Ютина красота

— Взгляни на свою любимицу, — Борис Никитич кладет передо мной фотографию Юты, Юстинии Дмитриади. — Знаешь, кем она будет?

Круглое личико, коротко остриженные волосы, глаза с прищу­ром, рот полуоткрыт — задумчивая девочка, ее взгляд критичен, улыбка открытая и скептичная одновременно.

— Кем же?

— Учителем. Помяни мое слово.

Борис Никитич не хочет, чтобы я уходила. Мы так сработа­лись! Печатает ночами фотографии — меня порадовать. И удержать.

— Напиши про Юту. А я ее еще сниму, на твоем занятии. Без Юты — не книга.

Раз «без Юты — не книга», начну с первого свидания.

В класс не без опаски вхо­дят малыши, впервые остав­шиеся без родителей. Среди них — крошка Юта. В ком­бинезоне и клетчатом фарту­ке, оттопыренном на пузе.

— Красота! — кричит она. — Все, все посмотрите, какая здесь красота! — Она обращается к детям, которых видит впервые в жизни. — Учительница, а кто сделал эту красоту?!

— Дети.

— Какие дети?

— Всякие. Вот вы сей­час сядете за стол и будете делать такую же красоту.

Все рассаживаются, за­вороженные славной пер­спективой.

Юта стоит. Радости как не бывало. Глаза сощурены, вот-вот расплачется. Что случилось? А вот что:

— Я такую красоту делать не хочу. И сидеть не хочу. Буду стоять и смотреть. Или уйду. — Последнее звучит как угроза.

Пластилин и желтые листья лежат на столе — я готовилась к уроку. За окном осень, пусть и у нас будет осень. Дети впервые видят пластилин. Научить их отщипывать от целого куска малень­кий кусочек — такую глупую задачу я поставила перед собой. Ку­сочек прилепить к листу — уже результат.

— Листья портить, — говорит Юта.

Дети лепят, кое у кого уже готово — я прикрепляю к рейке первые «украшенные» листы. Дети радуются. Радость детей злит Юту. Она идет к двери. Решительно.

— Если ты не хочешь портить лист, я тебе могу дать бумагу порисовать. К тому же у нас здесь мастерская, значит, для масте­ров. А мастера — они делают то, что им нравится, и то, что красиво выходит.

Шаг от двери. Значит, шаг ко мне.

— Посмотри там, в кладовке, и выбери себе, что хочешь.

В кладовке чего только нет, и заманчиво туда проникнуть.

Дети лепят, наше единобор­ство с Ютой их, кажется, мало занимает. И все-таки занимает. К тому же почему ей можно в кладовку, аим нет? Дети, хоть и маленькие, требуют справед­ливости и равноправия.

Выстраивается очередь в кладовку. Юта решительно ни­кого туда не пускает. Приходит­ся вызывать на помощь гнома — здоровенную тряпичную куклу. Гном разгуливает по столу и смотрит, что же ребята налепи­ли. Ох, и нравится ему всё — и листья, и в то же время чудеса. Не бывает же листьев с цветны­ми крапинками и с точками-за­корючками, значит, это волшебные. Кто это все сделал?

Кладовка пустеет вмиг. Де­ти дарят гному всё, что слепили, и просто листья дарят, если не успели украсить, кто-то и гриб ему сладил, и вообще гнома надо угостить. Забыли про листья — ка­тают яблоки. Урок выровнялся, стал тем, чем он должен был быть с самого начала.

И с Ютой обошлось. Она прос­тила фальшивую ноту, которую уловила в моем наставлении, — «Вот вы сядете за стол и будете делать такую красоту».

Она нашла фантик в кладовке, завернула в него пластилин — поднесла гному настоящую конфету. Бунт был подавлен гно­мом. Без него я бы не справилась. В течение первого года заня­тий Юта «делала красоту». Ничего больше. Как выглядела ее красо­та? Если свести все воедино, то вот совокупный образ красоты четырехлетней Юты Дмитриади: некое пространство, скажем прямоугольник картона, облеплено кусочками мелко нарванных фантиков. Филоновская дробная вит­ражная поверхность — из нее произрастают пластилиновые ство­лы. На стволах, как шляпки от грибов, пластилиновые диски, об­лепленные бисером, пуговицами, цветными квадратиками. Мо­заичная поверхность дала свои плоды — они не имеют названия, они если и отличаются друг от друга, то только набором бусинок или бисеринок.

Все это сопровождается возгласами: «Посмотрите, какая у меня красота, все посмотрите!» Красота возносится ввысь на ма­ленькой крепкой ладошке. Поначалу дети восхищались, потом привыкли — всё, в общем, одно и то же, а некоторые хозяйствен­ные девочки даже стали коритьЮту — зря переводит драгоцен­ности.

За год дети научились многому: гнуть из проволоки, делать кол­лажи, аппликации, лепить людей, зверей, цветы. Юта же засто­порилась на «прелестях» и «красотах».

Каждую неделю она регулярно приносила мне пакеты из-под молока, туго набитые «прелестями». Что же это были за изделия? Всевозможные вырезки, наклейки, этикетки, разрезанные на мел­кие кусочки. Каждый кусочек разрисован фломастерами. Десят­ки девочек с длинными косами, в платьях, под ними едва разли­чимы нарисованные карандашом остовы фигур. Видимо, сначала она рисовала «скелет» с «головой», а затем одевала девочек в платья. Цветы, перерисованные с открыток и самым невероятным образом раскрашенные. Просто полоски бумаги, поделенные на мелкие отрезки, и каждый расцвечен. Но самое потрясающее — ее абстракции, гениальные по причудливости форм, композиции и цветовому подбору.

«Красота», впервые увиденная в нашем классе, натолкнула Юту на создание своей модели. Спектральное счастье жило на картоне, облепленном крошечными кусочками фантиков; счастье дало ростки — грибовидные создания с искрящимися от бусинок и бисера шляпками на серебряных ножках. Дальше можно было наклеивать новые фантики, заменять бусинки на пуговицы — мо­дель, созданная Ютой, была универсальна.

Скульптуре (если можно назвать скульптурой Ютину красо­ту) отвечала живопись. Спектральная гуашевая поверхность с раз­рывами ярких, исходящих из нескольких точек пучков света. Будь у нас практика подмастерьев, я бы отдала Юту учиться витраж­ному искусству. Прямо с пяти лет.

Бравым шагом Юта входила в класс. В одной руке — пакет с «прелестями», в другой — мешок с фартуком и музыкальными принадлежностями. Коротко остриженная, в комбинезоне и клет­чатом фартуке, она выглядела мастером своего дела.

С рождением сестрички Юта разительно переменилась. Стала резкой, даже грубой.

«Уходите отсюда вон!» — шепнула она мне, когда я зашла в класс к Борису Никитичу во время мультфильмов.

Я спросила у Ютиной мамы, не обидела ли я чем девочку.

— Что вы! Она целую неде­лю готовится к лепке, все вам мешки с «вырезками» собирает.

На детском празднике мы с детьми танцевали. Дети вились вокруг меня, а Юта подошла со спины и прошептала: «Вы очень некрасиво танцуете».

После праздника я приводи­ла в порядок класс. И вдруг слы­шу дикие крики из коридора. Это кричала Юта. Дежурная увещевала ее как могла.

— Ударьте меня, ударьте побольней, только папе не гово­рите! — захлебывалась в исте­рике Юта, катаясь по полу.

— Встань! — велела дежурная.

Юта послушалась, подня­лась и уткнулась носом в угол, продолжая твердить: «Ударьте меня пресильно, только папе не говорите!»

Ютин папа ни разу со мной не поздоровался. Ни разу не зашел в наш класс, хотя Юта подолгу задерживалась после уроков. Он ждал ее в коридоре, укрывшись за газетой.

Работы же девочки никоим образом не отражали душевных бурь, как бывает обычно. Что это были за работы теперь?

Квадраты, нарезанные из машинописных листов (на оборот­ной стороне — формулы и научные тексты), ярко раскрашенные, расчерченные на множество разновидных прямоугольников. Де­сятки «витражных стеклышек» — и ни одного дубля! Затем все те же девочки с косичками в разных платьях, но — с абсолютно одинаковыми лицами. Какое-то упорное нежелание вдумываться, вглядываться в разность, непохожесть людей друг на друга. То же проделывалось и со скульптурами — голый человек, непременно безликий, одевался в пластилиновую одежду. А поскольку она не умела еще лепить «тонко», то обернутый в пластилиновые ле­пешки человек превращался в капусту. Как ни билась я, объяс­няя, что можно лепить сразу одетого, представляя, каков он под одеждой, Юта стояла на своем.

И третий, самый примечательный вид приносимых из дому изделий — формулы, написанные папиной рукой, длинные, в стро­ку, и раскрашенные Ютой в разные цвета. Из этих формул можно было бы сделать десяток ожерелий, протянув сквозь них нить, ими можно было, как флажками, украсить всю школу. А пере­крашенные надписи «детское питание», «молоко»? Сколько она их вырезала, откуда только не бра­ла, и все из уродских превра­щала в красивые!

Что это — бунт против штам­пов, желание изменить устояв­шееся? Преобразить все вокруг, подчинить своему представле­нию о красоте и назло, из упрям­ства, отвергать чужое? (Не за­будьте, мы говорим о пятилет­нем ребенке, не о подростке, негативные реакции которого психологически оправданы, — о маленькой девочке, живущей по собственным законам красо­ты и поднявшей голос против взрослой эстетики.) Тогда все выстраивается в ряд: взрослые сделали уродливые надписи, они учат нас, а сами плохие, они танцуют, как будто маленькие, но мы им не верим, они хотят, чтобы мы стали, как они, а мы не станем. Их неодушевленные значки-червячки отвратитель­ные нужно немедленно переделать. Взрослые девочки все одинаковые, воображалы с косами (Юта коротко острижена), пусть платья у них красивые, зато лиц нет.

Легко ли ребенку бунтовать? Легко ли жить в одиноком заго­воре против взрослых, олицетворение которых, теперь это ясно («Ударьте меня, ударьте, только папе не говорите!»), — надмен­ный отец, выводящий закорючки на бумаге?

У Юты свой мир, куда взрослым хода нет. Просто нет хода, и всё. И нечего биться головой о стену. Надо перетерпеть, пере­ждать. Приспеет время.

Педагогами часто становятся те, у кого было трудное, кон­фликтное детство. Может, прав Борис Никитич?

Сейчас Юте шесть лет. Она обожает свою сестренку. Лю­бовь к малышке преобразила ее. Так преображает материнст­во, а Юта обращается с сестрен­кой, как заправская мамаша. Она приводит ее, полутораго­довалую, в наш класс, водружа­ет пухлую, щекастую сестру к себе на колени, учит скаты­вать шарики и налеплять на картонку.

«Да вы только полюбуйтесь, какая это красота, это же на­стоящая красота!» — вот что читается в ее потеплевшем, любящем взгляде, когда она смот­рит на сестру, привлекая к ней наше внимание.

Юта переболела ревностью и злобой. Это не было сущ­ностью ее натуры. И именно потому не нашло отражения в «прелестях» и «красотах». Имен­но красота спасла Ютину душу от разрушения.