Интерлюдия первая

Каждый раз, как только начиналась группа, Берт смотрел на свои часы, демонстративно зевал, тем самым показывая мне, как ему “скучно”. Однажды я решил: хватит. Берт успел заразить этим всю группу, и все стали жаловаться, что им скучно. Я поставил стул в центр и предложил Берту сесть на него. Я попросил его просто повторять одну и ту же фразу ”мне скучно” и напомнил, чтобы он смотрел на часы, а если зевал, то делал это как можно громче.

Как только он вышел в центр играть ”себя скучающего”, я поставил позади него второй стул. Пока он разыгрывал свою скуку, я пригласил остальных участников группы подойти к нам и представить, что могло бы оказаться “под” маской скуки. В таких случаях группа всегда с готовностью откликается и демонстрирует исключительную проницательность:

- Мне не скучно, я боюсь.

- Я не знаю, как работать в этой группе. Мне обидно, что уделяют внимание другим.

- Мне кажется, что надо мной будут смеяться, если я не буду делать вид, что меня ничего не трогает.

- Когда я здесь зеваю и смотрю на часы, то не даю проявиться своим чувствам.

Такие утверждения типичны для мозгового штурма, происходящего во время внутренней работы в группе подростков. Участие остальных членов группы в подобном случае может считаться некоторой разновидностью группового дублирования. Все это время Берт сидел и слушал выступающих, стараясь уловить, что же именно он скрывает под маской даже от самого себя. Поверьте, это было совсем не скучно.

Начиная с этого момента я мог легко подключиться к действию вместе с Бертом, если бы он захотел провести c кем-то из участников группы встречу-диалог (encounter), тем самым раскрывая то, что было спрятано.

Или я мог бы попросить Берта предложить кому-нибудь сыграть его роль, когда он скучает. Я позволил бы ему посмотреть на игру, происходящую между первым стулом, то есть маской, и вторым стулом. Поступить так означало разыграть драму про сопротивление или про маску. Чтобы пройти через метафору, нам следует направить драматический процесс по пути, который ведет во внутренний мир. В зависимости от состава группы и ряда других факторов, которые являются слишком специфичными, чтобы о них стоило здесь говорить подробно, дальше я мог выбрать какое-то одно продолжение. Либо я сделал бы психодраму, в которой Берт стал протагонистом, либо вывел его в позицию “зеркала”, из которой он мог посмотреть на происходящее. Или, конечно же, в фокусе действия могло оказаться любое из вспомогательных лиц, и тогда я выявил бы эту отстраненность от группы и уход в себя, используя его проекции. Короткие реплики разных участников способствовали разогреву группы и помогли мне понять, что в ней происходит. В любом случае такой разогрев послужил отправной точкой для нашего движения “вглубь”. Берт сбросил свою маску, и под ней оказался сложный мир спутанных чувств.

Сейчас мне вспоминается длинноволосая Эмили, стыдливо опускающая глаза, с ее еле слышным “не знаю” в ответ на любой вопрос. Она казалась эфемерной, безнадежно недоступной невидимкой, готовой исчезнуть в любой момент, и поэтому здесь мог сработать тот же прием. Я попросил ее выбрать кого-то из присутствующих на роль “ничего не знающей” Эмили.

- Я не знаю, кого выбрать, - ответила она, но при этом вопреки самой себе улыбнулась.

- Отлично, - сказал я, тем самым переводя ее сопротивление в согласие на совместную работу и превратив ее фразу в ролевую реплику.

Маске нельзя давать имя раньше, чем она начинает сползать. Ее улыбка подсказала мне, что это время уже подошло. Я дал ей возможность остаться на своем месте и попросил одного из участников группы сыграть “незнающую Эмили”. Поставив второй стул, я предложил всем присутствующим садиться на него по очереди, называя состояние, в котором находится девушка, и чувство, которое она скрывает:

- У меня все перепуталось, и я не знаю, что сказать.

- Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

- Я хочу, чтобы на меня обратили внимание; так я могу этого добиться.

- Я испугалась и не знаю, что сказать.

- Я чувствую такую, такую злость, что только так могу как-то с ней справиться.

В зависимости от спонтанности группы каждую из этих реплик можно было развить дальше. Эмили казалась вовлеченной в процесс. Да и как могло быть иначе? Что может быть интереснее, чем наблюдать, в какой степени другие способны нас “угадать”? И, вне всякого сомнения, эти дублирующие фразы могли разбудить ее чувства, выявить те части ее личности, о существовании которых она до сих пор ничего не подозревала. В то же время она чувствовала себя в безопасности. Она могла пропустить все это мимо ушей. Она могла вообще покинуть группу. Но она этого не сделала. Безусловно, работа со вторым стулом позволяет всему внутреннему ансамблю активно выразить то, что его волнует, и тем самым продвинуться вперед, обнаружив себя под маской, с помощью которой он приспосабливается к жизни.

Я мог бы попросить Эмили положить руку на плечо одного или нескольких вспомогательных “я” и тем самым идентифицироваться с теми словами, прозвучавшими со второго стула, которые больше всего отзываются у нее внутри. Тогда у нее появилась бы возможность глубже исследовать какую-то свою часть (роль). Кроме того, она вообще могла не согласиться на мое предложение. Но и в этом случае не было бы никаких проблем. Дело в том, что и я, и она, и вся группа прекрасно понимали, что мы уже проникли под маску и находимся там, за ней; сейчас уже не имеет значения, как это произошло; главное - то, что мы убедились в наличии этого внутреннего мира. Мы открыли новое, неведомое нам пространство, неизвестную нам территорию. И, конечно же, в результате у меня оказалось шесть готовых протагонистов, разогретых во время работы с Эмили, чьи дублирующие реплики со второго стула проникли в глубину души каждого из нас.

При использовании техники второго стула очень часто содержательная часть работы, которая привносится участниками группы, определяется их масками. Весьма вероятно, что Вилли, представлявший Эмили раздраженной, был сильно раздражен сам; или постоянно ощущающая дефицит внимания Паула проецировала это ощущение на Эмили. Та ситуация, которая для одного пациента является тупиковой, для другого становится освобождением. То чувство гнева, которое так легко овладевало Вилли, для тонкой субтильной Эмили было бы невероятным достижением при условии, что она вообще смогла бы уместить в себе весь “гнев Вилли”. И наоборот, выражение характерного для Эмили чувства сильного смущения могло бы стать очень важным, хотя и очень сложным исполнением роли для Вилли, который слишком быстро “переключался”, чтобы глубоко чувствовать. Его следовало слегка “притормозить”, чтобы он смог почувствовать у себя в глубине эту смущающую путаницу. Как только участники группы ощущали какие-то части самих себя, которые они по разным причинам не могли выразить, но которые смогли выразить другие, они сразу получали внутреннее разрешение на собственные эксперименты, позволяющие “разбудить” эти роли. Такое взаимное обогащение увеличивало групповую сплоченность, и те члены группы, которых группа до сих пор не принимала, могли стать для нее очень ценными.

Группа тоже может носить маску. Каждый из участников может погрузиться в угрюмое молчание, похожее на густой туман или дымовую завесу, через которую я не в силах продраться. Сквозь него ничего не видно. Тогда я могу поставить стул для “молчания” и попросить кого-нибудь из членов группы молча на нем посидеть. Иногда бывает так, что никто этого не хочет. Тогда это могу сделать я. Или кто-то из моих ассистентов, если они присутствуют, может сыграть роль “группового молчания”.

-Что говорит это молчание? - интересуюсь я, устанавливая второй стул позади первого.

И даже теперь ни один человек может не подойти ко второму стулу. Тогда это снова делаю я, предлагая возможные варианты, и каждый раз спрашиваю группу, чувствует ли кто-нибудь из присутствующих эту роль своей:

- Слушайте, оставьте нас в покое; утром у нас была тяжелая группа, а сейчас мы хотим перерыв.

- Здесь никто никому не верит. Я - молчание недоверия.

- Я - злость, которая скрывается за молчанием.

- Я - безнадежность, которая прячется в этом молчании.

И так далее.

В моей практике были один или два случая, когда даже это не разогрело группу настолько, чтобы нарушилась тишина. Тогда я сел напротив тишины и спросил, что ей нужно. И снова, если в группе не находится добровольцев, готовых найти ответ, я сочиняю свои собственные:

- Мне нужно чувствовать себя в безопасности.

- Мне нужен покой, чтобы помечтать о том месте, где мне будет хорошо.

- Мне нужно заорать.

- Я хочу к своей мамочке.

И если даже после этого с группы не спадает маска тишины, предохраняющая и защищающая ее от меня и от нее самой, я присоединяюсь к ней вместе со своим вторым стулом. Я позволяю себе, если в этот момент что-то приходит в голову, сесть на второй стул и сказать:

- Я чувствую, как во мне что-то омертвело. Я онемел... Мое молчание полно слез, как подземная река или глубокий темный колодец... В моем молчании живут мечты... Мое молчание стремится стать высоким...

Группа может надевать и другие маски: маску дикой, неуправляемой энергии, маску злословия и враждебности, маску фальшивой солидарности с характерными для нее шутками и песнями. Но я знаю, что имею дело с маской, если я начинаю ощущать закрытость и отстраненность, которые маска заставляет меня чувствовать. Тогда я понимаю, что у меня есть много разных вариантов применения описанного выше метода, после чего, по всей вероятности, я вникну или проникну. Как только я соприкасаюсь с чем-то аутентичным, это чувствуется сразу. После этого у меня есть сто разных возможностей проведения индивидуальной или групповой терапии.

Ранее я уже отмечал, что создание маски представляет собой творческий акт, необходимый человеку для выживания и приспособления к действительности. Каждая маска имеет свою историю, и могут возникнуть ситуации, которые заставят ее вернуться - честно признаемся - на прежнее место. Иногда есть возможность проверить это свойство маски: ее происхождение, ситуации в прошлом, где она появлялась, а также перспективы ее появления в будущем. Для кого вы надеваете эту маску? Что заставляет вас надевать ее? У психодраматиста много способов воздать должное маске и ее создателю. Являясь видимым результатом психической деятельности, маска приведет нас к семейным тайнам, травмам и страху. Как только мы доберемся до глубин, где они скрыты, - а они скрыты в ней - мы берем второй стул. Мы возвращаемся в прошлое. Одновременно мы возвращаемся туда, где возникли эти роли. Мы берем с собой второй, третий, четвертый стул, а если потребуется, и больше. Мы возьмем с собой маску, наш первый стул, чтобы найти в ней защиту, если она потребуется. На все новые стулья мы поместим наши внутренние части-роли (parts). Сидя на них, мы можем выразить то, что раньше было подавлено. Наши стулья позволяют нам быть конкретными в отношении того, что предъявить, а что скрыть, что следует защитить, от кого, для кого и почему.

Этот “стоящий после первого стул” подростку совершенно не знаком и как бы предлагает ему рискнуть. Под маской скрывается рана. Научившись показывать свои раны, человек может исцелиться, а роли, которые из-за травмы остановились в своем развитии, начнут активно развиваться дальше, чтобы вновь расцвести. Если этого не произойдет, маска превратится в тюрьму; наше сопротивление станет железным занавесом. Маска - это роль, в которой мы застыли, а ее заскорузлость говорит о том, какие неразработанные, неисследованные и неразвитые части-роли (parts) существуют у нас внутри. Все, что тогда потребуется, - это такая разновидность психодрамы, которая откроет для нас эти роли, возникшие до “я”, для того, чтобы “я” все-таки появилось.