Тайна атеистической философии и анархистской этики 9 страница

Тайна жизни, как океан, бескрайня и бесконечна, в ней разлито некое Божественное начало, евклидов ум человека страшится этой бескрайности, поэтому он иногда и проклинает жизнь. Но в своей логосной сути жизнь - это то, что надо благословлять, ибо каждая тварь и каждое существо имеют свой маленький нимб, в котором затерялась капелька небесного счастья. Боголюбивой душе князя Мышкина всякая тварь открывается небесной стороной своего существа, и он, очарованный этим, вопрошает: "...Неужели на самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать... а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят..." [478]

Всей природой своего естества человек связан со всеми мирами. Нечто от этих миров заключено в человеке. Необъяснимым образом в него вливаются видимые и невидимые силы всех существующих миров. А когда человек с помощью евангельских добродетелей одухотворит и преобразует свою душу, то он все эти миры ощущает как органическую часть своего существа; тайны всего тварного вливаются в него и живут в нем во всей своей бескрайности и бесконечности. "Брат мой, - говорит старец Зосима, - у птичек прощения просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю да было бы. Все как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться, всецело любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтоб и они грех твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям бессмысленным" [479].

Алеша весь в этой истине и в этом чувстве. Он не только любит всех и вся, но опьянен Божественной любовью, любовью ко всем людям, ко всей твари. Дивная красота этой христианской все-влюбленности трогательно описана в главе "Кана Галилейская". Пока отец Паисий читает Евангелие над гробом только что усопшего старца Зосимы, Алеша тихонько молится Богу, но вскоре примечает, что молится почти машинально. Обрывки каких-то мыслей кружат в его душе, иногда сияют ярко, как звездочки, и тут же гаснут, сменяясь другими... Но вместе с тем в душе его царило и нечто нейтральное, устойчивое, то, что ублажает и утоляет душу, и он осознавал это. Иногда он с жаром начинает молитву, не замечая, что переходит на что-то другое, задумывается, забывая молитву и забывая, почему он ее прервал. Он начинает вслушиваться в то, что читает отец Паисий, но, сильно утомленный, мало-помалу начинает дремать.

"И в третий день брак бысть в Кане Галилейской, и бе Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы Его на брак".

"- Ах, да, - как вихрь проносится в голове Алеши, - я это место люблю. Это Кана Галилейская, первое чудо Христово... Ах, это чудо, это милое чудо. Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворя чудо, радости людской помог... "Кто любит людей, тот и радость их любит..." Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была... "Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения", - это опять-таки он говорил".

Среди гостей Алеша видит старца Зосиму. "Но кто это? Кто? Как... И он здесь? Да ведь он во гробе... Но он здесь... встал, увидел меня, идет сюда... Господи!"

Да, к нему подошел он, сухонький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уже нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с нами, когда собирались к нему в гости. Лицо же открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званый на брак в Кане Галилейской...

- Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, - раздается над ним тихий голос. - Пойдем и ты к нам.

Голос его, голос старца Зосимы...

- Веселимся, - продолжает сухонький старичок, - пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей?.. А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?

- Боюсь... не смею глядеть... - прошептал Алеша.

- Не бойся Его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою Своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился... воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь - сосуды несут...

Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга рвались из души его... Он простер руки, вскрикнул и проснулся..." [480]

Бесконечная тайна жизни перерастает в бескрайнюю радость. Из бездонных глубин и недосягаемых высот Божьих миров изливается и растекается Божественная радость, размягчая человеческое сердце. Христоносная душа завершает свой земной путь небесной трапезой, небесной радостью, а через нее и вся тварь. И сознаешь тогда, что в своей чудесной красоте вся тварь представляет вечное и бесконечное чудо Божие в Кане Галилейской. Стоит прикоснуться Христу Своей чудодейственной рукой, и в каждом существе заструится вечная Божественная радость и обновляется тварь: из ветхой становится новой, из смертной - бессмертной, из горестной - сладостной, из опечаленной - радостной. Ибо Он, только Он горестную жизнь твари услаждает вечной Божественной сладостью - Собою. От Него и в Нем жизнь всегда нова, всегда сладостна, всегда логосна. В обветшавшее существо твари Он непрестанно вливает вино новой радости, Божественной радости. Пресную воду жизни Он постоянно претворяет в вино вечной новой радости, чтобы исстрадавшиеся жители нашей планеты не утратили драгоценное ощущение того, что мир этот - всегда новое, сладостное и радостное чудо Божие. В бесконечном Своем человеколюбии Он непрестанно зовет всех людей быть Его гостями, чтобы они пили Его вино, радовались Его радостью и жили бы вечно в дивном и чарующем свете Его Личности.

Очарованный прекрасным видением первого чуда Христова, Алеша быстро выходит из келии на воздух. "Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих, сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною... Алеша стоял, смотрел и вдруг, как подкошенный, повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая ее своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. "Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои...", - прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и не стыдился исступления сего. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, "соприкасаясь мирам иным". Простить хотелось ему всех и за все, и просить прощения, о! не себе, а за всех, за все и вся, а "за меня и другие просят", прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом, и сознавал, и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. "Кто-то посетил мою душу в тот час", - говорил он потом с твердой верою в слова свои..." [481] А тот "Кто-то" был Христос, Которого так жаждала душа Алеши.

В богочеловеческой любви, которая исполняет все существа во всех Божьих мирах, христоносная душа достигает самой высшей полноты жизни. В этой любви вся тварь открывается райской красоте и органической цельности. Между христоликой душой и всей тварью находится Христос, и душа воспринимает мир не отвлеченно, но напрямую через Христа, поэтому для нее мир есть Божья Благая весть. В святилище своего существа христоликая душа переживает горнюю радость, высшее блаженство, жизнь становится райской. Под спудом громыхающей дисгармонии мира, пробивающей кору жизни и взламывающей жизнь, сокрыта неизреченная гармония жизни. К ней можно придти, если душа живет христианской вселюбовью, ибо только вселюбовь дает человеку возможность отыскать, ощутить и познать Божественную гармонию жизни. Совершенная и абсолютная гармония возможна только в совершенной и абсолютной любви - в Боге. Ощущение и видение этой гармонии дается только человеку, чье сердце постоянно исполнено бескрайней любовью ко всем и вся. Таким человеком был Достоевский. Он имел это видение и прекрасно описал его в фантастическом рассказе "Сон смешного человека".

Смешному человеку Достоевского снится, что он находится на какой-то другой земле. И он рассказывает следующее: "Все было точно так же, как у нас, но казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками. И наконец я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, - о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке... Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и в голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди, не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем, но как бы все уже знали, так мне показалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с лица моего.

Пусть это был только сон, - продолжает Достоевский, - но ощущение любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, их познал и убедился, я любил их, я страдал за них потом... Они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнилось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся познать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и выше, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится познать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили о себе подобных существах. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и я убежден, что те понимали их. Так смотрели они и на всю природу, - на животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и любили их, побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не смог понять... Они были резвы и веселы, как дети. Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались легкою пищей, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал у них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества. Они радовались явившимся у них детям как новым участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им, и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножавшаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими своими даже после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертью. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса... У них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с единой вселенной... Они славили природу, землю, море, леса... Казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая... Я чувствовал, что при них и мое сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их сердца… От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я молился на них" [482].

После пробуждения Достоевский почувствовал, что все его существо преисполнено бесконечной вселюбовью и вечной истиной. Все в нем в восхищении восклицало: "О, теперь жизни и жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине; не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь, и - проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту, и уж, конечно, на всю жизнь! Я иду проповедовать, я хочу проповедовать - что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу!.. Я и сбиться не могу, потому что я видел истину, видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, - не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ [483] ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее не могло быть у людей. И так как же я собьюсь?.. Живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и навсегда меня направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хоть бы тысячу лет!" [484]

Достоевский, озлобленный мятежник и ожесточившийся богоборец, принял мир, нашел в нем смысл и вечную ценность и, таким образом, достиг наивысшей полноты жизни. Все дикие атеистические сомнения, все опустошающие анархические стремления, все самоубийственное расположение духа, все это отступило и закончило свое существование. И все его существо охватило возвышенное спокойствие и тихое блаженство, наполненное ясностью мысли, гармоничной горней радостью и безмерной надеждой. Некогда самый отчаявшийся из отчаявшихся исполнил свою неспокойную душу Божественной гармонией, невиданной красотой, непреходящей истиной, всепобеждающей любовью и в христолюбивом восторге растворился в наивысшей полноте жизни, где все есть - "красота и молитва" [485].

Через молитвенное погружение в наивысшую полноту жизни, во Христа, "проклятая проблема" страдания, которая для человеческого ума представляет самый главный искус непринятия мира и Бога, получает свое конечное разрешение. Только во Христе и со Христом страдание теряет свою отравляющую горечь, оно осветляется, осмысливается и становится необходимым средством для человеческого совершенствования и спасения. Вне Христа человеческое страдание не имеет ни смысла, ни оправдания. С Ним оно становится чистилищем, в котором душа очищается от всяческой нечистоты и становится самой лучшей школой христианства [486].

Таинственным и чудодейственным прикосновением благой руки Христовой горькая тайна людского страдания становится сладостной, и старая боль, и тягостная печаль постепенно перерастают в тихую радость и блаженство. Только человек, погруженный в молитвенную любовь, ощущает, как его земная жизнь соприкасается с горней, бесконечной, не известной ему, но столь же желанной жизнью. От этого предвосхищения душа возвышенно трепещет, разум озаряется и сердце радостно плачет, "а надо всем-то правда Божия умиляющая, примиряющая, всепрощающая" [487]. Господь Христос дает возможность человеку сносить не только всяческие страдания, но сверх того, дает силы в страданиях быть блаженным и счастливым. Христоликий старец Зосима, отправляя Алешу в мир, говорит: "Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе еще странствовать... Все должен будешь перенести, пока вновь пребудеши. А дела много будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос. Сохрани Его, и Он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сим счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай... Много несчастий принесет тебе жизнь, но именно ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословлять заставишь, - что важнее всего" [488].

К наивысшей полноте жизни в Богочеловеке Христе приходят через внутренне делание в евангельских добродетелях. Когда христоносная личность евангельские добродетели стяжает в своей душе, когда претворит в содержание своего существа, своей жизни, тогда она исцеляет себя тем самым от греховной раздробленности, секулярности, самозамкнутости и входит в царство высшей полноты жизни, где Христос в бескрайней любви и бесконечной мудрости царствует и властвует.

Тайна Европы

Все человеческие мысли, все ощущения, все человеческие дела в своем конечном выражении заканчиваются только двумя путями: или в человекобоге, или в Богочеловеке. Между этими полюсами протекает вся творческая жизнь рода людского как в духовном, так и в материальных планах. Хочет человек того или нет, но он служит или человекобогу, или Богочеловеку, содействуя тем самым преуспеванию в мире или человекобожества или Богочеловечества. Не только главное, но и единственное направление всякой человеческой жизни на земле - это направленность или к человекобожеству, или богочеловечеству. Все божества различных религий на нашей планете, в сущности, только разнородные виды и облики двух божеств: человекобога и Богочеловека.

Люди всегда это ощущали, но в полноте сие открылось только верующим человеческим умам. Среди них на первом месте - Достоевский. Различные проблемы человеческого духа он свел к двум главным: к проблеме Бога и к проблеме человека. Но и эти две проблемы, по сути, одна. Это - "проклятая проблема" человеческой личности. Тот, кто решил эту проблему, решил тем самым и другие проблемы; это - главное убеждение Достоевского. Тысячелетиями человек решал "проклятую проблему" человеческой личности и не мог ее решить. Окончательно и в полноте решил ее только Богочеловек. Он решил ее Своим Богочеловечеством, человек же своим человекобожеством не смог разрешить эту проблему.

Веками Европа мучилась над решением "проклятой проблемы" человеческой личности, и разрешить ей эту проблему никак не удавалось, ибо она всегда решала проблему человеком и человекобогом, а не Богочеловеком. Достоевского очень мучил идейный и моральный хаос Европы, долго он искал причину этого хаоса и, в конце концов, нашел ее. Нашел в римокатолицизме.

Почему в римокатолицизме? - вознегодуют многие. Разве не проповедует Христа римокатолицизм? Да, проповедует, - отвечает Достоевский, - но искаженного Христа, европеизированного Христа, Христа, созданного по образу и подобию европейского человека. В своей безмерной гордости европейский человек не хотел себя уподобить Богочеловеку, но Богочеловека уподобил себе. Самыми разными способами европейский человек долго и систематически оценивал человека по отношению к Богочеловеку, пока в своем самолюбии не дошел до полного безумия - создал гордый догмат о непогрешимости человека. В этом догмате - дух Европы, все ее ценности, все ее идеалы, все ее устремления. Человек наконец-то потеснил и почти совсем заменил собою Богочеловека. Долго и упорно европейский человек боготворил себя через философию, науку, религию (папизм), через культуру и цивилизацию. Все его дела пронизаны одним и тем же духом - духом римокатолицизма. Из-за того, что римокатолицизм догматом о непогрешимости человека обоготворил человека и провозгласил его верховным мерилом в мире человеческих ценностей, он тем самым вольно или невольно стал причиной атеизма, социализма, анархизма; римокатолицизм создал человекобожескую культуру, поклонившуюся человеку. Европейский человекобог оттеснил собою Богочеловека. Догматом о непогрешимости человека римокатолицизм дал право на жизнь человекобожеству во всех его проявлениях и действиях. Всеми силами трудится Европа, чтобы это человекобожество воцарилось во всех сферах человеческой деятельности и творчества. Отсюда все ее мучения, все ее трагедии, все ее смерти.

Проблема Европы, по сути - проблема римокатолицизма; это вывод, к которому приходит прозорливый Достоевский, изучая Европу. Во многих своих произведениях он исследует эту проблему. Но чтобы мы смогли получить полную картину его мировоззрения по этому поводу, будем придерживаться хронологического порядка. Первый раз достаточно обширно Достоевский занимается этой проблемой в романе "Идиот" (1868 г.). Для выражения своих идей он избирает своего любимого героя - князя Мышкина.

"Католичество - все равно, что вера нехристианская, - говорит князь Мышкин. - Да, нехристианская, - это во-первых. А во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма. Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он анархиста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило... Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти Церковь не устоит на земле и кричит: Non possumus! По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение западной Римской империи, и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово? Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм, прежде всего, с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он - порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! У нас не веруют еще только сословия исключительные, корень потерявшие, а там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать, - прежде от тьмы и от лжи, а теперь уж от фанатизма, из ненависти к Церкви и к христианству.

- Вы очень преувеличиваете, - протянул Иван Петрович, - в тамошней Церкви тоже есть представители, достойные всякого уважения и добродетельные...

- Я никогда и не говорил об отдельных представителях Церкви. Я о римском католичестве в его сущности говорил, я о Риме говорю. Разве может Церковь совершенно исчезнуть? Я этого никогда не говорил!

- Согласен, но все это известно и даже не нужно и... принадлежит богословию...

- О, нет, о, нет! - возражает князь Мышкин. - Не одному богословию, уверяю вас, что нет! Это гораздо ближе касается нас, чем вы думаете. В этом-то вся и ошибка наша, что мы не можем еще видеть, что это дело не исключительно одно только богословское! Ведь и социализм - порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собою потерянную нравственную власть религии, чтобы утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! "Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternite ou la morte, два миллиона голов! По делам их вы узнаете их - это сказано!" [489]

С известными дополнениями Достоевский повторяет эту идею в романе "Бесы" (1817 г.). Он пишет: "...Римский католицизм уже не есть христианство... Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье диаволово искушение, и, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир" [490].

Нет ни одного политического или социального вопроса в Европе, который опосредованно или напрямую не был бы связан с вопросом римского католичества. По мнению Достоевского, римокатолицизм - самый главный вопрос в Европе. Все отрицательные, христоборческие силы европейского духа сошлись, как в фокусе, в догмате о непогрешимости папы и получили свою неизменную религиозную санкцию. В своем дневнике в 1873 г. Достоевский пишет: "Римская Церковь в том виде, в каком она состоит теперь, существовать не может. Она заявила об этом громко сама, заявив тем самым, что царство ея от мира сего и что Христос ея "без царства земного удержаться на свете не может". Идею римского светского владычества католическая Церковь вознесла выше правды и Бога; с той же целью провозгласила и непогрешимость вождя своего, и провозгласила именно тогда, когда уже в Риме стучалась и входила светская власть; совпадение замечательное и свидетельствующее о "конце концов". До самого падения Наполеона III Церковь римская могла еще надеяться на покровительство царей, которыми держалась (а именно Франциею) вот уже столько веков. Чуть только оставила ее Франция - пала и светская власть Церкви. Между тем Церковь католическая этой власти своей ни за что, никогда и никому не уступит и лучше согласится, чтоб погибло христианство совсем, чем погибнуть светскому государству Церкви. Мы знаем, что многие из мудрых мира сего встретят нашу идею с улыбкою и с покиванием главы; но мы твердо отстаиваем ее и провозглашаем еще раз, что нет теперь в Европе вопроса, который бы труднее было разрешить, как вопрос католический; и что нет и не будет отныне в будущем Европы такого политического и социального затруднения, к которому бы не примазался и с которым не соединился бы католический римский вопрос. Одним словом, для Европы нет ничего труднее, как разрешение этого вопроса в будущем, хотя 99/100 европейцев в данную минуту, может быть, и не думают даже об этом" [491].

Все малые и великие тайны европейского духа вместились и слились в одном огромном и неизменном догмате, догмате о непогрешимости человека. Тем самым разрешились главные устремления европейского гуманизма в самых различных его проявлениях - от светского до религиозного. Человек провозглашен человекобогом. По сути, в догмате о непогрешимости человека открылась главная тайна европейского человека. Европейский человек ясно и искренне исповедал пред земным и небесным мирами то, что хотел сказать, то, к чему стремился. Догматом о непогрешимости человека он решительно и окончательно изгнал из Европы Богочеловека и воцарил человекобога, а тем самым навсегда предопределил будущее Европы: она неминуемо должна продвигаться по путям непогрешимости человека - европейского человекобога.

Достоевский с болью и отчаянием ощущает все это, и в 1876 году так пишет: "Римское католичество давно уже считает себя выше всего человечества. До сих пор оно блудодействовало лишь с сильными земли и надеялось на них до последнего срока. Но срок этот пришел теперь, кажется, окончательно, и римское католичество, несомненно, бросит властителей земных, которые, впрочем, сами ему изменили и давно уже в Европе затеяли на него всеобщую травлю, а теперь, в наши дни, уже окончательно организовавшуюся. Что ж, римское католичество и такие повороты проделывало: раз, когда надо было, оно, не задумавшись, продало Христа за земное владение. Провозгласив как догмат, "что христианство на земле удержаться не может без земного владения Папы", оно тем самым провозгласило Христа нового, на прежнего не похожего, прельстившегося на третье диаволово искушение, на царства земные: "все сие отдам Тебе, поклонися мне"! О, я слышал горячие возражения на эту мысль; мне возражали, что вера и образ Христов и поныне продолжают еще жить в сердцах множества католиков во всей прежней истине и во всей чистоте. Это несомненно так, но главный источник замутился и отравлен безвозвратно. К тому же Рим слишком еще недавно провозгласил свое согласие на третье диаволово искушение в виде твердого догмата, а потому всех прямых последствий этого огромного решения нам еще заметить нельзя было. Замечательно, что провозглашение этого догмата, - это открытие "всего секрета", - произошло именно в то самое мгновение, когда объединенная Италия стучалась уже в ворота Рима. У нас многие тогда над этим смеялись: "...сердит, да не силен" (о Папе [492])... Только навряд ли не силен. Нет, такие люди, способные на такие решения и повороты, не могут умереть без боя. Возразят, что это и всегда так было в католичестве, по крайней мере, подразумевалось, и что, стало быть, не было никакого переворота. Да, но не всегда был секрет. Папа много веков делал вид, что доволен крошечным владеньицем своим, Папской областью, но все это лишь единственно для аллегории; главное же в том, что в этой аллегории неизменно таилось зерно главной мысли, с несомненной и всегдашней надеждой Папства, что зерно это разовьется в будущем в пышное дерево и осенит им всю землю. И вот, в самое последнее мгновение, когда отнимали от него последнюю десятину его земного владения, владыка католичества, видя смерть свою, вдруг восстает и изрекает всю правду о себе всему миру: "Это вы думали, что я только титулом государя Папской области удовольствуюсь? Знайте же, что я всегда считал себя владыкой мира и всех царей земных, и не духовным только, а земным, настоящим их господином, властителем и императором. Это я - царь над царями и господин над господствующими, и мне одному принадлежат на земле судьбы, времена и сроки; и вот я всемирно объявляю это теперь в догмате о моей непогрешимости". Нет, тут сила; это величаво, а не смешно; это - воскрешение древней римской идеи всемирного владычества и единения, которая никогда и не умирала в римском католичестве; это Рим Юлиана Отступника, но не побежденного, а как бы победившего Христа в новой и последней битве. Таким образом, продажа истинного Христа за царства земные совершилась" [493].