КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Обед хороший, славное вино.
Давайте их поить — пусть официант приносит, наливает. Нет, пусть лучше официантка, да декольте ей, декольте!
САЛЬЕРИ
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.
О! Пусть Моцарт молчит и хмурится, ну хоть полминуты.
А ещё, смотрите, в самом начале, в первом монологе
САЛЬЕРИ
Ребёнком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался...
Давайте здесь пустим фонограмму органа — пусть артист слушает и заслушивается.
САЛЬЕРИ
Я слушал и заслушивался — слёзы
Невольные и сладкие текли.
Ага! И пусть поплачет.
— Иннокентий Михайлович, вы сможете заплакать под орган?
— Я силюсь, Олег Николаевич, да не могу. Нет ли луку? Глаза потру.
— Нет, вы слюнёй помажьте.
Но самый большой подарок театру — трижды (в соответствии с ремарками Пушкина) звучащая в «Моцарте и Сальери» музыка. Первый раз — слепой скрыпач играет «из Моцарта нам что-нибудь». Другой раз — Моцарт играет какое-то свое новенькое сочинение, которое «сегодня набросал». Третий — по просьбе Сальери Моцарт играет свой Реквием.
Фальшивую игру скрыпача Моцарт и Сальери слушают, конечно, недолго. Но игру самого Моцарта дадим, не скупясь, — пусть публика хоть полчаса послушает великую музыку, ей полезно.
И вот мы в театре (всё равно: XIX ли, ХХI ли век, безразлично: в Керчи или в Вологде). Моцарт вдохновенно играет, Сальери корчится (сперва от восторга; потом от зависти; потом, уже отравив, от угрызений совести), а спектакль, глядишь, идёт уже около часу, отлично! А после антракта дадим, пожалуй, «Скупого рыцаря»...
Всё так хорошо, так замечательно, а потом вдруг — бац! — «постановка успеха не имела».
Добавим: и не могла иметь.
Ибо ни за какие клавесины Моцарт не садится и никакую музыку в «Моцарте и Сальери» не исполняет.
Скрыпач играет, а Моцарт — нет.
***
Зачем писать пьесу белыми стихами? Зачем загонять мысли в точный размер? Зачем эта лишняя работа? И зачем поэту вообще писать пьесы, добровольно налагая на себя тяжкие ограничения: невозможны столь любимые авторские «онегинские» отступления, нельзя описывать истинные чувства и мысли героев (а сами герои нередко врут), ничего нельзя, только «входит», «уходит», «играет». Зачем эти мучения, если владеешь безупречной прозой («Пиковая дама», «Капитанская дочка»)?
Но когда Пушкин получил через Бенкендорфа резолюцию императора «переделать трагедию «Борис Годунов» в роман наподобие Вальтер Скотта», его, наверное, чуть не стошнило от этого безобразного совета.
...Смешно слышать, будто Пушкин не знал законов сцены; потому, мол, маленькие трагедии и вышли несценичны. [В конце XIX века в России появился ещё один несценичный драматург. Постановки, естественно, «успеха не имели», пока не найден был ключ. И бешеный успех МХТ случился оттого, что Станиславский и Немирович открыли (приоткрыли) чеховскую тайну, часть бесконечной чеховской тайны, оставив ещё много открывать Мейерхольду, Стреллеру, Эфросу, Погребничке...]
...О себе самом Пушкин:
Там, там, под сению кулис
Младые дни мои неслись.
Он перечисляет авторов, пьесы которых смотрел, — Фонвизин, Княжнин, Корнель... сотни спектаклей... Это — опыт зрителя. А вот Пушкин — театральный критик:
«Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры.
У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною строгостию, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека. Анжело лицемер — потому что его гласные действия противоречат тайным страстям!»
Чтобы столь точно формулировать, надо быть глубоким знатоком сцены.
...Но к чему литературные аргументы в защиту Пушкина? Он же гений. И никакие законы сцены изучать ему не надо; это они ему подчинялись, а не он им.
***
Пушкин написал «Моцарта и Сальери» стихами. Значит, ему, кроме смысла, был важен ритм! Темп!
Если речь персонажей действительно прерывается музыкой, то Пушкину не составляет труда закончить строку до музыкальной вставки, а после — начать новую. Тогда музыка (сколько бы ни звучала) не разрушает стих.
Так и происходит, когда Моцарт притаскивает к Сальери нищего скрипача.
МОЦАРТ
Войди! Из Моцарта нам что-нибудь.
(Старик играет арию из «Дон Жуана»; Моцарт хохочет.)
САЛЬЕРИ
И ты смеяться можешь?..
Но взгляните на остальные два эпизода, где Пушкин ставит ремарку «играет», подталкивая наши театры музицировать сколько их душе угодно.
В сцене I:
МОЦАРТ
Ну, слушай же.
(Играет.)
САЛЬЕРИ
Ты с этим шёл ко мне
И мог остановиться у трактира...
В сцене II:
МОЦАРТ
Довольно, сыт я. Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Играет.)
Ты плачешь?
САЛЬЕРИ
Эти слёзы
Впервые лью: и больно и приятно...
Мы видим, что строка «Мой Requiem. Ты плачешь? Эти слёзы» разбита музыкой («играет»). Но все издания, даже графически, стараются сохранить строку. Она разбивается на части именами персонажей и ремаркой «играет», но части эти в соответствии с волей поэта смещают по книжному листу так, чтобы всякому было видно, что «Мой Requiem. Ты плачешь? Эти слёзы» — одна строка.
Издатели сохраняют строку на бумаге, хотя могли бы доверить это внутреннему слуху читателя. А театр, где строки лишь звучат, ломает стих, вставляя музыку. Она исполняется несколько минут, но и нескольких секунд довольно, чтобы ухо потеряло музыку текста. Получается, что звучит обрывок строки; потом музыка; а потом, после клавишных, речь персонажа начинается опять с обрывка.
Зачем это спотыкание?
Похоже, что театр упёрся в пушкинскую ремарку «играет» и благоговейно исполняет волю автора, не понимая, быть может, его иносказаний.
А вдруг пушкинское «играет» вовсе не значит, что Моцарту в этом месте надо барабанить по клавишам? Вдруг Пушкин с нами играет? Театр — искусство условное. У Шекспира по ремарке армии сражаются, а на сцене при этом — два человека.
Пушкин забавляется. Он играет. «Моцарт и Сальери», конечно, трагедия, но это трагедия Моцарта и Сальери, а не молодого жениха Натальи Гончаровой.
Пушкин сочиняет трагедию. Главное слово — сочиняет. А это лучшая забава на свете.
(Трагедию «Борис Годунов» Пушкин упрямо желал называть «Комедией о Царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Закончив её мрачной сценой убийства детей, он не плакал, а прыгал по комнате и хлопал в ладоши и вместо приличного «браво!» кричал себе: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» «Повести Белкина» производят на почтительного читателя почтенное впечатление, почему ж, однако, по словам Пушкина, читая их, «Баратынский ржёт и бьётся»?)
***
Если Пушкин не оставил Моцарту места для «играет», то, может быть, именно потому, что писал для театра и отлично знал сцену.
Будучи весьма невысокого мнения о тогдашних драматических актерах, он, гений, безусловно, учитывал их возможности.
Допустим, Моцарт музицирует в спектакле. Понятно, что должен делать Сальери: закатывать глаза, ломать руки, стискивать зубы да хоть волосы рвать от зависти. А Моцарту что делать? Сидеть за театральной фисгармонией, изображать вдохновение и шевелить корявыми руками над немой клавиатурой, пока наёмный тапёр бренчит за кулисами «из Моцарта нам что-нибудь»? А публика, особенно в партере, отлично слышит, что звук «не оттуда».
Актёр — тогдашний ли, сегодняшний ли — может замечательно изображать, как гений ест, пьёт, беседует с друзьями, ссорится с женой, — всё, кроме того, в чём гений — гений.
Есть голливудские фильмы, где роль тенора Марио Ланца играет сам Марио Ланца. Но все эти фильмы — слащавые мелодрамы. Великие оперные артисты, изображая самих себя, поют отлично, но играют очень плохо. И фильмы эти никогда не имели настоящего успеха.
Булгаков (глубоко верующий!) не побоялся вывести в романе даже Иисуса Христа. Но когда писал для театра... «Последние дни» Булгакова — это лучшая пьеса о Пушкине, но в числе её персонажей Пушкина нет. Булгаков знал сцену и не хотел ставить перед театром задачу, обрекающую на фальшь.
Моцарт — гений музыки. Какой же драматический актёр способен играть на фортепьяно за Моцарта?
Мы мечтаем, чтобы Моцарта сыграл гениальный драматический актёр, но он по определению не может быть музыкантом-виртуозом.
Мацуев, Кисин или Плетнёв могут, конечно, виртуозно и глубоко сыграть фрагмент Реквиема, но самого Моцарта они не сыграют. Музыкант в драматической роли будет фальшивить так же, как драматический артист сфальшивит на фортепьяно.
Сальери глубоко ненавидит Моцарта. Но, слушая его музыку, не может сдержать слез восторга. Как же должен играть сценический Моцарт, чтоб у Сальери брызнули слёзы? Гениально надо играть.
Если ж Сальери расплачется над убогими звуками, то погубит роль. Мы перестанем ему верить. Над неумелой музыкой плакать? Нет ли луку? — глаза потрём.
|
| Похоронная процессия. Сентябрь 1830. Болдино |
Чёрный человек
Театр ставит трагедию так, будто Моцарт и Сальери с луны свалились. Получаются даже не мольеровские типы, а маски — Пьеро и Арлекин из комедии дель арте. Актёры изображают Гений и Злодейство, Зависть и Беспечность. Но где живут герои? Какое у них тысячелетье на дворе?
…Текста так мало (шесть страниц!), что театру кажется, будто это скелет, схема. Театр всё время хочет что-то добавить. Мол, что тут играть? Но давайте почитаем.
МОЦАРТ
Недели три тому, пришёл я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего — не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
Интересно! Беззаботный знаменитый композитор, гуляка праздный, всю ночь не спит, узнав, что к нему заходил неизвестно кто. С чего бы?
«Не знаю», говорит Моцарт. Но это неправда. Он знает. И мы знаем. Это страх лишил сна. Вот подтверждение:
МОЦАРТ
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в чёрном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать — и с той поры за мною
Не приходил мой чёрный человек...
«Сел я тотчас и стал писать». Это самая горькая фраза в трагедии. Но её произносят «влёгкую». Он же гений. Сел — и накатал Реквием.
Но Пушкин рисует картину совсем мрачную.
Моцарт играет с ребёнком; человек в чёрном приходит, заказывает, и гений тотчас бросил всё, бросил сына, сел работать. Что за послушание такое, что за покорность? Приходил невесть кто, даже имени нету.
Это не заказчик приходил. Заказчики сами не ходят.
Моцарта мучит предчувствие конца. Он пишет реквием себе, как приговорённый роет себе могилу. Но это не покорность убийце, а покорность судьбе.
Он и прежде — всего лишь узнав о чёрном визитёре — потерял сон. Сейчас ему постоянно мерещится недоброе.
МОЦАРТ
Мне день и ночь покоя не даёт
Мой чёрный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами...
Вот и минувшей ночью бессонница его томила, и он сочинил музыку. Сальери поражен:«Какая смелость! И какая стройность!» Ещё бы! Эта творческая смелость — единственное убежище Моцарта, ибо пока пишет — не помнит, не думает о чёрном человеке. Это — бегство в сочинительство.
Но вдруг не рок, а всего лишь интриги? И он рассказывает, надеясь, что Сальери обо всём этом что-нибудь знает. Ведь Сальери — придворный композитор. Что-то вроде министра культуры. Он, может быть, сейчас успокоит: брось, там против тебя ничего не имеют.
Но Сальери увиливает, отделывается пустыми словами:
САЛЬЕРИ
И, полно! что за страх ребячий?
Какая высокомерная снисходительность, какая издевка. Ну что ты как ребёнок, ну какие в наше гуманное время могут быть чёрные человеки?
Это оскорбительные утешения. Снисходительные внешне, лицемерные по сути. Чёрные человеки есть, и один из них — рядом с Моцартом сидит. Моцарт не ошибся.
«Что за страх ребячий?» Но разве Моцарт — капризный младенец? Разве чёрный визитёр померещился? Разве привидение приходило и поразило так, что «сел тотчас»? Разве заказа не было?
Но главное слово — которого сам Моцарт избегает — Сальери произнёс: страх.
...Рассказывают, как Шостакович (гений!), ожидая ареста, ночами стоял на лестничной площадке, чтоб, если придут за ним безымянные люди в форме, — не напугали бы родных. Стоял, дрожал и заглядывал вниз, в пролёт. А днём, конечно, обедал, шутил, показывал новые сочинения.
Пушкину что, померещился тайный надзор полиции? Тайная недоброжелательность двора (убийственная пиковая дама) то отправляла его в ссылку, то лезла в его интимные письма, то холодно цедила выговор за самовольную поездку в Москву, то разрешала печататься, то запрещала... Всякий раз оправдывая свои действия глубокомысленным суждением о государственной пользе.
***
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Пушкин заперт в Болдине, он пишет о чувствах Моцарта и Сальери — но мы читаем его мысли и чувства. Он пишет быстро, много — Болдинская осень! — но, может быть, именно потому, что всё время, пока он не пишет, его гнетут ужасные мысли.
Мы читаем, восхищаемся: какая смелость! и какая стройность! и какая продуктивность! А что причиной было? Известно: вдохновение напало, Аполлон посетил. (Аполлон, кстати, не только кифаред, покровитель муз, но и совершенно холодный убийца. Убивал людей десятками, сотнями, целыми городами — и за провинности, и просто по прихоти. И именно оракул Аполлона в Дельфах предрекал Судьбу.)
В маленькой трагедии отражается внутренний мир поэта... Да какой там мир, внутренний разлад, страхи. Оговорюсь: чувствовать страх — не значит трусить. Пушкин известен отчаянной храбростью. Но деться некуда, страх существует, и когда входит Чёрный Человек, у любого смельчака, даже у Дон Гуана, волосы встают дыбом.
Он не боялся ни дуэлей, ни военных стычек, ни двора. Но мысль о том, «что будет с Машкой и Сашкой» (с детьми), если его вдруг не станет, мысль эта мучила его постоянно. Интриги, долги, доносы — душа его под конец была совершенно истерзана.
Не преследования полиции страшили Пушкина, но преследования полиции не облегчают жизнь. Ожидая ареста, сжёг дневники, сжёг важную главу «Евгения Онегина». Неизвестность: что со мною будет? что со мною сделают? Это мучительно.
Эстетическое чувство требует, чтобы великий пал в столкновении с великим противником. Увы.
Лермонтов пишет ужасную правду:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид...
Как? Неужели великий гений пал из-за такой ерунды, из-за мелочей?
Бесконечно презирая белокурую смазливую дрянь, Лермонтов чувствует, что дело, конечно, не в Дантесе.
Заброшен к нам по воле рока...
Судьбы свершился приговор.
Рок, Судьба — слова, слова, пишем, пишем — а как они выглядят? А никак.
Смерть — известно: скелет с косой. Бог — бородатый. Ангел — с крылышками. А рок и судьба никак не выглядят. У них нет образа. И они, конечно, посылают исполнителей, а мы в этих подонках (а то и в арбузных корках) не узнаём, отказываемся признать судьбу.
Смерть заходила, заказала Requiem.
...и с той поры за мною
Не приходил мой чёрный человек.
Почему «за мною», а не «за Реквиемом», не «за нотами»? Это Моцарт проговорился или Пушкин?
О конвоире здесь речь или о смерти? А это одно и то же.
ГАМЛЕТ
Но смерть — тупой конвойный.
И не любит, чтоб мешкали.
«И с той поры за мною не приходил мой чёрный человек». Моцарт непрерывно ждет. Мандельштам от такого ожидания с ума сошёл, пытался покончить с собой.
Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Не эти ли стихи через десять лет бормотал Шостакович, ночуя на лестничной площадке?
***
Моцарт, придя к Сальери с новым сочинением, прежде чем «играет», произносит некое вступление.
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли...
Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного помоложе;
Влюблённого — не слишком, а слегка.
С красоткой, или с другом — хоть с тобой.
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Вот какие мысли приходят гуляке праздному. «Незапный мрак» — это что?
Моцарт загнан, затравлен. И сейчас будет отравлен. То есть избавлен от мук.
— Это вы Пушкину навязываете своё, — говорит рассудительная дама с высшим образованием. — А он, Пушкин, об этом не думал.
А вы-то почём знаете, о чём он думал —
запертый, ссыльный, поднадзорный, невыездной? Неблагонадёжный, которому приходилось уже лгать на допросах, отрекаться от собственных стихов, от собственных мыслей, приходилось подписывать ложные показания; а власть угрожающе говорила ему: «Вы обманули».
Он разве выдумал своих Моцарта и Сальери от скуки, от нечего делать?
О чём он думал? В точности сказать нельзя, но догадаться иногда можно.
Виселица с пятью повешенными. Пушкин рисует её в 1826 году — понятно, сразу после ужаснувшей его казни декабристов. Но и спустя два года, сочиняя в 1828-м романтическую «Полтаву», Пушкин рисует ещё две точно такие же виселицы (с пятью телами на каждой), рядом ещё две одиночные виселицы.
Четыре виселицы на одном листе — это, как говорится, машинально, в задумчивости. Никаких виселиц в «Полтаве» нету. Там казнят топором. Значит, это не иллюстрация к сочиняемым стихам. (Будь иллюстрация — была бы одна плаха.) Это не творческая мысль водит пером, это его подсознание пытается отделаться от того, что его невольно временами гложет:
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 123; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |