Говорить и молчать

Когда улеглась буря, вызванная моими последними словами, я смог продолжать.

— Я прекрасно понимаю ваше возмущение. Утверждение, что говорить—иллюзорный груд и утопиче­ское занятие, весьма напоминает парадокс, а парадокс всегда раздражает. Особенно это относится к францу­зам. Пожалуй, ход этой беседы подвел нас к необходимости выяснить, почему французскому духу так нена­вистен парадокс. Но, возможно, вы согласитесь, что не всегда в нашей власти его избежать. Когда мы пы­таемся опровергнуть какое-нибудь весьма фундаменталь­ное представление, на наш взгляд весьма ошибочное, наши слова неизбежно несут известную долю парадок­сальной дерзости. Как знать, как знать, не был ли ин­теллектуал, вопреки своей воле и желанию, назначен неумолимым предначертанием служить в этом мире адвокатом парадокса! Если бы кто-нибудь взял па себя труд разом и до конца объяснить, почему существуег интеллекгуал, для чего он здесь сущеетвует с тех пор, как существует, и смог бы привести нам несколько просгых примеров того, как представляли свою мис­сию древние: мыслители античной Греции, первые про­роки Израиля и т.д., — возможно, моя догадка оказа­лась бы вещью очевидной и тривиальной. Ведь в конце концов, «докса» означает «общественное мнение», и представляется неоправданным существование клас­са людей, чье специфическое занятие состоит в выска­зывании собственных суждений, если их суждения дол­жны совпадав с общепринятыми. Разве это не излиш­няя роскошь, или, как говорит наш испанский язык, созданный скорее погонщиками мулов, чем камергерами, лишнее седло? Не представляется ли более вероят­ным, что интеллектуал существует для того, чтобы противоречить общественному мнению, «доксе», ра­скрывая, поддерживая перед лицом общих мест правиль­ное мнение, «парадокс»? Может статься, что миссия интеллектуала по существу непопулярна.

Расценивайте эти доводы лишь как мою защиту перед лицом вашего раздражения, но по пути замечу, что с их помощью я хочу коснуться вопросов первого порядка, хотя скандальным образом до сих пор не за­тронутых. Впрочем, очевидно, что вы, ополчившись на меня, ответственны за это новое отступление от темы.

Дело в том, что мое утверждение, несмотря на па­радоксальный вид, вещь довольно простая и очевид­ная. Под речью мы обычно понимаем такую деятель­ность, посредством которой нам удается открыть свои мысли ближнему. Язык есть, разумеется, далеко не толь­ко это, но все остальное предполагает или заключает в себе эту первичную функцию речи. Например, во время разговора мы пытаемся убедить другого, по­влиять на него, иногда обмануть его. Ложь — это речь, скрывающая наши истинные мысли. Но очевидно, что ложь была бы невозможна, если бы первичная, есте­ственная речь не была искренней. Фальшивая монета находится в обращении благодаря настоящей. В конце концов, обман оказывается лишь смиренным парази­том чистосердечия.

Тогда заявим, что человек, принимаясь говорить, делает это потому, что полагает возможным сказать то, что думает. Однако это иллюзия. Этой возможно­сти язык не предоставляет. Он говорит всегда чуть боль­ше или чуть меньше того, что мы думаем, и ставит непреодолимую преграду на пути остального. Он доволь­но хорошо служит для изложений и математических доказательств; в языке физики уже чувствуется двусмы­сленность и недостаточность. Но по мере того, как беседа начинает затрагивать более важные темы, более человеческие, более «реальные», неточность языка, его неуклюжесть, его запутанность увеличиваются. В плену у застарелого предрассудка, мы верим, что понимаем друг друга, мы говорим и слушаем, настолько не со­мневаясь в этом, что в результате понимаем друг дру­га гораздо хуже, чем если бы нам, немым, пришлось угадывать чужие мысли. Больше того, поскольку наше мышление в значительной мере приписывают языку — хотя я отвергаю мысль о том, чтобы эта зависимость была, как принято считать, абсолютной,— то оказывает­ся, что думать — значит говорить с самим собой и, следовательно, не понимать самого себя, подвергаясь огромной опасности запутаться окончательно.

— Не преувеличиваете ли вы немного?— иронически спросил мистер Z.

— Может быть, может быть... Во всяком случае, речь идет о здоровом, компенсирующем преувеличе­нии. В 1922 году в Париже состоялось заседание Фило­софского общества, посвященное проблеме прогресса в языке. Наряду с философами с берегов Сены в нем принимали участие крупные представители француз­ской лингвистической школы, которая в некотором смысле является самой блестящей в мире, по крайней мере как школа. Так вот, просматривая материалы дис­куссии, я наткнулся на высказывание Мейе, повергшее меня в изумление,— Мейе, величайшего лингвиста на­шего времени. «Любой язык, — говорил он, — выражает столько, сколько необходимо обществу, орудием кото­рого он является... С помощью любой фонетики, лю­бой грамматики можно выразить все, что угодно». При всем уважении к памяти Мейе не кажется ли вам, что в этих словах содержится явное преувеличение? Как установил Мейе истинность столь абсолютного высказывания? Вероятно, не в качестве лингвиста. Как лингвист, он знает только языки народов, но не их мысли, а его учение предполагает, что он измерил по­следние первыми и нашел, что они совпадают. Кроме того, мало сказать, что любой язык может выразить любую мысль; но могут ли они делать это с одинако­вой легкостью и непосредственностью? Баскский язык может быть столь совершенен, как этого хочется Мейе. Но дело в том, что он забыл включить в свой словарь один символ для обозначения Бога, и пришлось воспользоваться словом, означающим «Господин Все­вышний»—Jaungoikoa. Поскольку власть феодальных господ вот уже несколько веков как исчезла, Jaungoi­koa сегодня означает просто «Бог», но мы должны перенестись в ту эпоху, когда люди должны были представлять себе Бога как политическую или светскую власть, воображая Бога губернатором или кем-то вро­де того. Этот пример как раз и показывает нам, что баскам при отсутствии имени для Бога стоило большо­го труда вообразить его; поэтому они с таким опозда­нием приняли христианство, и, как показывает само слово, чтобы вложить в их головы чистую идею боже­ственности, требовалось вмешательство властей.

Но если эта деталь баскского языка спорна, что мо­жно найти в нем неспорного? Вот вам другой пример: у филиппинских негритосов слова имеются только для «одного» и «двух». Здесь наряду с отсутствием слов есть несомненное наличие идеи,—идеи, опущенной язы­ком, но столь ясной, что она наглядно присутствует в пальцах рук, а если их не хватает, то и ног.

Так что язык не только затрудняет выражение опре­деленных мыслей, но и препятствует восприятию дру­гих, парализует движение нашего разума в определен­ных направлениях.

Мы не собираемся рассматривать здесь действитель­но главные—и самые интересные!—проблемы, ро­жденные тем грандиозным феноменом, каким является язык. На мой взгляд, мы до сих пор даже не подозре­вали о них именно потому, что нам помешала их раз­глядеть извечная ошибка, скрытая в том представле­нии, что речь служит нам для выражения наших мы­слей.

— О какой ошибке вы говорите? Я не совсем пони­маю,—спросил историк искусств.

— Эта фраза может означать две абсолютно разные вещи: что в процессе речи мы пытаемся выразить на­ши внутренние мысли или состояния, но лишь отчасти преуспеваем в этом; или же что с помощью речи нам удается полностью осуществить это намерение. Как вы можете видеть, здесь вновь появляются два утопизма, с которыми мы сталкиваемся, прежде чем приступить к переводу. И так же они появятся в любом человече­ском занятии, согласно основной идее, которую я предлагаю вам проверить: «Утопично все, что ни де­лает человек». Только этот принцип открывает нам глаза на главные проблемы языка. Ведь если мы действительно излечимся от мысли, что язык мо­жет выразить все наши мысли, мы поймем, что же с нами постоянно происходит на самом деле, а имен­но: что постоянно, когда мы говорим или пишем, мы многого не можем сказать, потому что язык нам этого не позволяет. Да, но тогда язык не только речь, выра­жение, но одновременно неумолимое отречение, необ­ходимость молчать, умалчивать! Нет более распростра­ненного и очевидного явления. Вспомните, что с вами происходит, когда вы говорите на чужом языке. Как это грустно! Это чувство испытываю сейчас я, говоря по-французски: быть вынужденным умалчивать четыре пятых из того, что мне приходит в голову, потому что эти четыре пятых моих испанских мыслей невозможно хорошо сказать по-французски, хотя оба языка так близки. И не считайте, что этого не происходит, когда мы думаем на своем языке, разве что в меньшей степе­ни; только предубеждение мешает нам это увидеть. Здесь я попадаю в ужасное положение, рискуя вызвать еще одну бурю, гораздо страшнее предыдущей. Дей­ствительно, все вышесказанное неизбежно выливается в формулировку, откровенно выставляющую напоказ дерзкие бицепсы парадокса. Вот она: мы в корне не поймем того поразительного явления, каким является язык, если сначала не признаем, что речь состоит пре­жде всего из умолчаний. Существо, не способное от­речься от весьма многого в разговоре, не смогло бы говорить. И каждый язык—это особое уравнение ме­жду обнаружением и умолчанием. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое. Пото­му что все сказать невозможно. Отсюда огромная трудность перевода: речь здесь идет о том, чтобы на определенном языке сказать то, что этот язык склонен умалчивать. Но вместе с тем мы начинаем понимать, что переводу великолепно удается раскрывать секреты других народов и эпох, которые они хранят друг от друга, поддерживая тем свою враждебную разобщенность; короче, он смело объединяет человечество. Потому что, по словам Гёте, «только в общности всех людей осуществляется полнота жизни человечества».