Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Глава I. СМЕНА ДЕКОРАЦИИ




 

«Возможно, Вы согласитесь, что следует сожалеть о моем отказе от костюма Скарамуша, потому что, безусловно, ни один не подходит мне так, как этот. – Так писал Андре-Луи из Парижа Ле Шапелье в письме, которое сохранилось. – Мне суждено, видимо, всегда играть одну и ту же роль: заваривать кашу и сразу ускользать, чтобы не попасть в свалку. Это оскорбительная для меня мысль, и я ищу утешения в высказывании Эпиктета[82] (Вы когда-нибудь читали Эпнктета?), что мы-всего лишь актеры, играющие в пьесе ту роль, на которую нас угодно назначить Режиссеру. Однако обидно, что мне досталась столь презренная роль и вечно приходится блистательно демонстрировать искусство удирать. Однако если мне недостает храбрости, то, но крайней мере, я благоразумен, и, следовательно, нехватку одной добродетели с лихвой возмещает избыток другой. В прошлый раз меня собирались повесить за подстрекательство к мятежу – что же, мне следовало остаться, чтобы дать себя повесить? На этот раз меня могут повесить сразу за несколько вещей, включая убийство: дело в том, что я не знаю, жив ли этот мерзавец Бине после того, как я всадил в его толстое брюхо хорошую порцию свинца. Не могу сказать, чтобы это меня особенно волновало, – напротив, я даже надеюсь, что он мертв, и пошел он ко всем чертям! Нет, правда, мне в самом деле все равно.

У меня полон рот собственных забот. Я истратил почти все скудные средства, которые ухитрился припрятать перед тем, как сбежал в ту кошмарную ночь в Нанте. Единственное, в чем, как мне кажется, я кое-что смыслю, это юриспруденция и театр, но они закрыты для меня: ведь, чтобы найти работу по этой части, придется раскрыть, что я – тот самый малый, который срочно требуется палачу. При сложившихся обстоятельствах вовсе не исключено, что я умру с голоду, особенно при нынешних грабительских ценах на продукты в этом городе. Я вновь прибегаю за помощью к Эпиктету. «Лучше умереть с голоду, – говорит он, – прожив без горя и страха, чем жить среди изобилия, но со смятенным духом». Похоже, что я умру в положении, которое он считает столь завидным, а то, что оно не кажется мне таковым, лишь доказывает, что из меня вышел неважный стоик[83]».

До нас дошло еще одно письмо Андре-Луи, написанное примерно в то же самое время и обращенное к маркизу де Латур д'Азиру. Оно опубликовано господином Эмилем Керсаком в его «Подводных течениях революции в Бретани». Он обнаружил это письмо в архивах Рена, куда оно было передано господином ле Ледигьером. получившим его от маркиза для судебного преследования.

«Из парижских газет, – пишет Андре-Луи в нем, – в подробностях сообщивших о скандале в Театре Фейдо и раскрывших, кто такой Скарамуш, спровоцировавший этот скандал, я узнал также, что Вам удалось избежать судьбы, которую я Вам готовил, когда вызвал бурю общественного негодования и направил ее против Вас. Однако мне бы не хотелось, чтобы Вы почерпнули удовлетворение в мысли, будто я сожалею, что Вас миновала расправа, – это не так. Напротив, я даже рад этому обстоятельству. Наказание виновного смертью имеет тот недостаток, что жертва не знает, что ее покарало правосудие. Если бы Вас разорвали в клочки в тот вечер, я бы теперь сетовал, думая о Вашем вечном безмятежном сне. Виновный должен искупать свой грех не легкой безболезненной смертью, а терзаниями разума. Видите лн, я не уверен, что грешника после смерти непременно ожидает ад, в то время как нисколько не сомневаюсь, что муки ада могут ожидать его в этой жизни. Поэтому я желаю, чтобы Вы еще немного пожили, дабы испить всю горечь ада на этой земле.

Вы убили Филиппа де Вильморена, так как боялись того, что назвали весьма опасным даром красноречия. В тот день я дал клятву, что Ваше злодеяние не принесет плодов. Вы совершили убийство, чтобы заставить умолкнуть голос, который благодаря мне будет звучать по всей стране как набат. Вот так я представлял себе месть. Ясно ли Вам, каким образом я отомстил и как буду мстить впредь? Разве Вы не услышали голос Филиппа де Вильморена в речи, которой я воспламенил народ в Рене в то утро, когда Вы совершили свое злодеяние? Этот голос излагал его идем с огнем и страстью, ибо Немезида[84] наделила меня ими. Разве Вы не услышали вновь голос Филиппа де Вильморена, говорившего устами Omnes Omnibus'a (это опять был мой голос), который, требуя петицию, возвещал гибель Ваших надежд на подавление третьего сословия? Задумывались ли Вы о том, что именно разум человека, воскресшего во мне, его друге, вынудил Вас сделать бесплодную попытку избавиться от меня в январе прошлого года? Она закончилась тем, что Вашему наголову разбитому отряду пришлось искать убежища в монастыре кордельеров. И разве в тот вечер, когда Вас разоблачили перед народом в Театре Фейдо, Вы снова не услышали в голосе Скарамуша голос Филиппа де Вильморена? Вы имели глупость вообразить, что ударом шпаги сможете уничтожить опасный дар красноречия. Голос из могнлы преследует Вас – не так ли? – и не смолкнет, пока Вы не провалитесь в преисподнюю. Теперь Вы уже жалеете, что не убили и меня вместе с Филиппом, как я предлагал. Я ликую, представляя себе горечь Вашего сожаления: ведь сожаление об упущенных возможностях – самый страшный ад, в котором только может пребывать живая душа, особенно такая душа, как Ваша. Именно поэтому я обрадовался, узнав, что Вы уцелели во время скандала в Фейдо, хотя в тот вечер у меня были совсем другие намерения. Да, я доволен, что Вы будете жить, для того чтобы неистовствовать и страдать, наконец-то узнав – у Вас так и не хватило ума самому догадаться об этом, – что Ваше злодеяние было бессмысленным, ибо голос Филиппа де Вильморена всегда будет преследовать Вас и разоблачать громко и упорно до тех пор, пока Вы не падете в крови от справедливой ярости, которую разжигает опасный дар красноречия Вашей жертвы».

Я нахожу странным, что Андре-Луи ни разу не упомянул в этом письме мадемуазель Бпне, и склонен считать, что он слегка покривил душой, приписав свои действия в Фейдо одной взятой на себя миссии и умолчав о своих уязвленных чувствах к Климене.

Эти два письма, написанные в апреле 1789 года, привели к тому, что Андре-Луи стали еще упорнее разыскивать.

Ле Шапелье разыскивал его для того, чтобы предложить свою помощь и еще раз попытаться убедить, что ему следует заняться политической карьерой. Выборщики Нанта разыскивали его – точнее, Omnes Omnibus'a, не догадываясь, что это Андре-Луи, – каждый раз, как возникало вакантное место. А маркиз де Латур д'Азир и господин де Ледигьер разыскивали его, чтобы отправить на виселицу.

Горя жаждой мщения, разыскивал его и господин Бине, оправившийся от раны и обнаруживший, что совершенно разорен. Пока он болел, труниа покинула его и выступала, имея успех, под руководством Полишинеля. Маркиз, которому происшествие в Театре Фейдо помешало лично сообщить мадемуазель Бине о намерении положить конец их отношениям, вынужден был сообщить ей об этом письменно спустя несколько дней из Азира. Хотя он попытался смягчить удар, вложив в конверт чек, чтобы погасить долговые обязательства, несчастная Климена была безутешна. К тому же ее приводил в ярость отец, постоянно напоминавший о том, что события приняли такой оборот потому, что она пренебрегла его мудрыми советами и поторопилась уступить настояниям маркиза. Вполне естественно, что отец и дочь объясняли бегство господина де Латур д'Азира беспорядками в Фейдо. Они обвинили Скарамуша и в этой беде и вынуждены были с горечью признать, что этот негодяй придумал непревзойденную месть. Возможно, Климена даже пришла к мысли, что для нее было бы выгоднее честно поступить со Скарамушем, выйдя за него замуж и предоставив ему, бесспорно наделенному талантами, возвести ее на высоты, к которым влекло ее честолюбие и попасть на которые ей теперь нечего было и надеяться. В таком случае, она была достаточно наказана, ибо, как сказал Андре-Луи, сожаление об упущенных возможностях – самый страшный ад.

Итак, столь упорно разыскиваемый Андре-Луи Моро как сквозь землю провалился, и за ним тщетно охотилась расторопная парижская полиция, подхлестываемая королевским прокурором из Рена. А между тем он находился в доме на улице Случая, в двух шагах от Пале-Рояля, куда его привела чистая случайность.

То, что в письме к Ле Шапелье Андре-Луи называет возможным в ближайшем будущем, на самом деле уже произошло: он остался без средств. Деньги у него кончились, включая и те, которые были выручены от продажи вещей, без которых можно было обойтись.

Положение его было столь отчаянным, что, шагая в одно ветреное апрельское утро но улице Случая, он остановился, чтобы прочесть объявление на двери дома по левой стороне улицы, если стоять лицом к улице Ришелье. Почему он пошел по улице Случая? Возможно, его привлекло название, подходившее к случаю.

Объявление, написанное крупным круглым почерком, гласило, что господину Бертрану дез Ами с третьего этажа требуется обходительный молодой человек, знакомый с искусством фехтования. Над этим объявлением была прикреплена черная продолговатая доска, на которой красовался щит. Щит был красный, с двумя скрещенными шпагами и четырьмя геральдическими лилиями[85] – по одной в каждом углу Андреевского креста. Под щитом золотыми буквами было написано:

БЕРТРАН ДЕЗ АМИ учитель фехтования Королевской академии

Андре-Луи остановился, размышляя. Пожалуй, он может о себе сказать, что обладает требующимися качествами. Он, несомненно, молод и, кажется, достаточно обходителен, а уроки фехтования, которые он брал в Нанте, дали ему по крайней мере элементарные познания в искусстве фехтования. Судя по всему, объявление висит здесь уже несколько дней, значит, претендентов на это место не так уж много. Возможно, в таком случае господин Бертран дез Ами будет не слишком разборчив. Андре-Луи не ел целые сутки, и хотя должность, о которой предстояло узнать поточнее, не была пределом мечтаний, привередничать сейчас не приходилось.

Кроме того, ему понравилось имя Бертран дез Ами: оно вызывало ассоциации с рыцарским духом и дружбой[86]. А поскольку профессия этого человека приправлена романтикой, то, возможно, он не будет задавать слишком много вопросов.

Кончилось тем, что Андре-Луи поднялся на третий этаж и остановился на площадке перед дверью с надписью «Академия господина Бертрана дез Ами». Он открыл дверь и очутился в скудно обставленной прихожей. Из комнаты, дверь которой была заперта, доносился топот, звон клинков, и все эти звуки покрывал звучный голос, несомненно говоривший по-французски, но на том языке, который услышишь только в школе фехтования:

– Продолжайте! Ну же, вперед! Вот так! А теперь флапконада в кварте. Парируйте! Начнем сначала. Вперед! Оборонительное положение в терции. Перенос оружия, и из квинты батманом вниз… Ну же, вытягивайте руку! Вытягивайте! Смелей! Доставайте! – укоризненно воскликнул голос. – Так-так, уже лучше. – Звон клинков прекратился. – Помните: кисть ладонью вниз, локоть не слишком отведен. На сегодня хватит. В среду будем отрабатывать выпад в точку. Это сложнее. Скорость придет, когда будет отработана техника движений.

Другой голос негромко ответил. Послышались удаляющиеся шаги. Урок был окончен. Андре-Луи постучал в дверь.

Ему открыл высокий, стройный, хорошо сложенный человек лет сорока. На нем были черные шелковые штаны, чулки и легкие туфли. Грудь была заключена в плотно прилегавший стеганый нагрудник из кожи, доходивший до подбородка. Лицо смуглое, с орлиным носом, глаза темные, рот твердо очерченный. В блестящих черных волосах, собранных в косичку, кое-где сверкала серебряная нить.

На согнутой руке он держал фехтовальную маску с проволочной сеткой для защиты глаз. Его проницательный взгляд исследовал Андре-Луи с головы до ног.

– Что вам угодно? – вежливо осведомился он. Было очевидно, что он принял Андре-Луи не за того, и это неудивительно, так как, несмотря на бедственное положение, у него был безупречный туалет. Господии дез Ами в жизни бы не догадался, что это – все имущество его посетителя.

– У вас внизу объявление, сударь, – сказал Андре-Луи и понял но тому, как загорелись глаза учителя фехтования, что претенденты на предлагаемую должность действительно не обивают его порог. Затем взгляд господина дез Ами сделался удивленным.

– Так вас привело сюда объявление?

Андре-Луи пожал плечами и слегка улыбнулся.

– Нужно на что-то жить, – пояснил он.

– Входите же, присядьте, я сейчас. Через минуту я освобожусь и займусь вами.

Андре-Луи сел на скамью, тянувшуюся вдоль побеленном стены. Комната была длинная, с низким потолком, пол голый. Кое-где у стены стояли простые деревянные скамьи – точно такие же, как та, на которой он сидел. Стены были увешаны фехтовальными трофеями, масками, скрещенными рапирами, толстыми нагрудниками, разнообразными шпагами, кинжалами и мишенями разных веков и стран. Висел здесь и портрет тучного господина с большим носом, в тщательно завитом парике, с синей лентой святого Духа, в котором Андре-Луи узнал короля. Был здесь и пергамент в раме – диплом Королевской академии, выданный господину дез Ами. В одном углу стоял книжный шкаф, а возле него – письменный стол с креслом. Стол был повернут к одному из четырех окон, ярко освещавших длинную комнату. Полный, прекрасно одетый молодой человек стоял возле стола, надевая камзол и парик. Господин дез Ами не спеша подошел к нему, двигаясь с удивительным изяществом и гибкостью, обратившими на себя внимание Андре-Луи, и теперь стоял, беседуя со своим учеником к помогая ему завершить туалет.

Наконец молодой человек удалился, вытирая пот тонким платком, от которого остался в воздухе запах духов. Господин дез Ами закрыл дверь и повернулся к претенденту, который сразу же поднялся.

– Где вы обучались? – отрывисто спросил учитель фехтования.

– Обучался? – Вопрос застал Аядре-Луи врасплох. – В колледже Людовика Великого.

Господин дез Ами нахмурился и внимательно взглянул на Андре-Луи, проверяя, не осмеливается ли тот шутить.

– Боже мой! Я же не спрашиваю, где вы изучали латынь! Меня интересует, в какой школе вы занимались фехтованием.

– А, фехтованием! – Андре-Луи никогда не приходило в голову, что фехтование можно серьезно рассматривать как науку, – Я никогда им особенно не занимался. Когда-то взял несколько уроков в… в деревне.

Брови учителя приподнялись.

– Но в таком случае зачем же вы потрудились подняться на третий этаж? – воскликнул он, так как был нетерпелив.

– В объявлении не сказано, что требуется превосходное владение шпагой. Если я недостаточно искусен, все же, владея основами, мог бы вскоре наверстать упущенное. Я быстро учусь чему угодно, – похвастался Андре-Луи. – Что до остального, то я обладаю всеми нужными качествами. Как видите, я молод, и я предоставляю вам судить, ошибаюсь ли, полагая, что обходителен. Правда, по профессии я принадлежу к тем, кто носит мантию, тогда как ваш дезнз гласит «cedat toga armis»[87].

Господин дез Ами одобрительно улыбнулся. Несомненно, молодой человек весьма ловок, и, по-видимому, у него живой ум. Он оглядел критическим оком фигуру претендента.

– Как ваше имя? – спросил он.

Андре-Луи на минуту замешкался, затем ответил:

– Андре-Луи.

Темные глаза взглянули на него еще пристальнее.

– А как дальше? Андре-Луи…

– Просто Андре-Луи. Луи – моя фамилия.

– Какая странная фамилия! Судя по акценту, вы из Бретани. Почему вы оттуда уехали?

– Чтобы спасти свою шкуру, – ответил Андре-Луи, не задумываясь, но тут же поспешил исправить ошибку. – У меня есть враг.

Господин дез Ами нахмурился, поглаживая квадратный подбородок.

– Вы сбежали?

– Можно сказать и так.

– Трус, да?

– Я так не думаю. – П Андре-Луи сочинил романтическую историю, полагая, что человек, зарабатывающий на жизнь шпагой, должен питать слабость к романтическому. – Видите ли, мой враг – на редкость искусный фехтовальщик. Лучший клинок нашей провинции, если не всей Франции – такова его репутация. Я решил поехать в Париж, чтобы серьезно заняться фехтованием, а затем вернуться и убить его. Вот почему, честно говоря, меня привлекло ваше объявление. Видите ли, у меня нет средств, чтобы брать уроки иным способом. Я думал найти здесь работу в области права, но ничего не получилось. В Париже и так слишком много адвокатов, а пока я искал работу, я истратил все свои скудные средства, так что… так что само провидение послало мне ваше объявление.

Господин дез Ами схватил его за плечи и заглянул в глаза.

– Это правда, друг мой?

– Ни единого слова правды, – ответил Андре-Луи, рискуя погубить свои шансы из-за непреодолимого порыва сказать то, чего от него не ждут. Однако господии дез Ами расхохотался, а вволю посмеявшись, признался, что очарован честностью претендента.

– Снимите камзол, и посмотрим, что вы умеете, – сказал он. – Во всяком случае, природа создала вас для фехтования. У вас есть легкость, живость и гибкость, хорошая длина руки, и к тому же вы умны. Из вас может что-нибудь получиться. Я научу вас так, чтобы вы могли преподавать начатки искусства новым ученикам, а я буду завершать их обучение. Давайте попробуем. Возьмите маску и рапиру и идите сюда.

Учитель повел Андре-Луи в конец зала, где голый пол был расчерчен меловыми линиями, показывающими новичку, как нужно ставить ноги.

В конце десятнмннутного боя господин дез Ами предложил ему место и дал необходимые пояснения. Кроме обучения начинающих он должен каждое утро подметать зал, начищать рапиры, помогать ученикам одеваться, а также быть полезным в других отношениях. Его жалованье пока что составит сорок ливров в месяц. Бели ему негде жить, он может спать в алькове за фехтовальным залом.

Как видите, у этой службы были и унизительные стороны, однако, если Андре-Луи хотел обедать каждый день, ему следовало начать с того, чтобы съесть свою гордость на первое.

– Итак, – сказал он, подавляя гримасу, – мантия уступает место не только шпаге, но и метле. Да будет так. Я остаюсь.

По своему обыкновению, Андре-Луи, сделав выбор, с головой ушел в работу. Он всегда вкладывал в то, чем занимался, всю изобретательность ума и телесные силы. Он обучал молодых господ основам фехтования, показывая им замысловатый салют, который довел до совершенства, упорно проработав над ним несколько дней, и восемь приемов защиты. В свободное время он отрабатывал эти приемы сам, тренируя глаз, руку и колени.

Видя рвение Андре-Луи, господин дез Ами вскоре понял, что из него может выйти настоящий помощник, и занялся им всерьез.

– Ваше прилежание и рвение заслуживают большей суммы, нежели сорок ливров в месяц, мой друг, – сказал учитель в конце недели. – Однако пока что я буду возмещать то, что вам причитается, передавая секреты этого благородного искусства. Ваше будущее зависит от того, как вы воспользуетесь исключительно счастливой возможностью получать у меня уроки.

После чего каждое утро до прихода учеников учитель полчаса фехтовал с новым помощником. Под руководством такого блестящего наставника Андре-Луи совершенствовался со скоростью, изумлявшей господина дез Ами и льстившей ему. Он был бы еще более изумлен, хотя и не столь польщен, если бы узнал, что секрет поразительных успехов Андре-Луи в немалой степени объясняется тем, что он поглощает содержимое библиотеки учителя. Она была составлена примерно из дюжины трактатов по фехтованию, написанных такими великими мастерами, как Ла Буассьер, Дане и синдик[88] Королевской академии Огюстен Руссо. Для господина дез Ами, мастерство которого было основано на практике, а отнюдь не на теории, и который не был ни теоретиком, ни любителем чтения, эта маленькая библиотека была всего лишь удачным придатком к академии фехтования, частью обстановки. Сами же книги ничего для него не значили, и он не был человеком такого склада, чтобы извлекать пользу из чтения, да и представить себе не мог, что это возможно. Что до Андре-Луи, то он, напротив, имел вкус к научным занятиям и умел черпать знания из книг. Он читал руководства по фехтованию и, запоминая рекомендации разных мастеров, критически сопоставлял их и, сделав выбор, применял на практике.

В конце месяца господин дез Ами внезапно понял, что его помощник превратился в очень искусного фехтовальщика, в бою с которым приходится напрягаться, чтобы избежать поражения.

– Я с самого начала утверждал, что природа создала вас для фехтования, – сказал учитель однажды. – Видите, насколько я был прав. И надо сказать, я хорошо знал, как отточить данные, которыми вас наделила природа.

– Слава учителю! – сказал Андре-Луи.

У них установились самые дружеские отношения. Теперь господин дез Ами давал помощнику не только новичков. Учитель фехтования был человеком благородным и щедрым, и ему в голову не приходило воспользоваться затруднительным положением молодого человека, о котором он догадывался. Напротив, он вознаградил усердие Андре-Луи, повысив его жалованье до четырех луидоров в месяц.

Как это часто бывает, от вдумчивого и серьезного изучения чужих теорий Андре-Луи перешел к разработке своих собственных. Как-то в июне, лежа утром в алькове, он обдумывал отрывок из Дане о двойных и тройных ложных выпадах, прочитанный накануне вечером. Когда он читал это место вчера, ему показалось, что Дане остановился на пороге великого открытия в искусстве фехтования. Теоретик по своему складу, Андре-Луи разглядел теорию, которой не увидел сам Дане, предложив ее. Сейчас он лежал на спине, разглядывая трещины на потолке и размышляя о своем открытии с ясностью, которую раннее утро часто приносит острому уму. Не забывайте, что почти два месяца Андре-Луи ежедневно упражнялся со шпагой п ежечасно думал о ней, и длительная сосредоточенность на одном предмете позволила ему глубоко проникнуть в него. Фехтование в том виде, как он им занимался, состояло из серии атак и защит, серии переводов в темп с одной линии на другую, причем серия эта всегда была ограниченной. Любая комбинация включала обычно полдюжины соединений с каждой стороны – и затем все начиналось снова, причем переводы в темп были случайными. А что, если их рассчитать с начала до конца?

Это была первая часть будущей теории Аидре-Луи, вторая же заключалась в следующем: идею Дане о тройном ложном выпаде можно развить таким образом, чтобы, рассчитав переводы и темп, объединить их в серию с кульминацией па четвертом, пятом пли даже шестом переводе в темп. Иными словами, можно провести серию атак, провоцирующих ответные удары, которые парируют встречным ударом, причем ни один ответный удар не должен попасть в цель-таким образом противника заставляют раскрыться. Нужно заранее продумать комбинацию так, чтобы противник, все время стремясь попасть в цель, незаметно для себя все больше раскрывался, и в конце концов, сделав выпад, покончить с ним неотразимым ударом.

В свое время Андре-Луи довольно прилично играл о шахматы, причем умел думать на несколько ходов вперед. Если применить эту способность к фехтованию, можно вызвать чуть ли не революцию в этом искусстве. Правда, и в теории ложных выпадов можно усмотреть некоторую аналогию с шахматной игрой, но у Дане все ограничивалось простыми ложными выпадами – одиночными, двойными и тройными. Однако даже тройной выпад примитивен по сравнению с методом, на котором Андре-Луи построил свою теорию.

Продолжая размышлять, он пришел к выводу, что держит в руках ключ к открытию. Ему не терпелось проверить свою теорию на практике.

В то утро Андре-Луи попался довольно способный ученик, против которого обычно было нелегко обороняться. Встав в позицию, Андре-Луи решил нанести удар на четвертом переводе, заранее рассчитав четыре выпада, которые должны к нему привести. Они соединили шпаги в терции, и Андре-Луи провел атаку, сделав батман и выпрямив руку. Как и следовало ожидать, последовал полу центр, на который он быстро ответил выпадом в квинте. Противник снова нанес встречный удар, Андре-Луи вошел еще ниже и, когда ученик парировал именно так, как он и рассчитывал, сделал выпад, повернув острие в кварту, и нанес удар прямо в грудь. Это оказалось так легко, что Андре-Луи даже удивился.

Они начали снова. На этот раз Андре-Луи решил атаковать на пятом переводе, и опять это вышло без всякого труда. Тогда, еще усложнив задачу, он попробовал на шестом переводе, задумав комбинацию из пяти предварительных соединений. И скова все оказалось совсем просто.

Молодой человек рассмеялся, и в голосе его прозвучала легкая досада:

– Сегодня я разбит наголову.

– Вы сегодня не в форме. – вежливо заметил Андре-Луи и добавил, сильно рискуя, поскольку хотел проверить свою теорию до конца: – Я почти уверен, что нанесу вам удар именно так и тогда, как объявлю заранее.

– Ну, уж это не выйдет! – возразил способный ученик, насмешливо взглянув на него.

– Давайте попробуем. Итак, на четвертом переводе в темп я коснусь вас. Вперед! Защищайтесь!

Все вышло так, как обещал Андре-Луи. У молодого человека, считавшего Андре-Луи весьма посредственным фехтовальщиком, с которым можно размяться, пока занят учитель, широко раскрылись глаза от изумления. В порыве великодушия возбужденный Андре-Луи едва не раскрыл свою методику, которой позже суждено было распространиться во всех фехтовальных залах, но вовремя сдержался.

Днем академия опустела, и господин дез Ами позвал Андре-Луи на урок: иногда он еще занимался со своим помощником. Впервые за все время знакомства учитель получил от него прямой укол в первом же бою. Он рассмеялся, весьма довольный, так как был человеком великодушным:

– Ого! А вы быстро растете, мой друг. Он все еще смеялся, правда уже не такой довольный, получив укол во втором бою. После этого учитель начал драться всерьез, и Андре-Луи получил три укола подряд. Скорость и точность господина дез Ами опрокинули теорию Андре-Луи, которая, не будучи подкреплена практикой, нуждалась в серьезной доработке.

Однако Андре-Луи считал, что правильность его теории доказана, и пока что удовольствовался этим. Оставалось усовершенствовать ее на практике, и этому-то он и отдался со всей страстью первооткрывателя. Он ограничил себя полудюжиной комбинаций, которые усердно отрабатывал, пока не достиг автоматизма, и проверял их безотказность на лучших учениках господина дез Ами.

Наконец примерно через неделю после последнего урока с Андре-Луи учитель снова позвал его пофехтовать.

Вновь получив укол в первом же бою, господин дез Ами призвал на помощь все свое искусство, но сегодня и это не помогло ему отбить стремительные атаки Андре-Луи.

После третьего укола учитель отступил назад и сорвал маску.

– Что это? – спросил ок. Он был бледен, темные брози нахмурены. Никогда в жизни его самолюбие не было так уязвлено. – Вас научили тайному приему?

Он всегда хвастался, что знает о шпаге слишком много, чтобы верить чепухе о тайных приемах, но сейчас его убежденность была поколеблена.

– Нет, – ответил Андре-Луи. – Я много работал, к тому же иногда я фехтую, прибегая к помощи мозгов.

– Да, вижу. Ну что же, мой друг, я достаточно обучил вас. Я не собираюсь держать помощника, который сильнее меня.

– Вам это не угрожает, – с приятной улыбкой ответил Андре-Луи. – Вы фехтовали все утро и устали, а я сегодня был совсем мало занят и потому свеж. Вот единственный секрет моей случайной победы.

Тактичность Андре-Луи и добродушие господина дез Ами не дали делу зайти слишком далеко. Андре-Луи продолжал ежедневно совершенствовать свою теорию, превращая ее в безотказную методу, но, фехтуя с господином дез Ами, теперь заботился о том, чтобы на каждый его укол приходилось по крайней мере два укола учителя. Такова была его дань осторожности, но на большее он не шел, желая скрыть от учителя уровень своего мастерства – правда, не до конца.

И надо сказать, что Андре-Луи блестяще справился с задачей. Став весьма искусным фехтовальщиком, он был теперь правой рукой господина дез Ами, который гордился им как самым блестящим из своих учеников. А помощник учителя никогда не разрушал иллюзии последнего, помалкивая о том, что своими успехами гораздо больше обязан библиотеке господина дез Ами и собственному уму, нежели полученным урокам.

 

Глава II. QUOS DEUS VULT PERDERE…[89]

 

И снова, как и в труппе Бине, Андре-Луи всем сердцем отдался новой профессии, которой вынужден был заняться и которая надежно укрыла его от преследования.

Благодаря этой профессии он наконец-то мог считать себя человеком действия – хотя по-прежнему придерживался иного мнения. Однако он не утратил склонности к размышлениям, а события, происходившие в Париже весной и летом 1789 года, давали для этого обильную пищу. Андре-Луи был в числе первых читателей одной из самых поразительных страниц в истории человечества, и в конце концов он вынужден был сделать вывод, что заблуждался п что правы такие экзальтированные, пылкие фанатики, как Вильморен.

Я подозреваю, что он гордился своими ошибками, приписывая их тому, что у него самого слишком трезвый и логичный ум, чтобы предугадать глубины человеческого безумия, теперь обнаружившиеся.

Андре-Луи наблюдал, как в ту весну в Париже усиливались голод и нишета, которые народ сносил с терпением, и размышлял о причинах бед. Франция притихла и замерла в ожидании. Ждали созыва Генеральных штатов, которые должны были исправить финансовое положение, устранить источники недовольства, исключить злоупотребления и освободить великую нацию от кабалы, в которой ее держало надменное меньшинство, составлявшее около четырех процентов населения. Ожидание породило застой в промышленности и торговле, Люди не хотели ни покупать, ни продавать, пока не станет ясно, какими средствами намерен гений швейцарского банкира господина Неккера вытянуть их из болота, А поскольку вся деятельность была парализована, мужчин выкидывали с работы, предоставляя им умирать с голоду вместе с женами и детьми.

Наблюдая все это, Андре-Луи мрачно улыбался. Пока что он оказался прав. Страдают всегда неимущие. Те, кто стремится сделать революцию, выборщики, – люди состоятельные. Это крупные буржуа и богатые торговцы. И в то время, как эти люди, презирающие «чернь» и завидующие привилегированным, так много говорят о равенстве – под которым они подразумевают свое собственное равенство с дворянством, – неимущие погибают от нужды в своих убогих хижинах.

Наконец, в мае, прибыли депутаты, в числе которых был и Ле Шапелье, друг Андре-Луи, и в Версале открылись Генеральные штаты. Дела начали принимать интересный оборот, и Андре-Луи усомнился в правильности мнений, которых придерживался до сих пор.

Когда король дал третьему сословию двойное представительство в Генеральных штатах, Андре-Луи поверил, что перевес голосов этого сословия неизбежно повлечет за собой реформы.

Однако он недооценивал власть привилегированных над гордой королевой-австриячкой[90], а также ее власть над тучным, флегматичным, нерешительным монархом. Андре-Луи понимал, что привилегированные должны дать бой в защиту своих привилегий: ведь человек, живущий под проклятием стяжательства, никогда добровольно не отдаст свою собственность – неважно, владеет ли он ею по справедливости пли нет. Удивляло другое: непроходимая глупость привилегированных, противопоставляющих разуму и философии грубую силу, а идеям – батальоны иностранных наемников. Как будто идеи можно проткнуть штыками!

«Ясно, – пишет он, – что все они – просто Латур д'Азиры. Я и не предполагал, что этот вид столь распространен во Франции. Символом знати может служить чванливый забияка, готовый проткнуть шпагой любого, кто ему возразит. А что за методы! После фарса первого заседания третье сословие было предоставлено самому себе и могло ежедневно собираться в зале „малых забав“, но было лишено возможности продолжать работу. Дело в том, что привилегированные не пожелали присоединиться к нему для совместной проверки полномочий депутатов, а без этого нельзя было перейти к выработке конституции. Привилегированные имели глупость вообразить, что своим бездействием они вынудят третье сословие разойтись. Они решили развлечь группу Полиньяк[91], управлявшую безмозглой королевой, нелепым видом третьего сословия, парализованного и бессильного с самого начала».

Так началась война между привилегированными и двором, с одной стороны, и Собранием и народом – с другой.

Третье сословие сдерживалось и ждало с врожденным терпением. Ждало целый месяц, в то вpeмя как деловая жизнь была полностью парализована и рука голода еще крепче сдавила горло Парижа; ждало целый месяц, в то время как привилегированные собирали в Версале армию, чтобы запугать «чернь», – армию из пятнадцати полков, девять из которых были швейцарскими и немецкими, и стягивали артиллерию перед зданием, где заседали депутаты. Но депутаты даже не думали пугаться и упорно не замечали пушки и иностранную форму наемников. Они не желали замечать ничего, кроме цели, ради которой их собрал вместе королевский указ.

Так продолжалось до 10 июня, когда великий мыслитель и метафизик аббат Сийес[92] дал сигнал. «Пора кончать», – сказал он.

По его предложению первое и второе сословия официально приглашались присоединиться к третьему.

Но привилегированные, ослепленные жадностью и глупым упрямством, верили в один верховный закон – силу и, полагаясь на пушки и иностранные полки, отказывались согласиться с разумными и справедливыми требованиями третьего сословия.

«Говорят, что одно третье сословие не может сформировать Генеральные штаты, – писал Сийес. – Ну что же, тем лучше – оно сформирует Национальное собрание».

Теперь он призвал осуществить это, и третье сословие, представлявшее девяносто шесть процентов нации, взялось за дело. Для начала было объявлено, что только собрание третьего сословия является правомочным представителем всей нации.

Привилегированные сами на это напросились и теперь получили по заслугам.

OEil de Boeuf очень позабавили действия третьего сословия. Ответ был предельно прост: закрыли зал «малых забав», где заседало Учредительное собрание. Должно быть, Боги до слез смеялись над этими беспечными остряками! Во всяком случае, Андре-Луи смеется, когда пишет следующее:

«Вновь грубая сила против идей. Опять стиль Латур д'Азира. Несомненно. Учредительное собрание[93] обладало слишком опасным даром красноречия. Однако как можно было надеяться, что, закрыв зал, помешают работе Учредительного собрания! Разве нет других залов, а за неимением залов – широкого купола небес? « Очевидно, именно таков был ход мыслей представителей третьего сословия, ибо, обнаружив, что двери заперты и входы охраняет стража, отказавшаяся их пустить, они под дождем направились в зал для игры в мяч, совершенно пустой, и провозгласили там (с целью продемонстрировать двору всю тщетность мер, направленных против них), что, где бы они ни находились, там находится и Национальное Учредительное собрание, После этого они дали грозную клятву не расходиться до тех пор, пока не выполнят задачу, для которой их созвали, – дать Франции конституцию. Свою клятву они очень удачно завершили криками: «Да здравствует король! « Таким образом, торжественное заявление о верности королю сочеталось с решимостью дать бой порочной и прогнившей системе, злополучным центром которой был сам монарх.

Ле Шапелье в тот день лучше всех выразил чувства Учредительного собрания и нации в целом, увязав преданность трону с долгом граждан, когда предложил, «чтобы его величеству сообщили, что враги страны взяли в кольцо трон и что их советы стремятся поставить монархию во главе партии».

Однако привилегированные, начисто лишенные как изобретательности, так и дара предвидения, применили прежнюю тактику. Граф д'Артуа[94] заявил, что утром намерен играть в мяч, и в понедельник 22 июня представители третьего сословия обнаружили, что их изгоняют из зала для игры в мяч так же, как раньше изгнали из зала «малых забав». На этот раз многострадальному бродячему Учредительному собранию, которое первым делом должно дать хлеб голодающей Франции, придется отложить свое начинание для того, чтобы господин д'Артуа сыграл в мяч. Однако граф, страдавший, подобно многим в то время, близорукостью, не видел зловещей стороны своего поступка. Quos Deus vult perdere… Как и в прошлый раз, терпеливое Собрание удалилось и теперь нашло прибежище в церкви Святого Людовика[95].

А между тем остряки из OEil de Boeuf, сами себя обрекшие, готовятся довести дело до кровопролития. Раз Национальное Учредительное собрание не понимает намеков, надо объяснить ему попроще. Напрасно пытается Неккер построить мост через пропасть – король, несчастный пленник привилегированных, и слышать об этом не хочет. Он настаивает – как, вероятно, от него требуют, – чтобы три сословия остались раздельными. Если же они хотят воссоединиться – ну что же, он не возражает, пусть они соберутся вместе, но только по этому случаю и только для рассмотрения общих вопросов, к каковым не относятся права трех сословий, состав будущих Генеральных штатов, феодальная и сеньориальная собственность, экономические или юридические привилегии – короче говоря, исключалось все, что могло иметь отношение к изменению существующего режима, все, что составляло цель, вдохновлявшую третье сословие. Эта наглая насмешка наконец-то ясно показала, что созыв Генеральных штатов королем – всего-навсего уловка, которая должна была ввести в заблуждение народ.

Третье сословие, получив извещение, направляется в зал «малых забав», чтобы встретиться с остальными сословиями и услышать королевскую декларацию. Господин Неккер отсутствует; ходят слухи, что он уходит в отставку. Поскольку привилегированные не желают воспользоваться его мостом, он, разумеется, не собирается здесь оставаться, а то еще решат, что он одобряет декларацию, которую должны зачитать. Как он может ее одобрять, раз она ничего не меняет? В ней говорится, что король санкционирует равенство налогообложения, если дворянство и духовенство откажутся от своих экономических привилегий; что собственность следует уважать, особенно церковную десятину и феодальные нрава и поборы; что по вопросу о свободе личности Генеральным штатам предлагается изыскать способ, с помощью которого можно будет примирить отмену тайных приказов об аресте с мерами, необходимыми для защиты фамильной чести и подавления мятежей; что на требование равных возможностей для всех при приеме на государственную службу король вынужден дать отказ – особенно это касается армии, в которой он не желает никаких изменений, – а это означает, что, как и прежде, военная карьера остается дворянской привилегией и что ни одному человеку незнатного происхождения не достичь звания выше чина младшего офицера.

А чтобы у представителей девяноста шести процентов нации, и без того уже достаточно разочарованных, не осталось и тени сомнения, медлительный флегматичный монарх бросает вызов:

«Если вы покидаете меня в таком прекрасном предприятии, я один позабочусь о благе моего народа; я буду считать себя одного его истинным представителем».

И после этого он распускает их:

«Я приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Завтра утром вы отправитесь в палаты, предназначенные для каждого сословия соответственно, и возобновите свои заседания».

И его величество удаляется, а за ним – привилегированные, то есть дворянство и духовенство. Он возвращается в замок, где его встречают одобрительные возгласы ОЕil de Boeuf. Королева же, сияющая и торжествующая, заявляет, что доверяет знати судьбу своего сына, дофина[96]. Однако король не разделяет ликования, охватившего дворец. Он мрачен и неразговорчив. Ледяное молчание народа произвело на него неприятное впечатление. Он не привык к такому молчанию. Теперь он не очень-то позволит тем, кто давал ему дурные советы, подталкивать себя по роковому пути, на который сегодня ступил.

Перчатку, брошенную королем в Собрании, подняло третье сословие. Когда появляется королевский обер-церемониймейстер, чтобы напомнить Байи[97], председателю Национального собрания, что король велел представителям третьего сословия расходиться, ему отвечают:

«Мне кажется, что собравшейся нации нельзя приказывать».

И тогда великий человек Мирабо[98] – гигантского роста и гения – громовым голосом отсылает обер-церемониймейстера: «Мы слышали слова, которые внушили королю, и не вам, сударь, не имеющему здесь ни места, ни голоса, ни права говорить, напоминать нам о них. Пойдите и скажите вашему господину, что мы здесь – по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков».

Вот так была поднята перчатка. Говорят, что господин де Брезе-молодой обер-церемониймейстер – был настолько потрясен словами Мирабо, его величием, величием двенадцати сотен депутатов, молча смотревших на него, что вышел, пятясь, как в присутствии особ королевской крови.

Толпа на улице, узнав о ходе событий, в ярости движется к королевскому дворцу. Шесть тысяч человек заполняют внутренние дворы, штурмуют сады и террасы. Веселость королевы внезапно омрачается страхом. Такое случается с ней в первый, но не в последний раз, ибо она не прислушается к грозному предостережению. Ей предстоит познать страх еще не раз, но это ее ничему не научит. Однако сейчас королева в панике умоляет короля поскорее исправить то, что натворили она и ее друзья, и призвать волшебника Неккера – ведь он один может все уладить.

К счастью, швейцарский банкир еще не уехал, он под рукой. Он спускается во внутренний двор и успокаивает народ.

«Да-да, дети мои, успокойтесь. Я остаюсь! Остаюсь! « Они целуют ему руку, а он ходит среди них, растроганный до слез проявлением веры в него. Прикрывая своей репутацией честного человека вопиющую глупость придворной камарильи, он дает двору отсрочку.

Так развивались события 23 нюня. Вести о случившемся быстро долетели до Парижа. Означало ли это, гадал Андре-Луи, что Национальное собрание добилось реформ, которых с каждым днем все отчаяннее не хватало? Он надеялся на это, так как в Париже становилось беспокойно, а голод все усиливался. Длинные очереди у булочных росли с каждым днем, а хлеба было все меньше. Распространялись опасные слухи о спекуляции зерном, которые в любой момент могли вызвать серьезные волнения.

В течение двух дней не произошло ничего нозого. Перемирие не было подтверждено, королевскую декларацию не отменили. Похоже было, что двор стоит на своем. И тут вмешались выборщики Парижа, которые ранее договорились постоянно собираться на совет, чтобы завершить наказы своим депутатам. Сейчас они предложили сформировать гражданскую гвардию, организовать ежегодно переизбираемую коммуну и обратиться к королю с петицией о выводе войск из Версаля и об отмене королевской декларации от двадцать третьего числа. 13 тот же день солдаты французской гвардии вышли из казарм и пошли и Пале-Рояль брататься с народом, клянясь не повиноваться приказам, направленным против Национального собрания. За это их полковник господин дю Шателе посадил под арест одиннадцать солдат.

Между тем петиция выборщиков попала к королю. Мало того, небольшая группа дворян во главе с изнеженным своекорыстным герцогом Орлеанским[99], к великой радости Парижа, присоединилась к Национальному собранию.

Король, которого господин Пеккер призывал к благоразумию, решился на воссоединение сословий, которого требовало Национальное собрание. В Версале ликовали, так как это означало заключение мира между привилегированными и народом. Если бы это было действительно так, все могло бы обойтись. Однако для привилегированных урок прошел даром, и они так ничему и не научились, пока. не стало слишком поздно. Воссоединение было обманом, насмешкой со стороны аристократов, которые только тякули время и выжидали удобного случая, чтобы прибегнуть к силе – единственному средству, в которое они верили.

И вскоре такой случай представился. В самом начале июля господин де Шателе – суровый, заносчивый служака – предложил перевести одиннадцать солдат французской гвардии, посаженных под арест, из военной тюрьмы Аббеи в грязную тюрьму Бисетр, куда сажали воров и уголовников самого низкого пошиба. Услышав об этом, народ наконец-то ответил насилием на насилие. Толпа в четыре тысячи человек ворвалась в Аббеи и вызволила оттуда не только одиннадцать гвардейцев, но и всех заключенных, кроме одного, оказавшегося вором, которого водворили обратно.

Это было открытое восстание, а привилегированные знали, как справиться с восстанием. Они задушат непокорный Париж железной рукой иностранных наемников. О мерах быстро договорились. Старый маршал де Бройль[100], ветеран Семилетней войны[101], полный солдатского презрения к штатским и полагавший, что нх можно напугать одним видом военной формы, взял управление в свои руки. Его заместителем был Безенваль. В окрестностях Парижа стояли иностранные полки, названия которых действовали на парижан, как красное на быка: полки Рейсбаха, Дисбаха, Нассау, Эстергази и Ремера. Швейцарцы были посланы для подкрепления к Бастилии, в бойницах которой уже е 30 июня виднелись угрожающие жерла заряженных пушек.

10 июля выборщики вновь обратились к королю с просьбой убрать войска. На следующий день им ответили, что войска нужны для защиты прав Национального собрания! А еще через день, в воскресенье, филантроп доктор Гильотен[102], чье приспособление для безболезненной смерти вскоре найдет столько работы, явился из Собрания, членом которого был, чтобы заверить парижских выборщиков, что, вопреки видимости, все идет хорошо, так как Неккер еще тверже, чем всегда, держится в седле. Гильотен не знал, что в этот самый момент столь часто удаляемый и призываемый господин Неккер снова изгнан камарильей королевы. Привилегированные жаждали финала – и доигрались, дождавшись финала для самих себя.

В это время другой филантроп, также доктор, некий Жан-Ноль Марат[103], итальянского происхождения, – публицист, который провел несколько лет в Англии и опубликовал там ряд работ по социальным вопросам, писал:

«Будьте осторожны! Помните о фатальных последствиях мятежа. Если вы безрассудно прибегнете к нему, с вами поступят как с восставшими, и потечет кровь».

В то воскресное утро, когда новость об отставке Неккер а вызвала смятение и ярость, Андре-Луи был в саду Пале-Рояля – этого средоточия лавок и кукольных театров, игорных домов, кафе и борделей – в саду, где все назначали свидания.

Он увидел, как худощавый молодой человек с лицом, изрытым оспой, который был бы уродлив, если бы не чулесные глаза, вскочил на столик перед кафе де Фуа, размахивая обнаженной шпагой и восклицая: «К оружию! « Народ в изумлении замолчал, и молодой человек, заикаясь, произнес весьма красноречивую речь, подстрекавшую к действию. Он говорил, что немцы, которые стоят на Марсовом поле[104], сегодня ночью войдут в Париж, чтобы перебить его жителей.

– Давайте наденем кокарду! – воскликнул он и сорвал с дерева листок – зеленую кокарду надежды.

Волнение охватило толпу. Это была разношерстная толпа, состоявшая из мужчин и женщин всех слоев общества – от бродяги до аристократа, от потаскушки до светской дамы. С деревьев оборвали все листья, и головы украсились зелеными кокардами.

– Вы – между двух огней, – неистовствовал заикающийся подстрекатель. – Между немцами нa Mарсовом поле и швейцарцами в Бастилии. К оружию! К оружию!

Волнение бурлило и перекипало. Из Музея восковых фигур, находившегося поблизости, принесли бюст Неккера, а затем бюст этого комедианта, герцога Орлеанского, у которого была своя партия и который, как любой многообещающий оппортунист тех дней, готов был воспользоваться моментом для собственного блага. Бюст Неккера был задрапирован крепом.

Андре-Луи, наблюдавший эту сцену, испугался. Дело в том, что па него произвел впечатление памфлет Марата, где была выражена мысль, которую он сам более полугода назад высказал перед толпой в Рене. Он чувствовал, что этих людей надо остановить. Этот заика к ночи взбунтует весь город, если ему не помешать. Молодой человек – адвокат но имени Камнль Демулен[105], который позже стал знаменитым, – спрыгнул со стола, все еще размахивая шпагой и крича: «К оружию! За мной! « Андре-Луи стал пробираться к импровизированной трибуне, чтобы загладить впечатление от опасной речи предыдущего оратора. Пробившись сквозь толпу, он вдруг липом к липу столкнулся с высоким, прекрасно одетым человеком, на красивом липе которого было суровое выражение, а в больших темных глазах – гнев.

Так они долго стояли, глядя в глаза друг другу и не замечая, как мимо течет толпа. Затем Андре-Луи рассмеялся.

– У этого малого тоже очень опасный дар красноречия, господин маркиз, – сказал он. – Сегодня во Франции много таких. Они вырастают на почве, которую вы и подобные вам оросили кровью мучеников свободы. Возможно, скоро настанет черед пролиться вашей крови: почва пересохла и жаждет ее.

– Висельник! – ответил маркиз. – Вами займется полиция. Я сообщу начальнику полиции, что вы находитесь в Париже.

– Боже мой! – воскликнул Андре-Луи. – Неужели вы никогда пе образумитесь! Как вы можете рассуждать о полиции, когда сам Париж вот-вот обрушится вам на голову или загорится под ногами? Ну что же, господин маркиз, кричите громче. Разоблачите меня здесь, перед этими людьми, – и вы сделаете из меня героя. А может быть, мне разоблачить вас? Пожалуй, так я п сделаю. Мне кажется, пора вам наконец получить по заслугам. Эп, послушайте! Разрешите представить вам…

Но тут людской поток увлек его за собой, разлучив с господином де Латур д'Лзиром. Тщетно пытался он выбраться из толпы. Маркиз, которого завертел водоворот, остался стоять на месте, и последнее, что увидел Андре-Луи, – улыбка иа плотно сжатых губах, уродливая улыбка.

Между тем сад опустел, так как все ушли за смутьяном-заикой с зеленой кокардой.

Человеческий поток влился в улицу Ришелье, и Андре-Луи волей-неволей пришлось отдаться его течению, по крайней мере пока не дошли до улицы Случая. Там ему удалось отделиться от толпы, и, не имея ни малейшего желания быть раздавленным насмерть или принять участие в затевавшихся безумствах, он скользнул в эту улицу и пошел домой в пустую академию. Учеников сегодня не было, и даже господни дез Ами вышел, чтобы узнать новости о событиях в Версале.

Такое затишье было необычным для академии Бертрама дез Ами. На фоне общего застоя в делах Парижа академия фехтования процветала, как никогда прежде. Учитель и его помощник были заняты с утра до вечера, и теперь Андре-Луи платили за уроки, которые он давал, причем половину оплаты удерживал учитель – надо сказать, что такая договоренность устраивала Андре-Луи. По воскресеньям занятия шли только полдня. В это воскресенье тревога и возбуждение в городе достигли такого накала, что, когда к одиннадцати часам никто не появился, дез Ами и Андре-Луи ушли. Они беззаботно простились друг с другом – отношения у них были самые дружеские, – – и ни одному даже в голову не пришло, что им не суждено больше свидеться в этом мире.

В тот день в Париже пролилась кровь, На Вандомской площади толпу, из которой выскользнул Андре-Луи, поджидал отряд драгун. Всадники врезались в нее, разогнали народ, разбили восковом бюст господина Неккера и убили одного человека. Им оказался несчастный солдат французской гвардии, который не отступил. Это было началом, а затем Безенваль привел своих швейцарцев с Марсова поля и выстроил в боевом порядке на Елисейских полях. При них было четыре орудия. Драгуны Безенваля заняли позиции на площади Людовика XV.

Вечером огромная толпа, двигавшаяся по Елисейским полям и Тюильрийскому саду[106], тревожно следила за военными приготовлениями. В адрес иностранных наемников выкрикнули какие-то оскорбления, и в них было брошено несколько камней. Безенваль, потеряв голову, а возможно, действуя по приказу, послал за своими драгунами и велел им разогнать толпу. Но толпа была слишком густая, так что всадникам трудно было передвигаться. Несколько человек было задавлено, толпа разъярилась, и поэтому в драгунов, которых привел в Тюильри принц де Ламбеск[107], полетели камни и бутылки. Ламбеск отдал приказ стрелять. Толпа бросилась врассыпную. Люди хлынули из Тюильрн и разнесли по всему городу рассказы о немецкой кавалерии, топчущей женщин и детей. Призыв к оружию, брошенный днем в Пале-Рояле Демуленом, теперь повторяли совершенно серьезно.

Убитых подобрали и унесли, и в их числе – Бертрана дез Лми. Он был пламенным сторонником дворянства – как все, кто живет шпагой, – и погиб под копытами коней иностранных наемников, которых послало дворянство и вел дворянин.

Андре-Луи, ждавшему в тот вечер на третьем этаже дома No13 по улице Случая возвращения своего друга и учителя, четыре человека принесли искалеченное тело одной из самых первых жертв резолюции, которая началась всерьез.

 


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.006 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты