Россия в рецепции Сомерсета Моэма

Моэм прибыл в Петроград в августе 1917 года. Маршрут был непростым. Он добрался на пароходе до Владивостока, откуда должен был проследовать Транссибирским экспрессом в Петроград. Путь был очень далеким и далеко не каждый пассажир с легкостью осиливал эту дорогу. Моэм также не проявил фантастической выносливости, хотя начинался этот путь довольно приятно. Предоставим слово самому Моэму и вспомним, как он в рассказе «Белье Мистера Харрингтона» описывает дорогу в Петроград своего героя – тайного агента Эшендена: «Когда Эшенден поднялся на палубу и увидел впереди низкий берег и белый город, он почувствовал приятное волнение. Утро только начиналось, солнце едва встало, но море было зеркальным, а небо голубым. Уже становилось жарко, и день обещал палящий зной. Владивосток. Ощущение возникало такое, что ты и правда очутился на краю света. Позади Эшендена был долгий путь – из Нью-Йорка в Сан-Франциско, на японском пароходе через Тихий океан в Иокогаму, затем из Цуроги на русском пароходе – он единственный англичанин среди пассажиров – по Японскому морю на север. Из Владивостока ему предстояло отправиться на транссибирском экспрессе в Петроград» [36].

Транссибирский экспресс был в те годы настоящим "русским чудом". О нем писали газетчики, в сознании западного читателя возникали волнующие картины экзотической таежной жизни – бескрайние леса, высоченные деревья, волки и медведи. Этот маршрут всегда волновал кинематографистов разных стран, он предоставлял сценаристам и режиссерам уникальные возможности создания приключенческих лент на экзотическом сибирском материале.
Но автор ничего не сообщает читателю об этой таежной экзотике. И дело тут вовсе не в том, что Моэм по натуре не был автором приключенческих романов. Просто его целиком поглощала возложенная на него миссия. Вот что пишет Моэм об Эшендене – герое, которого он написал с самого себя:
«Такого важного поручения он еще не выполнял, и ему нравилось чувство ответственности, которое оно в нем вызывало. Он никому не подчинялся, он располагал неограниченными средствами (в потайном поясе под одеждой он вез аккредитивы на такую гигантскую сумму, что испытывал ошеломление всякий раз, когда вспоминал про них), и хотя от него требовалось сделать то, что превосходило человеческие возможности, он этого не знал и готовился взяться за дело в полной убежденности в успехе. Он верил в свою находчивость. При всем его уважении и восхищении эмоциональностью рода людского, интеллект себе подобных особого почтения ему не внушал: человеку всегда легче пожертвовать жизнью, чем выучить таблицу умножения»[36].
Путь из Владивостока в Петроград описывается Моэмом отнюдь не как цепь приключений, а скорее как контемплятивный диалог с самим собой. Это замечательный фрагмент психологической прозы. И все же в унылый распорядок вагонных будней вплетается какая-то приключенческая интрига.
Однажды пассажирам сообщили, что была попытка взорвать мост впереди, и что на станции за рекой какие-то беспорядки, и не исключено, что поезд остановят, и все, кто едет в нем, будут выброшены из вагонов или арестованы. Приключения на трассе, соединяющей Москву с Владивостоком, всегда волновали умы писателей и кинематографистов, а в частности, тот факт, что внешнее бытовое благополучие экспресса, налаженная жизнь пассажиров, не исключают интриги, приключенческих поворотов сюжета.

Этот этап путешествия Моэма прошел без приключений. Однако Транссибирский экспресс идет только до Москвы, а это означает, что в Петербург Моэм добирался по Николаевской железной дороге. Таким образом, Николаевский (ныне Московский) вокзал стал для него первой петроградской достопримечательностью. На масштабность здания обращали внимание многие зарубежные писатели. Например, Кнут Гамсун зашел в вокзальную часовню, описал ее в своих мемуарах. А немецкий художник Генрих Фогелер назвал Николаевский вокзал самым тихим в Европе.
Известно, что Герберт Уэллс жил в Петербурге в "Астории", но Моэм выбрал другой отель. Он остановился скорее всего в "Гранд отель д'Юроп" и сразу же начал знакомиться с городом. Ведь до этого он знал Петербург лишь как место действия некоторых знаменитых русских романов.
Гостиница "Гранд отель д'Юроп" (в советское время она называлась "Европейская") традиционно считалась одним из самых богатых отелей города. В разные годы в ней останавливались Клод Дебюсси, шведский король Густав Пятый, Герберт Уэллс, Бернард Шоу. Позднее, в послевоенное время – Элизабет Тэйлор [37] .
В начале ХХ века в Петербурге было принято следовать так называемой нордической моде. Она охватывала широкие круги аристократии и интеллигенции и вошла в историю как одно из самых интересных модных поветрий. Оно проявлялось в разных формах, но главным образом в интересе читателей к скандинавской литературе. Россию буквально наводнили произведения Стриндберга, Гамсуна, Ибсена. Издавались прекрасно оформленные альманахи Фьорды и Северные сборники. Пьесы драматургов Скандинавских стран ставили лучшие театры. Русские художники создавали полотна в манере крупнейшего шведского художника Андерса Цорна. Все это были разнообразные проявления русской нордомании - страсти ко всему северному [37].
Понятие "северное" чаще всего связывали с понятием "скандинавское". В Петербурге и Москве ставились пьесы Гамсуна и Стриндберга, в журналах печаталась графика норвежца Веренскьольда и датчанина Виллюмсена, женщины носили прически в стиле героинь шведского символизма и модерна. Туристы посылали в Россию почтовые карточки с видами стран Скандинавии.
Отметим, что при этом в других странах не было такой всепоглощающей страсти к культуре Скандинавии и к той части своего собственного искусства, которая связана с Севером. Нордомании не было ни в США, ни в Великобритании, а в России она была. Ученые и публицисты написали горы статей об этом явлении и все же почти мистическая тяга к Северу, охватившая русский художественный мир, а затем и русскую публику, так и не нашла объяснения. В Великобритании не было понятия нордомания, но очень широкое распространение имело понятие ибсенизм. Процитируем еще несколько строк из рассказа Белье мистера Харрингтона:
«Эшендену вспомнился "Росмерхольм". В свое время он был пылким ибсенистом и даже кокетничал с мыслью, не выучить ли норвежский, чтобы, читая мэтра в оригинале, проникнуть в тайную суть его мыслей. Однажды он видел Ибсена во плоти, тот допивал кружку мюнхенского пива» [36].
Итак, нордомания надолго поселилась в сердцах российской читающей публики. Россия словно вписывала себя в романтичный мир Скандинавии, стремясь слиться с северными народами.
В этой атмосфере и протекала жизнь британского агента Сомерсета Моэма. Мы не знаем, кого он приглашал к себе в гостиницу, а с кем виделся на рабочем месте, то есть в Британском посольстве. Однако до нас все же дошли сведения о том, какие задания было поручено выполнять прототипу Эшендена.
Эти задания предполагали знакомство с английскими шпионами, которых в столице России было множество. Агенты Брюс Локарт и Сидней Рейли впоследствии стали героями легенд. Местом их встреч был ресторан "Вена" на углу Малой Морской и Гороховой улиц. Для Моэма общение с этими асами разведки было повседневностью.
Итак, в августе семнадцатого писатель прибыл в Петроград и приступил к выполнению "разового" задания: исследовать общественные настроения. Он был проинструктирован, что важным источником информации являются уличные разговоры. Кто и как фиксировал эти разговоры, мы не знаем. Известно лишь, что Моэм начал анализировать случайные высказывания, но языковой барьер помешал "подслушиванию".

Тем не менее, информация собиралась и направлялась в "центр". Моэм не пользовался модной телефонной связью. Он увлекся шифровальным делом (к тому же в Швейцарии он прослушал курс по этой дисциплине) и с интересом наблюдал, как кодируются сообщения. Донесения были письменными: писатель был заикой и не мог вести долгих телефонных бесед. Поэтому он передоверял свои мысли бумаге, полагаясь на надежность шифровальных кодов.
Но все эти действия были лишь верхним слоем деятельности британского агента. На него была возложена очень серьезная миссия, которая вовсе не была в чистом виде дипломатической.

Говоря о своей поездке в Россию, Моэм писал: «Я направлялся как частный агент, которого при необходимости могли дезавуировать. Мои инструкции требовали, чтобы я вступил в контакт с силами, враждебными правительству, и подготовил план, который бы удержал Россию от выхода из войны»[29]. В это время главной целью Великобритании было добиться продолжения участия России в Первой мировой войне. Между тем, по признанию бывшего британского премьер-министра Д.Ллойда Джорджа в его мемуарах, западные союзники прекрасно знали, что русских солдат гонят почти безоружными в бой. Ллойд Джордж писал: «По храбрости и выносливости русский солдат не имел себе равных среди союзников. Но военное снаряжение русской армии по части пушек, винтовок, пулеметов, снарядов и транспортных средств было хуже, чем у всех, и по этой части русских били более малочисленные противники, часто уступавшие русским по боевым качествам; так убивали русских миллионами, в то время, как у них не было никакой возможности защиты или мести» [34].
Ллойд Джордж признавал: «Если бы французы со своей стороны выделили хотя бы скромную часть своих запасов орудий и снарядов, то русские армии, вместо того чтобы быть простой мишенью для крупповских пушек, стали бы в свою очередь грозным фактором обороны и нападения... Пока русские армии шли на убой под удары превосходной германской артиллерии и не были в состоянии оказать какое-либо сопротивление из-за недостатка винтовок и снарядов, французы копили снаряды, как будто это было золото» [34].
Рост антивоенных настроений в России и влияния большевиков за прекращение империалистической бойни в 1917 году беспокоили Лондон. Желая по-прежнему гнать «на убой» русских солдат, британское правительство стало готовить тайный заговор с целью предотвратить выход России из войны. «Рыцарь плаща и кинжала» Моэм должен был добиться того, чтобы новые миллионы русских людей гибли, защищая интересы Великобритании и других стран Антанты в их борьбе за мировое господство. По словам писателя, для реализации задания он имел «неограниченные денежные средства». После долгой поездки через Атлантический океан, США, Тихий океан и по Транссибирской железной дороге Моэм прибыл в Петроград.
С первых же минут пребывания в петроградской гостинице Моэм смог убедиться в тогдашних трудностях России, к которым он не был готов после своей разведывательной деятельности в Швейцарии, Франции и других странах Западной Европы. В своем рассказе о разведчике Эшендене он писал, что во время первого же завтрака в первоклассной питерской гостинице он не смог получить хлеб, масло, сахар, яйца и даже картошку.

Знаменитому разведчику столичный город мог предложить на завтрак лишь рыбу и зелень.

Не лучше была и политическая обстановка в стране и ее столице. «Дела в России ухудшались, – писал Моэм. – Керенский, глава Временного правительства, был снедаем тщеславием и увольнял любого министра, который, как ему казалось, представлял угрозу для его положения. Он произносил бесконечные речи. Нехватка продовольствия становилась все более угрожающей, приближалась зима, и не было топлива. Керенский произносил речи. Находящиеся в подполье большевики активизировались, Ленин скрывался в Петрограде, говорили, что Керенский знает, где он находится, но он не осмеливался арестовать его. Он произносил речи» [36].
Англия решила свергнуть тщеславного болтуна и установить в России «твердую власть», необходимую ей для продолжения войны против Германии. В осуществлении этого замысла Моэм был не простым исполнителем, а инициативным организатором и вдохновителем политического заговора. Изобразив себя в автобиографическом рассказе о разведчике Эшендене, Моэм писал: «Составлялись планы. Принимались меры. Эшенден спорил, убеждал, обещал. Он должен был преодолеть колебания одного и бороться с фатализмом другого. Он должен был определить, кто был решительным, а кто самонадеянным, кто был искренним, а кто слабовольным. Ему приходилось сдерживать раздражение во время русского многословия, он должен был быть терпеливым с людьми, которые хотели говорить обо всем, кроме самого дела; он должен был сочувственно выслушивать напыщенные и хвастливые речи. Он должен был остерегаться предательства. Он должен был потакать тщеславию дураков и уклоняться от алчности корыстолюбивых и тщеславных. Время поджимало»[36].
Еще в пути из США в Петроград Моэма сопровождали «четыре преданных чеха, которые должны были действовать в качестве офицеров связи между мною и профессором Масариком, имевшим под своим командованием что-то около шестидесяти тысяч своих соотечественников в различных частях России». [36].
Чехословацкий корпус был не единственной организованной силой, участвовавшей в исполнении замыслов Лондона. Моэм упоминал о своих постоянных контактах с вождем эсеровских террористов Борисом Савинковым, убийцей министра внутренних дел России В.К.Плеве и великого князя Сергея Александровича. Беспощадный террорист произвел на Моэма неизгладимое впечатление – «один из самых поразительных людей, с которым я когда-либо встречался»[29]. Вместе с Савинковым в организации заговора участвовали и другие правые эсеры – его единомышленники. Поскольку же Савинков был заместителем военного министра Временного правительства и комиссаром Юго-Западного фронта, он сблизился с генералом Алексеевым, когда тот заменил Корнилова после его ареста на посту начальника генерального штаба. Поэтому Моэм смог привлечь к заговору и военных, которые затем возглавили белую Добровольческую армию.
К концу октября 1917 года Моэм завершил свою работу по созданию мощной подпольной организации. Он отправил зашифрованный план государственного переворота в Лондон. Моэм утверждал, что «план был принят, и ему были обещаны все необходимые средства»[29]. Однако великий разведчик попал в цейтнот. В немалой степени это было связано с тем, что правящие круги России проявляли патологическую неспособность к быстрым действиям даже во имя самосохранения. Моэм писал: «Бесконечная болтовня там, где требовались действия, колебания, апатия, когда апатия вела к разрушению, высокопарные декларации, неискренность и формальное отношение к делу, которые вызвали у меня отвращение к России и русским» [36].

«Отвращение» к власть имущим, перенесенное на страну и народ, помешало Моэму увидеть главные причины внутренней слабости верхов – их глубокий конфликт с народом, их неспособность выражать его интересы и действовать во имя народа.

Активности Моэма, беспощадности террориста и писателя Савинкова, деловой решимости руководителей чехословацкого корпуса и других участников заговора оказалось недостаточно. Им противостояла организованность большевистской партии во главе с Лениным, их бдительность по отношению к проискам врагов революции. Уже 14 сентября И.В.Сталин в своей статье «Иностранцы и заговор Корнилова» предупредил об активном участии британских подданных в заговорщической деятельности на территории России [34]. Тем временем, по свидетельству Моэма, в конце октября 1917 года «слухи становились все более зловещими, но еще более устрашающие параметры приобрела реальная активность большевиков. Керенский носился взад и вперед, как перепуганная курица. И вот грянул гром. В ночь 7 ноября 1917 года большевики восстали. Министры Керенского были арестованы»[36].

На другой же день после победы Октябрьской революции Моэма предупредили, что большевики разыскивают тайного резидента Великобритании. Отослав шифрованную телеграмму, вождь заговора срочно покинул Россию. Великобритания направила специальный боевой крейсер, чтобы вывезти своего супершпиона из Скандинавии. Моэм был крайне разочарован своей неудачей и до конца жизни был уверен, что «существовала известная возможность успеха, если бы я был направлен на шесть месяцев раньше» [29].
Рассматривая образ России в рецепции писателя, стоит упомянуть его заметки об искусстве. В новелле «Бельё мистера Харрингтона» Моэм обнажает оборотную сторону русского искусства, ломая стереотип, что русские писатели черпали стиль своего изложения из зарубежной литературы. Когда Европа открыла для себя русских классиков, она погрузилась в их произведения без остатка, английские писатели подражали и восхищались русской литературой: «Эшенден видел необъятные русские степи, и Кремль в перезвоне колоколов, и торжественную пасхальную службу в Исаакиевском соборе, и серебристые березовые рощи, и Невский проспект. Чего только он не видел в ее глазах, просто поразительно. Они беседовали об Алеше из "Братьев Карамазовых", о Наташе из "Войны и мира", об Анне Карениной и об "Отцах и детях"… Так похоже на русский роман! И он словно увидел перед собой страшные и трогательные страницы, и еще страницы, и еще страницы, на которых Достоевский описал бы подобный случай. Он знал, какие терзания испытывали бы персонажи - разбитые бутылки шампанского, поездки к цыганам, водка, обмороки, каталепсия и длинные-предлинные монологи, которые произносили бы все до единого»[36].
Тема Русской революции показана писателем в таком аспекте, что невольно проводишь для себя параллель с последними событиями современной России. "Этой стране не хватает цивилизации" [36], это по-прежнему сохранилось и, действительно, является поводом не только для размышлений, но и для определённых изменений в сознании.
В своих рассказах Моэм показал истинных русских во всей красе: «Ах, эти русские! Как увлекательна их жизнь». Писатель дает яркие зарисовки русских, подчеркивая их характерные черты и особенности: «Ела она с аппетитом. Эшенден уже успел заметить, что аппетит у нее очень хороший. Он решил, что это русское свойство: ведь невозможно себе представить, что Анна Каренина днем обходится булочкой с кофе, не правда ли?» [36]. В рассказе Моэма мы находим строки, иллюстрирующие обескураживающее впечатление, производимое на англичан русскими: «- Странные они какие-то, эти русские. Вы знаете, что сделала Далила? сказал он внезапно. - Встала в экипаже посреди улицы и на глазах у всех прохожих сняла с себя панталоны. Разорвала их пополам и одну половину отдала мне, а вторую использовала как бинт. В жизни я не чувствовал себя так нелепо…эти русские очень эмоциональны…» [36]. Писатель так же подчеркивает выраженный патриотизм русских: «Я русская. Мое место здесь. Я не покину родину, когда родина особенно нуждается во мне» [36].

С. Моэм заостряет внимание на пропасти во взглядах, на полярности мировоззрений двух культур: «А не кажется ли вам, что в этом есть некоторая бессердечность? По-вашему, честно навязывать повару лишнюю работу? Вы, англичане! Вы все одинаковы, вы смотрите на слуг, как на автоматы. Вам не приходит в голову, что у них такое же сердце, как у вас, такие же чувства, такие же эмоции? Есть ли у вас право удивляться, что недовольство пролетариата закипает, когда буржуа вроде вас столь чудовищно эгоистичны?» [36].
Не смотря на многочисленные лестные отзывы о России, отношение писателя к стране в целом отрицательное, что демонстрируют строки из рассказа «Белье мистера Харрингтона»: «- Ну, хорошо, я уеду. И с удовольствием. Я здесь за все это время ни разу прилично не поел, и я пошел на то, о чем даже помыслить не мог - пил кофе без сахара, а когда мне выпадала удача и я получал ломтик ржаного хлеба, то был вынужден есть его без масла. Миссис Харрингтон просто не поверит, что мне пришлось перенести. Этой стране требуется организованность... Я натерпелся достаточно в этой стране и не намерен бросать здесь четыре отличные рубашки, чтобы их носили орды чумазых большевиков. Его настойчивость возвела это белье в символ»[36]. Моэм выражает негативное отношение к стране: «Я сыт ими по горло. Я сыт по горло Толстым, сыт по горло Тургеневым и Достоевским, сыт по горло Чеховым. Я сыт по горло интеллигенцией. Я стосковался по людям, которые не меняют своих намерений каждые две минуты, которые, обещая, не забывают о своем обещании час спустя, на чье слово можно положиться; меня тошнит от красивых фраз, от краснобайства и позерства...» [36].