайно наткнувшись на гранатовый крестик, и еще «несколько мгновений с недоумением рассматривал он этот крестик» (XI, 9). «Все возрасты постепенно проходили перёд его мысленным взором...- и ни один не находил пощады перед ним. Везде все то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение...» (XI, 8). Ведь если «все возрасты» то значит и пора его любви к Джемме - «самообольщение» и не будь «случайного обстоятельства, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего» (XI, 154), Санин, может быть, и не вспомнил бы уже о своей первой любви и постыдной ее утрате.

И все же до самого конца Санин остается самим собой. И его решение ехать во Франкфурт, столь удивившее его петербургских друзей (XI, 151), и его поиски следов Джеммы, письмо ей, наконец, решение ехать в Америку - все это означает, что герой «Вешних вод» снова подхвачен жизненным потоком. Случай снова вмешался в его жизнь, возбудил прежние воспоминания и надежды на то, что прощение Джеммы не даст «ему унести в могилу горестное сознание своей вины» (XI, 154).

Такова трагическая судьба людей «слабой воли» в ее русском варианте, и Санины для Тургенева - явление общенациональное.

Это лишний раз подчеркивается «многонациональным» характером повести. Россия, Германия, Италия, - каждая из этих стран представлена в «Вешних водах» в своем неповторимом национальном облике и образе. Италия - это Джемма и семья Розелли, Америка - спокойный практицизм банкира Слокома, Германия — г-н Клюбер и бюргерский быт Франкфурта и Висбадена, сатирически обрисованный Тургеневым и вызвавший резкую реакцию со стороны его немецких читателей (см.: П IХ, 431; П Х, 60, 370).¹³ Санин показан в прямом противопоставлении и Италии, и Америке, и Германии. Этим оттеняются национальные черты его облика.

«Не знаю, буду ли я еще когда-нибудь что писать - но с этими лицами, в которых Вы справедливо меня упрекаете, я расстался навеки» (П IХ, 215),- писал Тургенев С. К. Кавелиной. «Вешние воды» действительно оказались последним его произведением о «типе слабого человека». Его роль и значение в истории сам писатель определил еще в конце 50-х годов. Теперь он говорил о нем как о явлении русской психологии. Впрочем, некоторые идеи «Вешних вод» все же отзовутся в позднейших произведениях Тургенева, в частности в «Стихотворениях в прозе».¹⁴ Тип «слабого человека» утвердился в русской литературе во многом благодаря Тургеневу, и повести «Вешние воды» принадлежит в ряду произведений о таком герое особое и видное место. Эта повесть - одна из самых «тургеневских» по своим мотивам, тону и идеалу, в ней выраженному. За мыслью о «трагическом значении любви» в жизни русского безвольного человека для Тургенева всегда стояла идея высоких нравственных свойств и ценности человеческой личности. Ведь и метания и трагедия Санина, и его осуждение объясняются в конечном счете высокими требованиями писателя к нравственному достоинству человека. М. Е. Салтыков-Щедрин был прав, когда писал, что после прочтения произведений Тургенева «легко дышится, легко верится, тепло чувствуется», что «ощущаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора».¹⁵Щедрин имел в виду прежде всего «Дворянское гнездо», но эти слова можно в полной мере отнести и к другим произведениям Тургенева, в том числе и к «Вешним водам».

5. «Обыкновенная история» И. А. Гончарова. Диалогический конфликт (Александр и Петр Адуевы)

В рассказе “Счастливая ошибка” Гончаров создал набросок образа молодого романтика - Адуева. Этот образ, а также и некоторые ситуации ранних рассказов Гончарова получили свое развитие в первом крупном произведении писателя, принесшем ему прочную литературную известность. Речь идет о романе “Обыкновенная история”, который был напечатан в “Современнике в 1847 г. (# 3 - 4) после горячего одобрения его Белинским. Сближение Гончарова с кругом Белинского и его желание опубликовать свой первый роман на страницах журнала, незадолго до того приобретенного Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым и объединившего вокруг себя силы “натуральной школы”,закономерно. Не случайно также, что именно Белинский дал первую серьезную оценку романа. Одним из твердых, глубоко продуманных убеждений Гончарова, явившихся идейной базой сближения писателя с кругом Белинского, была уверенность в исторической обреченности крепостного права, в том, что социальный уклад жизни, покоящийся на феодальных отношениях, изжил себя. Гончаров отдавал себе в полной мере отчет в том, какие отношения приходят на смену тягостных, устарелых, во многом позорных, но привычных, веками складывавшихся общественных форм, и не идеализировал их. Далеко не все мыслители в 40-е гг. и позже, вплоть до 60 - 70-х гг., сознавали с такой ясностью как реальность развития капитализма в России. Гончаров был первым писателем, который посвятил свое произведение проблеме конкретных социально-исторических форм осуществления общественного прогресса и сопоставил феодально-патриархальные и новые, буржуазные отношения через порожденные ими человеческие типы. Автор “Обыкновенной истории” сознавал, что разрушение феодального уклада является закономерным следствием всего послепетровского периода развития русской истории, что деловитость, предприимчивость и страсть к коммуникации, к расширению политических и идейных связей с, Европой, характерная для Петра и его окружения, через полтора столетия отозвалась в России, с одной стороны, развитием промышленности и торговли, науки, и рационализма, с другой - гипертрофией бюрократической администрацпи, тенденцией к “выравниванию” личностей, к маскировке их единообразием мундиров. Проницательность Гончарова и новизна его взгляда на историческое развитие русского общества выразилась, в частности, в соединенин, органическом слиянии в его герое, воплощающем Петербург и прогресс, чиновничьего, карьерно-административного отношения к жизни и буржуазного предпринимательства с присущим ему денежно-количественным подходом ко всем ценностям.

Наблюдения над чиновниками департамента внешней торговли - негоциантами нового, европейского типа - Гончаров социологически осмыслил и художественно передал в образе Петра Ивановича Адуева.