ГЛАВА XIX

-- И зачем вы мне твердите, что решили стать лучше? -- говорил лорд

Генри, окуная белые пальцы в медную чашу с розовой водой.-- Вы и так

достаточно хороши. Пожалуйста, не меняйтесь.

Дориан покачал головой.

-- Нет, Гарри, у меня на совести слишком много тяжких грехов. Я решил

не грешить больше. И вчера уже начал творить добрые дела.

-- А где же это вы были вчера?

-- В деревне, Гарри. Поехал туда один и остановился в маленькой

харчевне.

-- Милый друг, в деревне всякий может быть праведником, -- с улыбкой

заметил лорд Генри.-- Там нет никаких соблазнов. По этойто причине людей,

живущих за городом, не коснулась цивилизация. Да, да, приобщиться к

цивилизации -- дело весьма нелегкое. Для этого есть два пути: культура или

так называемый разврат. А деревенским жителям то и другое недоступно. Вот

они и закоснели в добродетели.

-- Культура и разврат, -- повторил Дориан.-- Я приобщился к тому и

другому, и теперь мне тяжело думать, что они могут сопутствовать друг другу.

У меня новый идеал, Гарри. Я решил стать другим человеком. И чувствую, что

уже переменился.

-- А вы еще не рассказали мне, какое это доброе дело совершили. Или,

кажется, вы говорили даже о нескольких? -- спросил лорд Генри, положив себе

на тарелку красную пирамидку очищенной клубники и посыпая ее сахаром.

-- Этого я никому рассказывать не стал бы, а вам расскажу. Я пощадил

женщину, Гарри. Такое заявление может показаться тщеславным хвастовством, но

вы меня поймете. Она очень хороша собой и удивительно напоминает Сибилу

Вэйн. Должно быть, этим она вначале и привлекла меня. Помните Сибилу, Гарри?

Каким далеким кажется то время!.. Так вот... Гетти, конечно, не нашего

круга. Простая деревенская девушка. Но я ее искренне полюбил. Да, я убежден,

что это была любовь. Весь май -- чудесный май был в этом году! -- я ездил к

ней дватри раза в неделю. Вчера она встретила меня в саду. Цветы яблони

падали ей на волосы, и она смеялась... Мы должны были уехать вместе сегодня

на рассвете. Но вдруг я решил оставить ее такой же прекрасной и чистой,

какой встретил ее...

-- Должно быть, новизна этого чувства доставила вам истинное

наслаждение, Дориан? -- перебил лорд Генри.-- А вашу идиллию я могу

досказать за вас. Вы дали ей добрый совет и разбили ее сердце. Так вы начали

свою праведную жизнь.

-- Гарри, как вам не стыдно говорить такие вещи! Сердце Гетти вовсе не

разбито. Конечно, она поплакала и все такое. Но зато она не обесчещена. Она

может жить, как Пердита, в своем саду среди мяты и златоцвета.

-- И плакать о неверном Флоризеле, -- докончил лорд Генри, со смехом

откидываясь на спинку стула.-- Милый мой, как много еще в вас презабавной

детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможет удовлетвориться

любовью человека ее среды? Выдадут ее замуж за грубиянавозчика или

крестьянского парня. А знакомство с вами и любовь к вам сделали свое дело:

она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать,

чтобы ваше великое самоотречение было большой моральной победой. Даже для

начала это слабо. Кроме того, почем вы знаете, -- может быть, ваша Гетти

плавает сейчас, как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном

звездным сиянием?

-- Перестаньте, Гарри, это невыносимо! То вы все превращаете в шутку,

то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам все рассказал. И

что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. Бедная Гетти! Сегодня

утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ее личико,

белое, как цветы жасмина... Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесь

меня убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый

самоотверженный поступокна самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать

лучше. И стану... Ну, довольно об этом. Расскажите мне о себе. Что слышно в

Лондоне? Я давно не был в клубе.

-- Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.

-- А я думал, что им это уже наскучило, -- бросил Дориан, едва заметно

нахмурив брови и наливая себе вина.

-- Что вы, мой милый! Об этом говорят всего только полтора месяца, а

обществу нашему трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, -- на такое

умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне ему очень повезло.

Столько событий -- мой развод, самоубийство Алана Кэмпбела, а теперь еще

загадочное исчезновение художника! В Скотландярде все еще думают, что

человек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовым

поездом, был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил

вовсе и не приезжал в Париж. Наверное, через неделюдругую мы услышим, что

его видели в СанФранциско. Странное дело -- как только кто-нибудь бесследно

исчезает, тотчас разносится слух, что его видели в СанФранциско!

Замечательный город, должно быть, этот СанФранциско, и обладает, наверное,

всеми преимуществами того света!

-- А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? -- спросил Дориан,

поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино па свет. Он сам удивлялся

спокойствию, с которым говорил об этом.

-- Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, -- это его дело.

Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть -- то единственное, о чем я

думаю с ужасом. Она мне ненавистна.

-- Почему же? -- лениво спросил младший из собеседников.

-- А потому, -- лорд Генри поднес к носу золоченый флакончик с уксусом,

-- что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Есть только два

явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке еще остаются необъяснимыми и

ничем не оправданными: смерть и пошлость... Давайте перейдем пить кофе в

концертный зал, -- хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тот

человек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория!

Я был к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейная

жизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными

привычками трудно бывает расстаться. Пожалуй, труднее всего именно с

дурными. Они -- такая существенная часть нашего "я".

Дориан, ничего не отвечая, встал изза стола и, пройдя в соседнюю

комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам. Но

когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:

-- Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?

Лорд Генри зевнул.

-- Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же было бы его

убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он выдающийся человек.

Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес, и при

этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват.

Только раз он меня заинтересовал -- это было много лет назад, когда он

признался мне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему

стимул к творчеству.

-- Я очень любил Бэзила, -- с грустью сказал Дориан.-- Значит, никто не

предполагает, что он убит?

-- В некоторых газетах такое предположение высказывалось. А я в это не

верю. В Париже, правда, есть весьма подозрительные места, но Бэзил не такой

человек, чтобы туда ходить. Он совсем не любознателен, это его главный

недостаток.

-- А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам, что это я убил

Бэзила?

Говоря это, Дориан с пристальным вниманием наблюдал за лицом лорда

Генри.

-- Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не в своей роли.

Всякое преступление вульгарно, точно так же, как всякая вульгарность --

преступление. И вы, Дориан, не способны совершить убийство. Извините, если я

таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ейбогу, я прав. Преступники --

всегда людп низших классов. И я их ничуть не осуждаю. Мне кажется, для них

преступление -- то же, что для нас искусство: простонапросто средство,

доставляющее сильные ощущения.

-- Средство, доставляющее сильные ощущения? Значит, повашему, человек,

раз совершивший убийство, способен сделать это опять? Полноте, Гарри!

-- О, удовольствие можно находить во всем, что входит в привычку, -- со

смехом отозвался лорд Генри.-- Это один из главных секретов жизни. Впрочем,

убийство -- всегда промах. Никогда не следует делать того, о чем нельзя

поболтать с людьми после обеда... Ну, оставим в покое беднягу Бэзила.

Хотелось бы верить, что конец его был так романтичен, как вы предполагаете.

Но мне не верится. Скорее всего, он свалился с омнибуса в Сену, а кондуктор

скрыл это, чтобы не иметь неприятностей. Да, да, я склонен думать, что

именно так и было. И лежит он теперь под мутнозелеными водами Сены, а над

ним проплывают тяжелые баржи, и в волосах его запутались длинные

водоросли... Знаете, Дориан, вряд ли он мог еще многое создать в живописи.

Его работы за последние десять лет значительно слабее первых.

Дориан в ответ только вздохнул, а лорд Генри прошелся из угла в угол и

стал гладить редкого яванского попугая, сидевшего на бамбуковой жердочке.

Как только его пальцы коснулись спины этой крупной птицы с серыми крыльями и

розовым хохолком и хвостом, она опустила белые пленки сморщенных век на

черные стеклянные глаза и закачалась взад и вперед.

-- Да, -- продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану и доставая из

кармана платок, -- картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них не

хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал. Пока вы с ним были так дружны, он

был великим художником. Потом это кончилось. Изза чего вы разошлись? Должно

быть, он вам надоел? Если да, то Бэзил, вероятно, не мог простить вам этого

-- таковы уж все скучные люди. Кстати, что сталось с вашим чудесным

портретом? Я, кажется, не видел его ни разу с тех пор, как Бэзил его

закончил... А, припоминаю, вы говорили мне несколько лет назад, что

отправили его в Селби, и он не то затерялся по дороге, не то его украли. Что

же, он так и не нашелся? Какая жалость! Это был настоящий шедевр. Помню, мне

очень хотелось его купить. И жаль, что я этого не сделал. Портрет написан в

то время, когда талант Бэзила был в полном расцвете. Более поздние его

картины уже представляют собой ту любопытную смесь плохой работы и благих

намерений, которая у нас дает право художнику считаться типичным

представителем английского искусства... А вы объявляли в газетах о пропаже?

Это следовало сделать.

-- Не помню уже, -- ответил Дориан, -- Вероятно, объявлял. Ну, да бог с

ним, с портретом! Он мне, в сущности, никогда не нравился, и я жалею, что

позировал для него. Не люблю я вспоминать о нем. К чему вы затеяли этот

разговор? Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две

строчки из какой-то пьесы -- кажется, из "Гамлета"... Постойте, как же

это?..

Словно образ печали, Бездушный тот лик...

Да, именно такое впечатление он на меня производил.

Лорд Генри засмеялся.

-- Кто к жизни подходит как художник, тому мозг заменяет душу, --

отозвался он, садясь в кресло.

Дориан отрицательно потряс головой и взял несколько тихих аккордов на

рояле.

-- Словно образ печали Бездушный тот лик...-- повторил он.

Лорд Генри, откинувшись в кресле, смотрел на него изпод полуопущенных

век.

-- А между прочим, Дориан, -- сказал он, помолчав, -- что пользы

человеку приобрести весь мир, если он теряет... как дальше? Да: если он

теряет собственную душу?

Музыка резко оборвалась. Дориан, вздрогнув, уставился на своего друга.

-- Почему вы задаете мне такой вопрос, Гарри?

-- Милый мой.-- Лорд Генри удивленно поднял брови.-- Я спросил, потому

что надеялся получить ответ, -- только и всего. В воскресенье я проходил

через Парк, а там у Мраморной Арки стояла кучка оборванцев и слушала

какого-то уличного проповедника. В то время как я проходил мимо, он как раз

выкрикнул эту фразу, и меня вдруг поразила ее драматичность... В Лондоне

можно очень часто наблюдать такие любопытные сценки... Вообразите --

дождливый воскресный день, жалкая фигура христианина в макинтоше, кольцо

бледных испитых лиц под неровной крышей зонтов, с которых течет вода, -- и

эта потрясающая фраза, брошенная в воздух, прозвучавшая как пронзительный

истерический вопль. Право, это было в своем роде интересно и весьма

внушительно. Я хотел сказать этому пророку, что душа есть только у

искусства, а у человека ее нет. Но побоялся, что он меня не поймет.

-- Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто до ужаса

реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить или спасти.

У каждого из нас есть душа. Я это знаю.

-- Вы совершенно в этом уверены, Дориан?

-- Совершенно уверен.

-- Ну, в таком случае это только иллюзия. Как раз того, во что твердо

веришь, в действительности не существует. Такова фатальная участь веры, и

этому же учит нас любовь. Боже, какой у вас серьезный и мрачный вид, Дориан!

Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше не верим в

существование души. Сыграйте мне, Дориан! Сыграйте какой-нибудь ноктюрн и во

время игры расскажите тихонько, как вы сохранили молодость. Вы, верно,

знаете какой-нибудь секрет.

Я старше вас только на десять лет, а посмотрите, как я износился,

сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан. И сегодня более

чем когда-либо . Глядя на вас, я вспоминаю день нашей первой встречи. Вы

были очень застенчивый, но при этом довольно дерзкий и вообще замечательный

юноша. С годами вы, конечно, переменились, но внешне -- ничуть. Хотел бы я

узнать ваш секрет! Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать все на

свете -- только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вести

добродетельный образ жизни. Молодость! Что может с ней сравниться? Как это

глупоговорить о "неопытной и невежественной юности". Я с уважением слушаю

суждения только тех, кто много меня моложе. Молодежь нас опередила, ей жизнь

открывает свои самые новые чудеса. А людям пожилым я всегда противоречу. Я

это делаю из принципа. Спросите их мнения о чемнибудь , что произошло только

вчера, -- и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в

тысяча восемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда

люди верили решительно во все, но решительно ничего не знали... Какую

прелестную вещь вы играете! Она удивительно романтична. Можно подумать, что

Шопен писал ее на Майорке, когда море стонало вокруг его виллы и соленые

брызги летели в окна. Какое счастье, что у нас есть хоть одно

неподражательное искусство! Играйте, играйте, Дориан, мне сегодня хочется

музыки!.. Я буду воображать, что вы -- юный Аполлон, а я -- внимающий вам

Марсий... У меня есть свои горести, Дориан, о которых я не говорю даже вам.

Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой

остается молодым... Я иногда сам поражаюсь своей искренности. Ах, Дориан,

какой вы счастливец! Как прекрасна ваша жизнь! Вы все изведали, всем

упивались, вы смаковали сок виноградин, раздавливая их во рту. Жизнь ничего

не утаила от вас. И все в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не

испортила. Вы все тот же.

-- Нет, Гарри, я уже не тот.

-- А я говорю -- тот. Интересно, какова будет ваша дальнейшая жизнь.

Только не портите ее отречениями. Сейчас вы -- совершенство. Смотрите же, не

станьте человеком неполноценным. Сейчас вас не в чем упрекнуть. Не качайте

головой, вы и сами знаете, что это так. И, кроме того, не обманывайте себя,

Дориан: жизнью управляют не ваша воля и стремления. Жизнь наша зависит от

наших нервных волокон, от особенностей нашего организма, от медленно

развивающихся клеток, где таятся мысли, где родятся мечты и страсти. Вы,

допустим, воображаете себя человеком сильным и думаете, что вам ничто не

угрожает. А между тем случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего

неба, запах, когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка

забытого стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная

фраза из пьесы, которую вы давно уже не играли, -- вот от каких мелочей

зависит течение нашей жизни, Дориан! Браунинг тоже где-то пишет об этом. И

паши собственные чувства это подтверждают. Стоит мне, например, ощутить

гденибудь запах духов "белая сирень", -- и я вновь переживаю один самый

удивительный месяц в моей жизни. Ах, если бы я мог поменяться с вами,

Дориан! Люди осуждали нас обоих, но вас они всетаки боготворят, всегда будут

боготворить. Вытот человек, которого наш век ищет... и боится, что нашел. Я

очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще не

создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на

музыку. Дни вашей жизни -- это ваши сонеты.

Дориан встал изза рояля и провел рукой по волосам.

-- Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу, -- сказал

он тихо.-- И я не хочу больше слышать таких сумасбродных речей, Гарри! Вы не

все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы от

меня. Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!

-- Зачем вы перестали играть, Дориан? Садитесь и сыграйте мне еще раз

этот ноктюрн. Взгляните, какая большая, желтая, как мед, луна плывет в

сумеречном небе. Она ждет, чтобы вы зачаровали ее своей музыкой, и под звуки

ее она подойдет ближе к земле... Не хотите играть? Ну, так пойдемте в клуб.

Мы сегодня очень хорошо провели вечер, и надо кончить его так же. В клубе

будет один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться, -- это лорд

Пул, старший сын Борнмаута. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы я

его познакомил с вами. Премилый юноша и немного напоминает вас.

-- Надеюсь, что пет, -- сказал Дориан, и глаза его стали печальны.-- Я

устал, Гарри, я не пойду в клуб. Скоро одиннадцать, а я хочу пораньше лечь.

-- Не уходите еще, Дориан. Вы играли сегодня, как никогда. Ваша игра

была как-то особенно выразительна.

-- Это потому, что я решил исправиться, -- с улыбкой промолвил

Дориан.-- И уже немного изменился к лучшему.

-- Только ко мне не переменитесь, Дориан! Мы с вами всегда останемся

друзьями.

-- А ведь вы однажды отравили меня книгой, Гарри, -- этого я вам

никогда не прощу. Обещайте, что вы никому больше не дадите ее. Это вредная

книга.

-- Дорогой мой, да вы и в самом деле становитесь моралистом! Скоро вы,

как всякий новообращенный, будете ходить и увещевать людей не делать всех

тех грехов, которыми вы пресытились. Нет, для этой роли вы слишком хороши!

Да и бесполезно это. Какие мы были, такими и останемся. А "отравить" вас

книгой я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность

человека, -- напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно

нейтрально. Так называемые "безнравственные" книги -- это те, которые

показывают миру его пороки, вот и все. Но давайте не будем сейчас затевать

спор о литературе! Приходите ко мне завтра, Дориан. В одиннадцать я поеду

кататься верхом, и мы можем покататься вместе. А потом я вас повезу

завтракать к леди Бренксам. Эта милая женщина хочет посоветоваться с вами

насчет гобеленов, которые она собирается купить. Так смотрите же, я вас

жду!.. Или не поехать ли нам завтракать к нашей маленькой герцогине? Она

говорит, что вы совсем перестали бывать у нее. Быть может, Глэдис вам

наскучила? Я это предвидел. Ее остроумие действует на нервы. Во всяком

случае, приходите к одиннадцати.

-- Вы непременно этого хотите, Гарри?

-- Конечно. Парк теперь чудо как хорош! Сирень там цветет так пышно,

как цвела только в тот год, когда я впервые встретил вас.

-- Хорошо, приду. Покойной ночи, Гарри.

Дойдя до двери, Дориан остановился, словно хотел еще что-то сказать. Но

только вздохнул и вышел из комнаты.