V. Возвращение

Его Милость епископ Мили чрезвычайно запаздывал. Уже дважды симпатичный молодой священник из домашних епископа заглядывал в дверь приемной, чтобы объяснить, что Его Светлость и секретарь Его Светлости задерживаются по независящим от них причинам на Совете. Отец Чисхолм грозно моргал поверх номера "Таблет" и изрекал:

– Точность – вежливость прелатов.

– Его Светлость очень перегружен, – с робкой улыбкой молодой священник ретировался.

Он не был уверен в этом старике, приехавшем из Китая, и его беспокоил вопрос о том, можно ли ему доверить находившееся в приемной серебро.

Прием был назначен на одиннадцать. Сейчас часы показывали половину первого. Это была та же комната, в которой он когда-то ожидал разговора с Рыжим Маком. Как давно это было?! Боже мой… прошло уже тридцать шесть лет! Отец Чисхолм печально покачал головой. Хотя Фрэнсис забавлялся, пугая этого хорошенького юнца, но настроен он был отнюдь не воинственно.

В это утро старый священник чувствовал себя как-то шатко и отчаянно нервничал. Ему нужно было получить кое-что от епископа. Он терпеть не мог просить об одолжениях, но на этот раз он должен выпросить то, что ему надо. Когда в скромную гостиницу, где он остановился по прибытии парохода в Ливерпуль, пришел вызов на прием к епископу, у него екнуло сердце.

Отец Чисхолм храбро расправил свою помятую сутану, привел в порядок не первой свежести воротничок. Он еще вовсе не так стар. Он еще полон энергии. Теперь, когда время перевалило далеко за полдень, Ансельм, несомненно, пригласит его к завтраку. Он, Фрэнсис, будет оживленным, обуздает свои отвратительный язык, будет слушать рассказы Ансельма и смеяться его шуткам, он не пренебрежет и тем, чтобы немножко, (а может быть, и очень) польстить Ансельму. Фрэнсис от всего сердца надеялся, что нерв в его поврежденной щеке не начнет дергаться, а то он будет выглядеть прямо как помешанный. Было без десяти час. Наконец, в коридоре поднялась какая-то довольно сильная суматоха, и епископ Мили решительным шагом вошел в комнату. Может быть, он спешил, – он был очень оживлен, быстр, его глаза излучали сияние на Фрэнсиса, но и не упускали из виду часов.

– Мой дорогой Фрэнсис! Как чудесно снова увидеть тебя! Ты должен простить это маленькое опоздание. Нет, нет, не вставай, прошу тебя. Мы поговорим здесь. Здесь… здесь как-то интимнее, чем у меня в комнате.

Он проворно подтянул стул и с непринужденной грацией уселся у стола рядом с отцом Чисхолмом. Ласково положив свою мясистую холеную руку на рукав священника, он подумал: "Боже милостивый! Каким он стал старым и хилым!"

– А как поживает милый Байтань? Монсеньор Слит говорит, что он процветает. Я очень живо помню, как я был в этом городе, пораженном чумой и обреченном на смерть и опустошение. Поистине рука Бога легла на него. Ах, это были мои первые шаги, Фрэнсис. Я тоскую иногда по тем временам. А теперь, – улыбнулся он, – я всего-навсего епископ. Как по-твоему, я очень изменился с тех пор, как мы расстались с тобой там, на Востоке?

Фрэнсис рассматривал своего старого друга с каким-то странным восхищением. Годы, несомненно, пошли на пользу Ансельму Мили. Зрелость пришла к нему поздно. Его пост придал ему достоинство, заставил сменить былую экспансивность на обходительность. У него была прекрасная осанка, и он высоко держал голову. Мягкое, полное лицо епископа освещалось теми же бархатистыми глазами. Он хорошо сохранился, у него все еще были свои зубы и тонкая упругая кожа. Фрэнсис сказал просто:

– Я никогда не видел, чтобы ты выглядел лучше.

Ансельм, довольный, наклонил голову.

– О temporal О mores!^[70] Все мы уже не так молоды, как были когда-то. Но я выгляжу не очень старым. Откровенно говоря, я считаю, что нужно быть совершенно здоровым для того, чтобы сохранить работоспособность. Если бы ты знал, что мне приходится выносить. Они посадили меня на диету. И у меня есть массажист – здоровенный швед, который буквально вколачивает в меня страх Божий… Боюсь, – сказал он с внезапной искренней заботливостью, – что ты-то совсем не заботился о себе.

– Я чувствую себя рядом с тобой настоящей старой развалиной, и это истинная правда. Но сердцем я молод… во всяком случае стараюсь быть. И я еще годен кое на что. Я… Я надеюсь, ты не очень недоволен моей работой в Байтане?

– Мой дорогой отец, твои усилия были поистине героическими. Конечно, мы несколько разочарованы цифрами… монсеньор Слит мне только вчера показал… – голос звучал вполне благосклонно.… За все тридцать шесть лет твоего пребывания там у тебя меньше обращенных, чем у отца Лоулера за пять лет. Не подумай, пожалуйста, что я тебя упрекаю – это было бы слишком жестоко. Как-нибудь на досуге мы поговорим об этом обстоятельно. А пока… – его глаза задержались на часах, – можем ли мы что-нибудь сделать для тебя?

Наступило молчание. Потом совсем тихо Фрэнсис ответил:

– Да… Да… Ваша Милость… Я хочу получить приход. Епископ чуть не потерял свой милостивый, ласковый вид.

Он медленно поднял брови, а отец Чисхолм продолжал с тихой настойчивостью:

– Дай мне Твидсайд, Ансельм. В Рентоне есть вакансия… тот приход больше, лучше. Переведи туда с повышением священника из Твидсайда. И дай мне… Дай мне вернуться домой.

Улыбка застыла на красивом лице епископа, потеряв свою непринужденность.

– Ты, милый Фрэнсис, кажется, хочешь управлять моей епархией.

– У меня есть особые причины просить тебя. Я буду так благодарен тебе…

К своему ужасу отец Чисхолм обнаружил, что голос не повинуется ему. Он оборвал разговор, потом добавил хрипло:

– Епископ Мак-Нэбб обещал дать мне приход, если я когда-нибудь вернусь домой, – он начал шарить во внутреннем кармане. – У меня есть его письмо…

Ансельм поднял руку.

– Ну, нельзя же думать, что я буду руководствоваться посмертными письмами моего предшественника.

Оба молчали. Потом с доброжелательной учтивостью Его Светлость продолжал:

– Конечно, я буду иметь в виду твою просьбу, но я ничего не могу обещать. Твидсайд всегда был дорог мне. У меня была мысль, что, когда я освобожусь от бремени обязанностей по собору, я создам себе там пристанище – нечто вроде маленького Кастель Гандольфо^[71].

Он помолчал. Его слух, все еще острый, уловил звук подъехавшего автомобиля, а за ним голоса в вестибюле. Глаза дипломатически устремились к часам, приятные жесты стали более быстрыми.

– Ну… все, однако, в руках Божьих. Посмотрим, посмотрим.

– Если бы ты позволил мне объяснить, – робко возразил Фрэнсис.– Видишь ли, мне очень нужно создать дом… для кого-то.

– Ты должен рассказать мне все как-нибудь в другой раз.

Еще один автомобиль подъехал, и новые голоса послышались снаружи. Епископ подобрал свою фиолетовую сутану и сказал тоном сладким и полным сожаления:

– Страшно досадно, Фрэнсис, что я должен уйти. Я так предвкушал долгий и интересный разговор с тобой. У меня официальный завтрак в час. Я принимаю лорд-мэра^[72] и членов муниципалитета. Увы, опять политика… дела школьные, водопроводные, финансовые… какое-то qui pro quo^[73]… мне приходится быть биржевым маклером… но мне это нравится, Фрэнсис, мне это нравится!

– Я займу у тебя не больше минуты… – Фрэнсис резко замолчал и опустил глаза.

Епископ вежливо встал. Легко положив руку на плечо отца Чисхолма, он ласково, потихоньку подталкивал его к двери.

– Не могу выразить, с какой радостью я приветствовал тебя дома. Мы будем поддерживать связь с тобой, не беспокойся. А теперь я должен покинуть тебя. До свиданья, Фрэнсис… и да благословит тебя Бог.

На улицах поток черных больших лимузинов несся вверх по дороге, ведущей к высокому портику епископского дворца. Перед старым священником промелькнуло багровое лицо под бобровой шапкой, потом еще и еще лица, суровые и обрюзгшие… горностаевые меха… золотые цепочки… Дул сырой ветер, пронизывая его старые кости, привыкшие к солнцу и прикрытые только тонким тропическим костюмом.

Когда он уходил, колесо проезжавшего мимо автомобиля занесло вбок около тротуара и струя грязи взлетела вверх и залепила ему глаза. Фрэнсис вытер грязь рукой и, заглянув мысленно в давно прошедшие времена, угрюмо ухмыльнулся, подумав: теперь Ансельм отомщен за свое тогдашнее купанье в грязи.

В душе у него был холод, но сквозь разочарование, сквозь охватившую его смертельную слабость пробивалось неугасимое белое пламя. Он должен найти церковь, сейчас же, немедленно. Через улицу неясно вырисовывалась сводчатая громада нового собора – миллион фунтов стерлингов, превращенный в тяжелый камень и мрамор. Священник быстро заковылял к нему. Он дошел до ступенек широкой лестницы, ведущей в собор, поднялся по ним и вдруг остановился. Перед ним, на мокром камне верхней ступеньки, скорчился на ветру одетый в лохмотья калека. На груди у него был приколот кусок картона с надписью: "Старый солдат. Пожалуйста, помогите!" Фрэнсис долго смотрел на сломленную фигуру. Он вытащил из кармана свой единственный шиллинг и положил его в жестянку. Два никому ненужных солдата в молчании смотрели друг на друга, потом оба отвели глаза.

Отец Чисхолм вошел в собор, – это был pro-cathedral^[74]. – полный красоты и молчанья, с гулко отдающимся эхом. В этом устремленном ввысь храме сложной архитектуры, с мраморными колоннами, богато отделанном дубом и бронзой, церковь его миссии уместилась бы в углу нефа и стояла бы там незаметная и забытая. Неустрашенный, он прошел прямо к главному алтарю, опустился на колени и начал молиться, молиться неистово, с непоколебимым мужеством и верой:

– О Господи! только один раз, один раз только, пусть исполнится не Твоя воля, но моя.

Спустя пять недель отец Чисхолм совершил, наконец, долго откладываемую экспедицию в Керкбридж. Когда он выходил из вокзала, хлопкопрядильные фабрики этого большого индустриального центра изрыгали своих рабочих на обеденный перерыв. Сотни женщин с обмотанными шалями головами спешили под проливным дождем, уступая дорогу только редким трамваям, с резким звоном проходившим по скользким и грязным булыжникам. В конце главной улицы Фрэнсис спросил о дороге, затем повернул направо мимо громадной статуи, воздвигнутой какому-то местному текстильному магнату, и оказался в более неприглядном месте: перед ним стиснутая высокими доходными домами простиралась грязная запущенная площадь. Он пересек её и углубился в узкий переулок, полный зловония и такой темный, что и в самый ясный день ни один луч солнца не смог бы в него проникнуть. Несмотря на его радость, на приподнятое настроение, сердце священника ёкнуло и упало. Он ожидал увидеть бедность, но это… Отец Чисхолм подумал: "Что я наделал из-за своей глупости и небрежности! Здесь так, будто находишься на дне колодца". Он вгляделся в номера над входными дверями домов, нашел нужный номер и начал подниматься по лестнице, на которой было темно и нечем дышать, – окна заросли грязью, газовые рожки не светили. Лопнувшая канализационная труба затопила одну из площадок. Поднявшись на три пролета, Фрэнсис споткнулся и чуть не упал. На ступеньках сидел ребенок, мальчик. Сквозь туманный мрак священник всмотрелся в маленькую рахитичную фигурку. Мальчик подпирал рукой тяжелую голову, упираясь острым локтем в костлявое колено. Кожа его была цвета свечного сала. Он был почти прозрачен и походил на утомленного старика. Ему могло быть лет семь. Вдруг мальчик поднял голову так, что луч света, проникший через разбитую застекленную крышу, упал на него. Впервые Фрэнсис увидел лицо ребенка. У него вырвалось приглушенное восклицание, и страшное потрясение волной обрушилось на него, он почувствовал его, как мог бы чувствовать корабль удары тяжелых волн. Это мертвенно-бледное лицо, поднятое к нему, поражало своим несомненным сходством с лицом Норы. Особенно глаза, громадные глаза на туго обтянутом кожей лице нельзя было не узнать.

– Как тебя зовут?

Молчание. Потом мальчик ответил:

– Эндрью.

Дверь с площадки вела в единственную комнату, где, скрестив ноги на грязном матрасе, брошенном на голые доски, сидела женщина и быстро шила, игла ее летала со страшной автоматической скоростью. Около нее на перевернутой яичной коробке стояла бутылка.

В комнате не было никакой мебели, ничего, кроме большого металлического чайника, какой-то мешковины и треснутого кувшина. Поперек коробки лежала кучка полусшитых грубых штанов из саржи.

Раздираемый болью, Фрэнсис едва смог выговорить:

– Вы миссис Стивенс?

Она кивнула.

– Я пришел… насчет мальчика.

Она испуганно уронила работу на колени – несчастное создание, еще не старая, вовсе не порочная, но истощенная, вымотанная невзгодами и отупевшая.

– Да, я получила ваше письмо.

Женщина начала ныть, пытаясь оправдаться своим бедственным положением, приводя какие-то бессвязные доказательства тех напастей, которые постигли ее и довели до такого жалкого состояния.

Он спокойно остановил ее: вся история была написана у нее на лице. Затем сказал:

– Я заберу его сегодня с собой.

Его спокойствие подействовало на нее больше, чем любые упреки. Она опустила глаза на свои распухшие руки с бесчисленными синими следами иголочных уколов на пальцах и начала плакать.

– Не думайте, что я не люблю его. Он очень мне помогает. Я неплохо с ним обращалась, но мне так тяжко приходилось, – миссис Стивенс взглянула на него с внезапным молчаливы вызовом.

Через десять минут священник вышел из дома. Около него, прижимая к своей куриной грудке бумажный сверток, шел Эндрью. Трудно описать, что чувствовал отец Чисхолм. Он ясно ощущал безмолвное смятение ребенка от этой небывалой экскурсии, но понимал, что лучше всего его успокоит молчание. Фрэнсис думал с глубокой и тихой радостью: "Бог сохранил мне жизнь, вернул меня из Китая… для этого!"

Они дошли до вокзала в полном молчании. В поезде Эндрью сидел, глядя в окно, почти не шевелясь, свесив ноги со скамьи. Мальчика давно не мыли. Глубоко въевшаяся грязь покрывала крапинками его бледную шею. Один или два раза он искоса взглянул на Фрэнсиса и тут же отвел глаза. Невозможно было угадать его мысли, но в глубине глаз у него затаились страх и подозрительность.

– Не бойся, – сказал Фрэнсис.

– Я не боюсь, – нижняя губа мальчика дрогнула.

Как только поезд вышел из дыма Керкбриджа, набрал скорость и понесся вдоль берега реки, на лице мальчика стало появляться удивленное выражение. Он никогда не думал, что краски могут быть такими яркими, такими непохожими на свинцовое убожество трущоб. Открытые поля и фермы сменились лесами, с множеством зеленых папоротников, со стремительными ручьями, сверкающими в лощинах.

– Это сюда мы едем?

– Да, мы уже почти приехали.

Они приехали в Твидсайд около трех часов. Старый город на берегу реки, так мало изменившийся будто он покинул его только вчера, лежал, нежась в ярких лучах солнца. Знакомые места проплывали перед пристальным взглядом Фрэнсиса, и горло его сжималось от сладостной и мучительной боли. Они вышли из маленького вокзала и пошли вместе к дому священника прихода святого Колумба.