Глава 4. На следующее утро меня будит мобильник

На следующее утро меня будит мобильник. Слышу, как он гудит где‑то на столике возле кровати, прямо под ухом. Жирными буквами на экране высвечивается имя НАТАЛИ и ее лицо: рот до ушей, видно все тридцать два зуба. Эта картинка окончательно прогоняет сон, и я со скрипом сажусь на кровати, беру телефон, держу его еще несколько секунд, а он все жужжит, скотина, в ладони, пока я, набравшись смелости, не жму на кнопку.

– Куда ты исчезла? – слышу громкий голос Натали в ухе. – Боже мой, Кэм, я там чуть с ума не сошла, и Деймон куда‑то испарился, правда, потом вернулся, и еще я видела, как уходил Блейк, у него вся морда была в крови, зараза, а потом я вдруг поняла, что ты имела в виду, когда говорила, что Деймон злится, сама заметила… – Она тяжело вздыхает. – Стала выпытывать, что да почему, что я такого сделала, может, сболтнула лишнего или все из‑за той истории на прошлой неделе в ресторане, но он не слушал, вообще на меня ноль эмоций, а потом заявил, что пора уходить, и я…

– Натали, – прерываю я ее, у меня уже голова идет кругом от ее трепотни, – ты можешь помолчать хоть минутку?

Откидываю одеяло и выбираюсь из постели с телефоном возле уха. Я понимаю, что надо обязательно рассказать ей все, что вчера учудил Деймон. И не только потому, что она потом всю жизнь мне этого не простит, когда все откроется. Прежде всего я сама себе этого не прощу. Будь я на ее месте, то хотела бы услышать правду от своей подруги, а не от кого‑нибудь еще.

Но только не по телефону. Говорить о таких вещах надо с глазу на глаз.

– Давай встретимся через часик, выпьем кофе, поговорим…

Молчание.

– Угу, – слышу в трубке неуверенный голос, – да, конечно. С тобой точно все в порядке? Я так перепсиховала. Думала, тебя похитили или еще что…

– Да, Натали, я… – В каком там, к черту, порядке, думаю. – У меня все нормально. Встретимся через час, и, пожалуйста, приходи одна.

– Деймон уехал к себе. – По голосу слышно, что она усмехается. – Слушай, подруга, он тут такое со мной ночью вытворял, я и не подозревала, что он на такое способен.

От этих ее слов меня аж передергивает. Как живые визгливые твари, они нагло лезут мне в ухо, а приходится делать вид, что это лишь обыкновенные слова, ничего больше.

– Сначала я и думать не могла ни о каком сексе, пока не узнала, что с тобой все в порядке. Ты не брала мобильник. Тогда я позвонила твоей маме где‑то часа в три, а она сказала, что ты давно спишь. Но я все равно беспокоилась, потому что ты ушла, ничего не…

– Встретимся через час, – оборвала я ее, понимая, что сама она никогда не закончит.

Даю отбой и прежде всего проверяю пропущенные звонки. Шесть от Натали и девять от Деймона. Голосовое сообщение только от Натали, единственное. Думаю, Деймон просто не захотел оставлять улик.

Нужны мне его улики. Мы с Натали подруги неразлей‑вода с тех пор, как эта чертовка стащила у меня любимую куклу, когда у нас ночевала.

* * *

Я успела выпить полчашки кофе и уже начинаю беспокоиться, когда является Натали. Плюхается на стул рядом, не переставая улыбаться. Лучше бы она так не радовалась, мне было бы легче сказать то, что я собираюсь.

– Кэм, ты ужасно выглядишь.

– Знаю.

Она ошеломленно хлопает глазами:

– Что такое? А где твое саркастическое «спасибо», фирменное закатывание глаз?

«Прошу тебя, Нэт, перестань улыбаться. Умоляю, ты же видишь, я не улыбаюсь, так что давай будем серьезными хоть один раз, слышишь?»

Конечно, она не слышит.

– Послушай, я перейду сразу к делу, ты не против?

Ага, улыбочка начинает линять.

Набираю полные легкие воздуха. Господи, я сама не верю, что это произошло! Если бы речь шла о каком‑нибудь случайном парне, с которым она встречалась во время их с Деймоном коротких размолвок, мне было бы не так тошно. Но с Деймоном они вместе уже пять лет, и, несмотря на все их ссоры и даже иногда потасовки, она всегда возвращается к нему. Он единственный парень, в которого она по‑настоящему влюблена.

– В чем дело, Кэм?

Кажется, уже поняла, что я собираюсь сообщить ей что‑то серьезное, и прикидывает, стоит ли это слушать. Думаю, она догадалась, что дело касается Деймона.

Вижу, как она сглатывает комок в горле.

– Так вот, вчера ночью мы с Блейком поднялись на крышу…

Встревоженное лицо ее вдруг светлеет, на губах снова змеится улыбочка. Она словно хочет ухватиться за возможность оттянуть неизбежное и защититься от него своими глупыми шуточками.

Но я не даю ей такого шанса:

– Помолчи хотя бы минуту и послушай меня, договорились?

В конце концов она подчиняется. Природная игривость, которая всегда так оживляет ее лицо, рассеивается, как дым.

– Деймон подумал, – продолжаю я, – что Блейк потащил меня на крышу, чтобы совратить. Он ворвался туда как бешеный, набросился на Блейка и избил его чуть не до полусмерти. Блейк ушел, ясное дело, злой как черт, и мы остались с Деймоном одни. Одни, понимаешь?

В глазах Натали заметался явный страх. Словно она уже догадалась, о чем сейчас услышит, и в душе уже начинает меня ненавидеть.

– И он… В общем, Деймон хотел меня изнасиловать.

Глаза ее сузились.

– Он целовал меня, нес какую‑то чушь про то, что яко бы помешан на мне с седьмого класса.

Натали вдруг задышала так часто и тяжело, что я испугалась, не случился ли с ней сердечный приступ.

– Я хочу сказать…

– Ты лживая сука.

И снова такое чувство, что меня ударили ниже пояса, только на этот раз сильнее.

Натали вскакивает, хватает сумочку и смотрит на меня сверху вниз темными от ненависти глазами.

Я все еще не могу пошевелиться, ее слова так и стоят в ушах.

– Ты сама хотела быть с Деймоном с первого дня, как мы стали с ним встречаться, – прошипела она. – Думаешь, я не видела, какими глазами ты пялилась на него все эти годы? – Она так плотно сжимает губы, что они превращаются в тонкую ниточку. – Мать твою, Кэмрин, вспомни, как ты вечно заступалась за него, наезжала на меня, когда я только заигрывала с другими парнями. – Она машет руками и говорит гнусавым голосом, как бы передразнивая меня: – «У тебя же есть парень, Нэт, ты что, забыла? У тебя же Деймон, не забывай, ты должна думать о Деймоне!»

Натали с силой опускает обе ладони на крышку стола, едва не переворачивая его. Я боюсь пошевелиться, даже чашку боюсь подхватить, но она, слава богу, не падает.

– Держись подальше от нас с Деймоном, поняла? – тычет пальцем мне в лицо. – Или я из тебя мозги вышибу, клянусь собственной матерью.

Она круто поворачивается, идет к двойной стеклянной двери, и колокольчик наверху, кажется, даже не звякает, а взвизгивает, когда она распахивает обе створки.

Немного придя в себя от шока, вижу, что как минимум трое за соседними столиками смотрят на меня. И даже барменша за стойкой, заметив мой взгляд, торопливо отворачивается. Опускаю голову и тупо разглядываю расплывающийся перед глазами узор на деревянной крышке стола. Потом кладу подбородок на руки и сижу так сама не знаю сколько времени, но очень долго.

Потом дважды порываюсь ей звонить, но оба раза усилием воли кладу мобильник обратно на стол.

Как такое могло произойти? Мы столько лет дружили. Когда она болела, я всегда была рядом, а теперь она вышвыривает меня из своей жизни, как ненужную вещь! «Просто ей очень больно, – пытаюсь убедить себя. – Ей тяжело смириться с тем, что она узнала, нужно дать ей время. Когда она опомнится, то пошлет своего Деймона ко всем чертям и придет ко мне извиняться. И мы с ней снова завалимся в „Подземку“ и найдем себе новых парней». Вот только убедить себя мне не слишком удается, на душе так обидно, что жить не хочется.

Мимо проходит какой‑то посетитель, высокий пожилой человек в помятом костюме, и перед уходом украдкой бросает на меня взгляд. От стыда и унижения мне хочется провалиться сквозь землю. Снова оглядываюсь и вижу все те же устремленные на меня глаза, которые тут же опускаются, как только я с ними встречаюсь. Кажется, эти люди жалеют меня. А я терпеть не могу, когда меня жалеют.

Хватаю с пола сумочку, встаю и перекидываю ремешок через плечо. В следующую секунду выбегаю на улицу почти с такой же злостью, как и Натали.

* * *

Проходит неделя, от Натали ни слуху ни духу. В конце концов я не выдерживаю, пытаюсь до нее дозвониться, даже несколько раз, но всегда натыкаюсь на автоответчик. А в последний раз оказалось, что она изменила текст приветствия: «Привет, это Нэт. Если ты друг, то есть настоящий друг, оставь сообщение и я перезвоню, а так – и не парься». Мне сразу захотелось залезть в телефон, отыскать ее там и врезать по морде, но я отыгралась на нем самом: зашвырнула в угол комнаты. Хорошо еще, что он у меня в защитном футляре, а то пришлось бы тащиться в магазин и покупать новый, а это как‑никак пара сотен баксов.

Я пала так низко, что даже пыталась звонить Деймону. Уж с ним‑то разговаривать мне совсем не хотелось, но у него хранится ключ к нашей с Натали дружбе. Увы, это так. Не знаю, о чем я думала. Неужели надеялась, что он наберется храбрости и расскажет Натали всю правду? Ага, держи карман шире.

Так что звонить я прекратила. Нарочно обходила за три квартала наше любимое кафе и ограничивалась жуткой бурдой вместо кофе в дежурном магазине, а чтобы попасть на собеседование о приеме на работу, сделала двухмильный крюк, лишь бы не ехать мимо дома Натали.

На работу меня взяли. Помощником администратора – это мамочка постаралась, замолвила за меня словечко, они с миссис Филлипс, дамой, которая наняла меня, подруги, но работать в ее универмаге мне хочется так же, как пить каждое утро этот дерьмовый магазинный кофе.

Я сижу на кухне, гляжу, как моя мамочка копается в холодильнике, наклонив голову с крашеными светлыми волосами. С грустью думаю о том, что теперь мне, увы, не придется переезжать к своей лучшей подруге, чтобы начать новую, самостоятельную жизнь. Ну да ладно, найду себе квартирку и стану жить‑поживать одна или покантуюсь еще немного здесь, с мамой, пока Натали не опомнится. Но не исключено, что этого я не дождусь. Или придется ждать так долго, что я уже сама не прощу ей и пошлю ее на хрен.

Ужасно кружится голова, кажется, что пол качается.

– Мы с Роджером сегодня куда‑нибудь сходим, – говорит мама из‑за дверцы холодильника. – Ты ведь уже познакомилась с Роджером?

– Да, мама, с Роджером я познакомилась.

На самом деле я с ним не знакома, а может, и знакома, я уже запуталась в маминых ухажерах, их у нее за последний месяц было штук пять, не меньше. На свидания она бегает так, словно участвует в конкурсе «Чаще, больше, быстрее». Она действительно меняет этих дядек все чаще и все быстрее, так что мою метафору можно принимать почти буквально.

– Он хороший парень. Я уже третий раз с ним встречаюсь.

Вымучиваю из себя улыбочку. От души желаю ей счастья, пускай даже снова замуж выходит, хотя при мысли об этом мне становится не по себе. Я обожаю своего отца – всегда была папина дочка, – но простить ему то, как он поступил с мамой, не могу. Они развелись четыре месяца назад, и с тех пор она очень изменилась, стала такая странная. Я совсем ее не узнаю. Она словно открыла ящик шкафа, запертый на ключ тридцать лет назад, и достала оттуда маску, которую носила еще до встречи с папой и рождения нас с Коулом. Правда, маска больше не подходит ей, но она упорно каждый день ее напяливает.

– Он предлагает отправиться вместе в какой‑нибудь круиз. – Лицо ее светится.

Я закрываю крышку ноутбука:

– А тебе не кажется, что трех свиданий маловато, чтобы говорить о круизе?

Она поджимает губы и отмахивается:

– Да ну тебя, деточка. В самый раз. Денег у него полно, отправиться со мной в круиз для него все равно что пригласить в ресторан.

Я отворачиваюсь и отщипываю кусочек сэндвича, который зачем‑то соорудила, хотя мне совсем не хочется есть.

Мама мечется по кухне, делает вид, что занимается уборкой. Обычно это делает домработница, которая приходит по средам, но, когда мама ждет мужчину, она думает, что засунуть подальше кухонное полотенце и побрызгать везде освежителем воздуха и означает навести в доме идеальную чистоту.

– Не забудь про субботу, – напоминает она, загружая посудомоечную машину, что уже само по себе удивительно.

– Да, мама, я помню, – вздыхаю я. – Хотя на этот раз мне можно было бы и пропустить.

Она разгибает спину и смотрит мне в глаза:

– Деточка, ты же обещала пойти. – В голосе почти отчаяние, ноготки нервно барабанят по крышке стола. – Ты же знаешь, я боюсь одна ходить в эту кутузку.

– Это не кутузка, а тюрьма, мамочка. – Рассеянно отламываю несколько кусочков от хлебной корочки, кладу их на тарелку. – И заключенные ничего тебе не сделают, они все под замком, как и наш Коул. И за дело, черт бы их всех побрал! – Мама опускает глаза, и мне становится мучительно стыдно. – Прости, пожалуйста. Я не хотела.

Ну уж нет, именно это я и хотела сказать, но не вслух и не ей, потому что ей всегда больно, когда я заговариваю о своем старшем брате Коуле, которому дали пять лет за то, что он сбил человека насмерть, когда пьяный в стельку сел за руль.

Мне кажется, я одного за другим теряю близких людей, и это ужасно…

Встаю из‑за стола, подхожу к кухонной стойке, а мама снова принимается загружать посудомоечную машину.

– Ладно, так уж и быть, пойду.

Мама улыбается, лицо ее словно озаряется светом, выражение боли сменяется радостью; она благодарно кивает:

– Спасибо тебе, родная.

Как мне ее жалко, просто сердце разрывается. Двадцать два года они с отцом прожили вместе, а потом он взял и изменил ей. Но ведь мы все видели, что рано или поздно это случится. И подумать только, когда мне было шестнадцать и я призналась маме, что влюблена, родители старались сделать все, чтобы мы с Иэном не встречались.

У всех родителей извращенное представление, будто до двадцати лет человек не может понять, что такое любовь, словно возраст, в котором он способен влюбиться по‑настоящему, определяется так же, как возраст, когда по закону разрешается употреблять спиртные напитки. Они считают, что «эмоциональная сфера» подростка не вполне развита, чтобы понять, «настоящая» у него любовь или нет.

Полный идиотизм.

А правда в том, что все взрослые говорят о каких‑то разных видах любви. Но ведь любовь только одна. Единственная. Я любила Иэна каждую секунду своей жизни, любила, когда он смотрел на меня, и от одного его взгляда у меня сжималось сердце, когда он придерживал мои волосы, а меня в это время тошнило после съеденной энчилады.

Вот что такое любовь.

Я очень люблю свих родителей, но никак не могу забыть один день, когда, еще задолго до их развода, мама сильно болела и лежала в постели, а отец лишь занес ей в комнату лекарство и тут же вышел, спросив, где пульт от телевизора.

Да ну их…

Думаю, родители все‑таки что‑то во мне развинтили, потому что, как бы хорошо они ко мне ни относились и как бы я ни любила их, я ужасно боюсь, что моя жизнь будет такой же. Ведь, в сущности, они не были счастливы друг с другом и лишь делали вид, что прожили эту удивительную жизнь по‑настоящему, как все, с двумя детьми, собакой и белой оградой из штакетника вокруг дома. На самом деле, я это точно знаю, они спали, повернувшись спиной друг к другу. Я знаю, что мама часто думала о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы она дала тому парню из школы, в которого втайне была влюблена, еще один шанс (я читала ее дневник и все про него знаю). Я знаю, что папа только и думал о Розанне Хартман, своей студенческой подружке (и первой любви), еще до того, как стал изменять с ней маме. Эта Розанна все еще живет поблизости, в Уилтшире.

Уж если кто и заблуждается в том, что такое любовь и какова она на самом деле, так это взрослые, во всяком случае большинство из них.

В ту ночь, когда я отдала свою девственность Иэну, мы занимались не сексом, а любовью. Я никогда не верила, что смогу произнести эти слова всерьез, и всегда морщилась, когда слышали их от других. «Заниматься любовью». Мне казалось, что эти два слова совершенно не монтируются друг с другом и вообще так могут выражаться одни только старики, настолько пафосно это звучит. Когда по утрам в папиной машине тот парень на волне классического рока тянул свое «Feel Like Makin’ Love…»[2], меня аж передергивало.

Но теперь я могу так сказать, потому что именно это и случилось той ночью.

Это была волшебная, удивительная, потрясающая ночь, с которой ничто и никогда не сможет сравниться. Ничто и никогда.

* * *

В субботу я все‑таки пошла с мамой в тюрьму повидать Коула. Но, как и обычно, почти с ним не разговаривала, да и Коул не особо обращал на меня внимание. И вовсе не для того, чтобы досадить мне. По‑моему, он просто боится говорить со мной. Догадывается, что я злюсь на него и что мне больно сознавать, что он натворил. Это ведь не какой‑нибудь несчастный случай, который можно пережить и забыть как «трагический эпизод». Когда Коулу еще не исполнилось восемнадцати, он уже был законченным алкоголиком. Он позор нашей семьи, паршивая овца в стаде. С самого детства он уже имел дело с полицией, неделями не показывался дома, и родители с ума сходили, не зная, что с ним. Один Бог ведает, чем он занимался. И всегда думал только о себе.

В понедельник я первый раз вышла на работу. Конечно, я очень радовалась, что теперь смогу зарабатывать сама, потому что не хотела жить на папины деньги, но когда явилась туда в изящном черном брючном костюме с белой, застегнутой на все пуговицы рубашке, то сразу почувствовала себя не в своей тарелке. И вовсе не из‑за дурацкой одежды, просто… просто мне казалось, что все это не мое. Сама не знаю, в чем тут дело, но в тот понедельник и всю остальную неделю, когда я просыпалась, одевалась и шла в этот магазин, в голове словно звучал чей‑то голос. Конечно, никаких слов я не слышала, понимала только их смысл: «Это твоя жизнь, Кэмрин Беннетт. Вот такой она и будет».

Я смотрела на проходящих мимо покупателей и видела в них только дурное: самовлюбленные, с надменно задранными носами, с кошельками, туго набитыми купюрами, которые они тратят на совершенно ненужные вещи.

Вот тогда я и поняла, что с этого момента, что бы я ни делала, жизнь моя придет к одному итогу.

Это твоя жизнь, Кэмрин Беннетт. Именно такой она и будет.