Примечания. Г. В. Иванова ("История одного города").

Подготовка текста

Г. В. Иванова ("История одного города").

Примечания

Г. В. Иванова ("История одного города").

Условные сокращения, принятые в библиографическом аппарате настоящего тома

ВЕ -- "Вестник Европы".

ГБЛ -- Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина.

ИРЛИ -- Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), Отдел рукописей.

ЛH -- "Литературное наследство".

ОЗ -- "Отечественные записки".

РА -- "Русский архив".

С -- "Современник".

ЦГАЛИ -- Центральный государственный архив литературы и искусства.

ЦГАОР -- Центральный государственный архив Октябрьской революции.

"Дидро и Екатерина II " -- "Дидро и Екатерина II. Их беседы, напечатанные по собственноручным запискам Дидро", СПб. 1902.

"Записки графа Сегюра " -- "Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785-1789)", СПб. 1865.

"Записки Фон-Визина " -- "Записки Фон-Визина, очевидца смутных времен царствований: Павла I, Александра I и Николая I", Лейпциг, 1859.

Помпадуры, 1873 -- Помпадуры и помпадурши. Издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1873.

"Салтыков-Щедрин в воспоминаниях... " -- "М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина, Гослитиздат, М., 1957.

История одного города

I

"История одного города" -- первое крупное художественное произведение Салтыкова, целиком напечатанное в "Отеч. записках" Н. А. Некрасова. После недолгой творческой паузы, расставшись наконец с многолетней казенной службой, Салтыков в 1868 году вновь обращается к литературе, выступив одновременно и как писатель-сатирик, и как талантливый публицист, и как оригинальный литературный критик, стремящийся во всех жанрах своей писательской работы всесторонне раскрыть внутреннюю, органическую связь отдельных, частных явлений с общим широким процессом развития русской жизни. Широкому философскому осмыслению судеб самодержавной России, судеб деспотической власти и темного, обездоленного народа посвятил Салтыков и свою "странную и поразительную книгу" {Слова И. С. Тургенева из его заметки об "Истории одного города" (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 14, изд. "Наука", М.-Л. 1967, стр. 254).} о фантастическом Глупове, выросшем то ли на "горах", то ли на какой-то "болотине" и едва не "затмившем" собой славы Древнего Рима.

Замысел "Истории одного города" оформился у писателя не сразу. Так, еще в 1857-1859 годах он работает над произведением ("Историческая догадка" -- "Гегемониев"), в котором известный миф о призвании на Русь "миротворцев" князей-варягов иронически переосмысляется им как своего рода "инословие" о начале установления в стране некоего незыблемого "порядка " -- особой хитроумной системы "законного" грабежа и насилия (см. т. 3 наст. изд., стр. 11, след. и 559-560). Отзвуки этого рассказа отчетливо дадут о себе знать в одной из первых глав будущей "Истории одного города" -- "О корени происхождения глуповцев". Несколько позже, в начале 60-х годов, местом действия ряда произведений Салтыкова ("Литераторы-обыватели", "Глуповское распутство", "Клевета", "Наши глуповские дела", "К читателю" и др.) становится город Глупов, само наименование которого содержит в себе целую характеристику его общественного уклада, опирающегося, с одной стороны, на тягостное "иго безумия" различных глуповских "правителей", и, с другой стороны, на порождаемую этим игом трагическую неразвитость и пассивность "опекаемой" ими "массы". Явившись на смену Крутогорску, некогда оставленному писателем на самом пороге "обновления", новый, удачно найденный им условный образ-понятие начал знакомить читателя не с жизнью "прошлых времен" в полном ее расцвете, как это было сделано некогда в сенсационных "Губернских очерках", и не с отмиранием "прошлого" под воздействием "новых веяний", как это предполагалось показать в незавершенной "Книге об умирающих", а, наоборот, с необычайной живучестью "прошлого" в настоящем и вместе с тем муками рождения "нового" на "старой", окаменевшей почве. Исторический подход к современности, попытка философски осмыслить социальную и политическую почву, на которой возник и существует Глупов, и, сравнивая сегодняшнее со вчерашним, определить завтрашнюю участь этой "злосчастной муниципии", творчески предварили еще одну важную сторону будущей сатирической хроники глуповско-российской действительности -- выработку исторической формы для остро современного произведения. Судьбам современной ему России, некоторым характерным особенностям ее пореформенного развития, обусловленным в значительной степени ее дореформенными порядками, был посвящен Салтыковым цикл "Помпадуры и помпадурши", начатый раньше "Истории одного города", но законченный позже ее. В работе над "помпадурскими" рассказами, которые Салтыков назвал в письмах к Некрасову "губернаторскими", в сущности и возникло зерно замысла "Истории одного города".

Некоторая неудовлетворенность писателя своими "провинциальными романсами" о "подвигах" русских "помпадуров", по-видимому, начала ощущаться вскоре же после появления в печати первых "романсов". Не случайно после опубликования их, в письме к П. В. Анненкову от 2 марта 1865 года, рассказав о неприглядной деятельности пензенского губернатора В. П. Александровского, казалось бы целиком "вмещающейся" в рамки "помпадурского цикла", Салтыков сообщает своему корреспонденту, что у него начинают "складываться Очерки города Брюхова", то есть очерки какого-то нового сатирического произведения о жизни некоего условно-символического города Брюхова, находящегося во власти администраторов вроде пензенского "помпадура". Однако ни в 1865, ни в 1866 году "Очерки города Брюхова" так и не были написаны. Лишь в 1867 году, судя по письмам Салтыкова к Н. А. Некрасову, а также по воспоминаниям современников {См.: "Салтыков-Щедрин в воспоминаниях... ", стр. 77 и 493-494.}, тульским сослуживцам писателя, а затем и его петербургским знакомым, становится широко известен сказочно-фантастический по форме, но глубоко злободневный по содержанию "Рассказ о губернаторе с фаршированной головой", близкий, очевидно, одновременно и к начатым "помпадурским" рассказам, и к неосуществленному замыслу "Очерков города Брюхова". Таким образом, продолжая формально разрабатывать старую, привычную тематику "помпадурско-губернаторских" рассказов, Салтыков, начиная с 1867 года, стал опираться в своей работе на два новых для этого цикла фактора: замысел "Очерков города Брюхова" и фантастику. Слияние же воедино замысла "губернаторских рассказов", замысла "Очерков города Брюхова" и фантастики привело постепенно к расслоению прежних "губернаторских рассказов", поставив перед писателем вопрос о дальнейшем характере всего его цикла в целом. Решая этот вопрос, Салтыков вновь обращается к опыту "глуповских рассказов", приступив в 1868 году к прямой непосредственной работе над своим "Глуповским Летописцем" {Название "История одного города" вместо первоначального "Глуповский Летописец" появилось у Салтыкова лишь в гранках с авторской корректурой журнального текста произведения. О связи "Истории одного города" с предшествующим творчеством писателя см. в наст. изд. во вводной статье А. С. Бушмина к циклу "Сатиры в прозе" (т. 3, стр. 590 и др.), в комментарии В. Я. Кирпотина к рецензии Салтыкова на "Князя Серебряного" А. К. Толстого (т. 5, стр. 645) и в комментарии С. А. Макашина к "Испорченным детям" (т. 7, стр. 642-645).}.

Самое общее представление о сложном и не во всем ясном процессе перерастания замысла бывших "губернаторских рассказов" в будущую "Историю одного города" дают дошедшие до нас рукописи (ИРЛИ, ЦГАЛИ), а также гранки с авторской корректурой пяти ее первых глав и часть черновой рукописи "Сочинения" Василиска Бородавкина. Прежде всего, как показывает этот -- довольно ограниченный -- материал, если на первой стадии работы вновь возрожденный Глупов явно напоминал собою всего лишь отдельную губернию, которой управляли положенные ей по штату губернаторы, имевшие генеральские чины, писавшие "Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем", требовавшие для себя "суда сената" и именовавшие своих "амант" "помпадуршами", то в конечном итоге понятие безвестного Глупова стало обозначать у писателя самодержавно-крепостническую Россию, с ее общеполитическим, общегосударственным устройством. Далее, сами "губернаторы", превращаясь в "глуповских градоначальников", -- при всем их внешнем различии -- стали наделяться писателем отдельными выразительными чертами, свойственными не столько администраторам, пусть даже высшего ранга, сколько неограниченным правителям русского самодержавного государства, что позволяло лучше понять характер глуповской власти, не оставляя сомнения в ее внутреннем, органическом родстве с реальной царской властью. Наконец, серьезное изменение первоначального рукописного текста, судя по имеющейся в нем авторской правке, связано с откровенным сближением некоторых фантастических страниц сказочной глуповской "истории" с подлинной историей России IX-XIX столетий, что еще более усиливало его сатирическое звучание, не делая вместе с тем "Истории одного города" в целом, -- на чем несколько позже особенно будет настаивать писатель, -- прямой, непосредственной пародией собственно на историю России (смена Онуфрия Негодяева не за излишнее употребление неких "горячих напитков", а за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций; сокращение "глуповского безначалия" с "трех недель и трех дней" всего лишь до "семи дней", по-видимому, намек на "семибоярщину" и т. д.). Поэтому, когда в январской книжке "Отечественных записок" за 1869 год появились первые главы "Истории одного города", дальнейшее развитие замысла новой работы писателя в целом уже не вызывало сомнения: он создавал произведение, направленное "против тех характеристических черт русской жизни", которые делали ее "не вполне удобною" и которые существовали не только в XVIII, но и в XIX веке (слова из письма Салтыкова в редакцию "Вестника Европы" {Эти слова повторяются и в частном письме Салтыкова к А. И. Пыпину, члену редакции "Вестника Европы". Оба письма являются важным автокомментарием к "Истории одного города". Они печатаются в наст. томе в разделе Приложение. См. также т. 9 наст. изд., стр. 421-425 ("Повести, рассказы и драматические сочинения Н. А. Лейкина"), где Салтыков изложил основное содержание этих неопубликованных писем.}). И действительно, вслед за первыми главами, исподволь подготавливающими читателя к пониманию сущности "Летописца", Салтыков пишет рассказы, в которых прошлое Глупова оказывается неразрывно связанным и с прошлым, и с настоящим России, свидетельствуя, по образному выражению писателя из его рецензии на "Записки" Е. А. Хвостовой и рассказы кн. Ю. Н. Голицына (1871), что это не столько "прошлое", сколько "просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени". Последними в девятом, сентябрьском, номере "Отеч. записок" за 1870 год Салтыков печатает две, исключительно важные для понимания смысла "Истории одного города" главки: "Подтверждение покаяния. Заключение" и "О корени происхождения глуповцев", которые, по-видимому, не были предусмотрены им с самого начала работы, но которые наглядно продемонстрировали движение глуповской "истории" от самого зарождения до ее окончательного завершения. Таким образом, в журнальной редакции произведения главы "Истории одного города" печатались в следующей последовательности:

1. (1) "От издателя" -- ОЗ, 1869, No 1

2. (2) "Обращение к читателю..." --"""

3. (4) "Опись градоначальникам..." --"""

4. (5) "Органчик" --"""

5. (6) "Сказание о шести градоначальницах" --"""

-- (7) "Известие о Двоекурове" --

6. (15а) "Оправдательные документы к Летописцу. Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем" -- ОЗ, 1869, No 1

7. (8) "Голодный город" -- ОЗ, 1870, No 1

8. (9) "Соломенный город" --"""

9. (10) "Фантастический путешественник" --"""

10. (11) "Войны за просвещение" -- ОЗ, 1870, No 2

11. (12) "Эпоха увольнения от войн" --"" No 3

12. (15б) "О благовидной всех градоначальников наружности" -- ОЗ, 1870, No 3

13. (15в) "Устав о свойственном градоправителю добросердечии" --"" No 3

14. (13) "Поклонение мамоне и покаяние" --"" No 4

15. (14) "Подтверждение покаяния. Заключение" --"" No 9

16. (3) "Приложение. О корени происхождения глуповцев" --"""

Из приведенных в скобках цифр видно, что в первом отдельном издании "Истории одного города" (СПб. 1870) порядок расположения материала был существенно изменен. Теперь вслед за главками "От издателя" и "Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца" следовали главы "О корени происхождения глуповцев", "Опись градоначальникам", "Органчик", "Сказание о шести градоначальницах", новая, написанная уже после публикации "Истории одного города" в журнале, главка "Известие о Двоекурове", затем "Голодный город", "Соломенный город", "Фантастический путешественник", "Войны за просвещение", "Эпоха увольнения от войн", "Поклонение мамоне и покаяние", "Подтверждение покаяния. Заключение" и, наконец, сводные "Оправдательные документы", куда вошли "сочинения" Бородавкина, Микаладзе и Беневоленского. В последующих прижизненных изданиях (СПб, 1879 и СПб. 1883) порядок расположения глав больше не менялся.

II

Появление "Истории одного города" в печати произвело на русскую критику довольно сложное впечатление. В сущности, еще только приступая к характеристике нового произведения, русская "газетная" критика, следившая за художественным отделом возрожденных "Отеч. записок", сразу же начала высказывать самые противоречивые суждения. "История одного города" Салтыкова, пишет, например, в своей небольшой статье критик демократической "Недели" в марте 1870 года, "тянется в обеих книжках и обещает продолжаться и в следующих. Это превосходная, мастерски написанная сатира на градоначальников, и мы советовали бы нашим влиятельным людям познакомиться с этим новым произведением талантливого рассказчика прежде, чем они решатся подать свой голос за проект о расширении губернаторской власти" {Более точно о времени завершения писателем работы над "Историей одного города" можно судить по его письмам к Некрасову. "Я кончил "Историю Города...", -- сообщает Салтыков Некрасову 10 июля 1870 г. "Истор[ию] од[ного] гор[ода]", -- пишет он месяц спустя, 13 августа 1870 г. -- исправил по Вашим замечаниям и отдал сегодня набирать". К сожалению, о роли Некрасова в "редактировании" "Истории одного города" других сведений не имеется.}. "История одного города", или "старая дребедень, запоздавшая на белом свете" {Homo Novus (С. С. Окрейц). Библиографические заметки, -- "Петербургский листок", 1870, No 16, от 27 янв. (8 февраля).}, -- сообщает, в свою очередь, С. С. Окрейц в газете "Петербургский листок", в том же 1870 году, -- к несчастью, продолжается. "Письма о провинции" г. Щедрина, к несчастью, тоже продолжаются" {Homo Novus (С. С. Окрейц). Библиографические заметки ("Отечественные записки", No 4). -- "Петербургский листок", 1870, No 68, от 2/14 мая.}. Большинство русских сатириков, утверждает некто Л. Л. в консервативном в ту пору "Новом времени", "ловко умеют подсмеяться, подшутить, но немногие из них настолько могут возвыситься над окружающей средой, чтоб вполне явиться нравственными бичами общества... Представителем такого рода сатиры у нас является Щедрин..." {Л. Л. Русская журналистика. "Отечественные записки", No 1, 1870. "История одного города" г. Щедрина. -- "Новое время", 1870, No 71, от 13 марта.}. "Произведения г. Щедрина, -- рассуждает на ту же тему С. Т. Герцо-Виноградский, -- касаются только небольшого числа администраторов среднего полета и известного направления", читая их, "вы часто недоумеваете, куда бьет его сатира" {N. N. (С. Т. Герцо-Виноградский). Фельетон. "Отечественные записки" за август и сентябрь. "Письма из провинции. Письмо осьмое Н. Щедрина. "Испорченные дети", его же. -- "Новороссийский телеграф", 1869, No 219, от 29 октября.} и т. д.

Еще больше разногласий в общей оценке "Истории одного города" вызвало появление в свет ее отдельного издания. "История одного города", -- пишет, например, в конце 1870 года анонимный рецензент либеральных "С.-Петербургских ведомостей", -- принадлежит, по нашему мнению, к числу наиболее удачных произведений г. Салтыкова за последние годы. Эта юмористическая "история", пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков" {Библиография. "История одного города". По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1870. -- "СПб. ведомости", 1870, No 336, от 6/18 декабря.}. "Историзм" "Глуповского Летописца" отметил и находящийся за границей И. С. Тургенев, посвятивший книге Салтыкова специальную критическую статью, напечатанную 1 марта 1870 года в английском журнале "The Academy". Считая, что "История одного города" -- оригинальная "сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и начале нынешнего века" и что ее с интересом прочтут не только "любители юмора и сатирического духа", но и "несомненно примет во внимание и будущий историк", изучающий те перемены, которые преобразовали за последние сто лет "физиономию российского общества", Тургенев особо подчеркивает своеобразие щедринской сатиры -- ясный и трезвый реализм "среди самой... необузданной игры воображения", -- неизменно преувеличивающей истину "как бы посредством увеличительного стекла" {И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 14, изд. "Наука", М -- Л. 1967, стр. 250-252.}, но никогда не искажающей ее сущности. Почти одновременно с Тургеневым, но с совершенно иных позиций в журнале "Вестник Европы" со статьей "Историческая сатира" выступил А. С. Суворин. "Смешав" мнение автора с мнением глуповских архивариусов и заявив, что хотя Салтыков и писал "сатиру" на подлинную историю России, с его точки зрения, "ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков" {А. Б-ов (А. С. Суворин). Историческая сатира. "История одного города". По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин). СПб. 1870. -- ВЕ, 1871, кн. 4, стр. 722.}, Суворин обвинил писателя в стремлении "поглумиться" над массами, барски-пренебрежительно "позлословить" над темными и забитыми "глуповцами". Статья Суворина, подписанная псевдонимом "А. Б -- ов", вызвала резкое возмущение со стороны самого сатирика, заявившего в упомянутых выше и печатаемых в наст. томе письмах в редакцию "Вестника Европы" и к А. Н. Пыпину, что г-н А. Б -- ов приписал ему такие желания и намерения, каких он "никогда не имел", да и не мог иметь. Полную внутреннюю несостоятельность критического выступления Суворина раскрыл в 1873 году и сатирический журнал "Искра" -- один из лучших демократических журналов 60-70-х годов. Исключительно высоко оценив творчество писателя в целом ("г-н Щедрин относится к числу самых отрадных явлений в нашей литературе"), безымянный критик "Искры" (возможно, А. М. Скабичевский {Щедрин и его критики. -- "Искра", 1873, No 12, от 14 марта.}) отметил в статье Суворина скрытую "пенкоснимательную" попытку свалить сатиру Щедрина на одного "бедного Макара", чтобы не увидеть "в глуповцах... себя и своих собратий". Цель же "Истории одного города", утверждает критик "Искры", "заключается вовсе не в том, чтобы осмеять русскую историю вообще или нравы какого-либо века в частности", а в том, чтобы "выставить на вид в нескольких исторических чертах народной жизни вопиющий общественный недостаток нашего же времени, именно: ту возмутительную пассивность, с которою общество наше переносит всякие безобразия и самодурства, относясь к ним не только как к тяготеющему року, но и как к чему-то должному и даже высокосвященному..." {Хотя автором статьи в "Искре" Л. М. Добровольский ("Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1848-1917", изд. АН СССР, М. -- Л. 1961, стр. 42) вслед за И. Ф. Масановым и называет А. М. Скабичевского, вопрос об авторстве Скабичевского нуждается в дальнейшей аргументации, продолжая вызывать сомнения у некоторых советских исследователей (см., например, работу И. Г. Ямпольского "Сатирическая журналистика 1860-х годов. Журнал революционной сатиры "Искра" (1859-1873)", М. 1964, стр. 502, 597).}. Противостоящие друг другу статьи Суворина и "Искры" и -- в какой-то мере -- суждения И. С. Тургенева {Полные русские переводы статьи И. С. Тургенева напечатаны в 1897 г. в No 4 книжки "Недели" и в 1916 г. в т. 3 сб. "Русские пропилеи". Информацию о статье и изложение ее содержания русская печать дала вскоре после появления тургеневского отзыва в Англии (см., например, "Неделя", СПб. 1871, No 12, от 21 марта, и "Сияние", СПб. 1872, т. II, No 47, стр. 340-341).} собственно и легли в основу последующих критических отзывов о "глуповской эпопее", в зависимости от литературных взглядов и политической ориентации исследователей на самые различные лады варьируясь в работах 1870-1910 годов (С. С. Трубачев, О. Ф. Миллер, К. К. Арсеньев, А. Н. Веселовский, Вл. Кранихфельд и др.). Решить затянувшийся спор о "смысле" "Истории одного города" фактически оказалось по силам только советскому литературоведению, раскрывшему органическое единство ее исторической формы и ее политического и философского содержания.

III

Не поняв замысла "Истории одного города" в целом, дореволюционное русское литературоведение не случайно увидело в ней "сатиру", "зеркало которой обращено не к настоящему, а к прошедшему" {К. К. Арсеньев. Салтыков-Щедрин (Литературно-общественная характеристика), СПб. 1906, стр. 187.}. Многие "бесхитростные" рассказы "смиренных" глуповских летописцев действительно содержат в себе намеки на самые различные стороны иногда подлинной, иногда фантастически-легендарной, но, как правило, достаточно хорошо известной русскому образованному читателю "Истории Государства Российского". Так, например, собственно "история" Глупова, по сведениям глуповских архивариусов, началась только тогда, когда древние предки глуповцев -- наивные и безалаберные головотяпы, -- устав от взаимной вражды, взаимных "надругательств и разорений", вняли мудрому совету древнего старца Добромысла и добровольно призвали к себе в правители "князя" с просьбой помочь им обрести прочный "мир и покой" и приобщиться к неуловимой "правде". Но с таких же событий, как сообщает об этом H. M. Карамзин, будто бы начались "исторические времена" и будущей Российской империи. "Начало Российской Истории, -- пишет он в "Истории Государства Российского", -- представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан" {H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 112.}, поскольку граждане новогородские, "убежденные -- так говорит предание -- советом новогородского старейшины Гостомысла, потребовали властителей от варягов. Древняя летопись, -- замечает далее Карамзин, -- не упоминает о сем благоразумном советнике; но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей истории" {Там же, стр. 114.}. "Много, -- пишет о правителях Глупова последний глуповский архивариус, смиренный Павлушка Маслобойников, -- видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники" (подчеркнуто мною. -- Г.И.). Если учесть, что первым русским "самодержцем", первым "помазанником божьим", считается Иван Грозный, в 1547 году официально венчавшийся на царство и присоединивший к титулу "великого князя" новый для России громкий титул "царя", то окажется, что с 1547 года до выхода в свет "Истории одного города" Россией формально правили также двадцать два царя, следовавших "один за другим", кроме так называемой "семибоярщины". В Глупове, помимо "градоначальников", неустойчивые "бразды правления", последовательно сменяя друг друга, держали в своих руках шесть глуповских градоначальниц, и в России после смерти Петра I высшая государственная власть принадлежала почти исключительно женщинам (Екатерина I, Анна Иоанновна, Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина II) {Шестой "претенденткой" на шаткий русский престол была при Екатерине II так называемая "княжна Тараканова", выдававшая себя за "законную" дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа А. Г. Разумовского и погибшая в Петропавловской крепости в 1775 г.}, "наследовавшим" одна другой с самыми незначительными интервалами. В Глупове в 1802 году "за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым... насчет конституций" прекращается политическая карьера бывшего "гатчинского истопника" Онуфрия Ивановича Негодяева, -- и в России в 1801 году заговорщики, убив Павла I (жившего много лет в своей резиденции в Гатчине), возводят на русский престол императора Александра I, причем, как отмечают мемуаристы, "дикое самодержавие Павла внушило Александру стремление к правилам конституционным" {П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860-1867, М. 1934, стр. 243.}, стремление, которое так и не было осуществлено, но которое активно поддерживали в нем Новосильцев, Чарторыйский и Строгонов. В Глупове, подчеркивает летописец, "целых шесть лет сряду" не было ни голода, ни пожаров, ни скотских падежей, ни повальных болезней, -- и в России, по подсчетам А. П. Щапова, голод, пожары и болезни несколько лет сряду "отсутствовали" не так уж часто {См.: А. П. Щапов. Исторические условия интеллектуального развития в России. -- "Дело", 1868, No 1, стр. 191.}. В Глупове "войны за просвещение" неизбежно сопровождались "экзекуцией", недаром, пытаясь "снять с глуповцев испуг", градоначальник Микаладзе принимает решение "просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить", -- и в России "войны за просвещение", будь то насильственное распространение картофеля или "освобождение" крестьян в 1861 году, неизбежно сопровождались насилием. Один из глуповских градоначальников -- Феофилакт Иринархович Беневоленский -- неоднократно цитирует в "Летописце" письма М. М. Сперанского к Ф. И. Цейеру. Другой глуповский градоначальник -- Грустилов, -- знакомясь с аптекаршей Пфейфершей, явно напоминает собою императора Александра I во время его первой встречи с известной Юлией Крюднер, ставшей вскоре своего рода царевой "пророчицей" и советчицей. Третий градоначальник -- Угрюм-Бурчеев -- оказывается откровенно схожим и с А. А. Аракчеевым и с Николаем I. Подобно "людоеду" {Ф. Ф. Вигель. Записки, т. I, М. 1928, стр. 282.} Аракчееву, прославившемуся при Александре I своими "военными поселениями", "тюремщик" Угрюм-Бурчеев пытается превратить Глупов в один огромный острог; подобно императору Николаю, который, по словам Герцена, "на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи -- останавливать кровь в жилах" {А. И. Герцен. Былое и думы. -- Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 56-57.} "подвижник" Угрюм-Бурчеев наделяется таким "взором", которого не мог вынести ни один глуповсц и который вызывал невольное опасение "за человеческую природу вообще" и т. д. Таким образом, стремление критики связать историю Глупова с подлинной историей России, казалось бы, целиком опирается на текст "Истории одного города", которая, как подчеркивал писатель в своих письмах к Пыпину и в редакцию "Вестника Европы", хотя и не является собственно "исторической сатирой", наделена им своеобразной "исторической формой ", позволяющей в одних случаях придерживаться указанной истории, а в других -- говорить о таких фактах и явлениях, которые либо вообще не имели к истории абсолютно никакого отношения, либо объединялись им в самых причудливых сочетаниях.

Вместе с тем, что также было отмечено критикой, текст "Истории одного города" содержит в себе немало намеков и на современную писателю действительность, текущую историю России середины XIX столетия и -- главное -- на тот "порядок вещей ", который господствовал в России и в XVIII и в XIX веках. Рассказывая, например, о страшном голоде и пожаре, внезапно обрушившихся на Глупов при бригадире Фердыщенко, писатель не просто отдавал дань истории, но и непосредственно откликался на те трагические события, которые всколыхнули Россию в конце 60-х годов и сообщения о которых во время его работы над "Историей одного города" регулярно, из номера в номер, появлялись почти во всех русских газетах и журналах. "Истекший 1868 год, -- пишет, например, в передовой статье газеты "Новое время" Н. Юматов, словно разъясняя читателю название одной из глав "Летописца", -- оставляет после себя неутешительные воспоминания. В народе этот год останется под мрачным наименованием "голодного года" {Н. Юматов. (Передовая статья) -- "Новое время", 1869, No 2, от 3 января.}. "Прежде всего, надобно указать на два <...> явления <...> голод и лесные пожары" {Л. Р. (Л. И. Розанов). Обозрение 1868 года. -- ОЗ, 1869, No 1.}, -- сообщают в 1869 году "Отеч. записки". "На первом плане год тому назад стоял <...> вопрос о "хлебе насущном", -- вторит им журнал "Вестник Европы". -- <...> С неурожаем на нас напал в нынешнем году особенно яростный и исконный враг наш -- огонь" {Хроника. -- Внутреннее обозрение. -- ВЕ, 1869, No 1.}. "Голода, войны и моры, -- утверждает, переходя от частных, конкретных случаев к самым широким обобщениям, Скалдин, -- ...вот события, которыми только и обозначалось тысячелетнее существование нашего народа..." {Скалдин (Ф. П. Еленев). В захолустье и в столице. -- ОЗ, 1868, No 11, стр. 255.} и т. д. В высшей степени злободневным был в 60-е годы и вопрос о "духе исследования", который чуть было не внес в Глупов учитель каллиграфии Линкин, заявивший ошеломленным глуповцам, "что мир не мог быть сотворен в шесть дней", и выразивший неожиданное сомнение, что слепота старенькой Маремьянушки от "воспы", а не "от бога". Борьба с "суетными догадками" "о происхождении и переворотах земного шара" {Слова из "Инструкции ученому комитету, образованному при министерстве духовных дел и народного просвещения" при Александре I (Цит. по статье А. П. Пятковского "Русская журналистика при Александре I-м". -- "Дело", 1869, No 1).} отчетливо дает себя знать на протяжении всей русской истории {"Главнейшее и сильнейшее потрясение царства, -- убеждал, например, адмирал А. С. Шишков царя Александра 1-го, -- производится стремлениями к разрушению господствующей в нем веры. Струна сия чрезвычайной важности: она, как в электрическом сооружении, не может быть тронута без последовання за сим страшного удара. Тогда или... царство погибает, или народ... воспаляется мщением и проливает кровавые... токи" ("Записки адмирала Александра Семеновича Шишкова", М. 1868, стр. 8-9).}, однако расцвет этой борьбы приходится именно на 60-е годы XIX столетия, когда -- в условиях общего демократического подъема -- проповедь "положительных знаний", открытое недоверие к догмам, противоречащим выводам науки, наложили заметный отпечаток на все миросозерцание русской учащейся молодежи, порвавшей с заветами "отцов" и оказавшейся в явной оппозиции к господствующему в стране режиму. Не удивительно, что покушение Каракозова на императора Александра II ставится в это время властями в связь с "идеями" Дарвина и Фогта {"Фогт, Дарвин, Молешот, Бокль -- соучастники Каракозовского дела, -- сообщает в сентябре 1866 г. "Колокол" Герцена. -- Их сочинения велено отобрать у книгопродавцев. Вот до какой тупости довели нас духовные министры и бездушные крикуны казенных журналов!" ("Колокол", No 227, 1 сентября 1866 г., лист 227, стр. 1859).}, что политические волнения в Польше используются Катковым для нападок на реальные гимназии {"...Из реальных гимназий, -- иронизирует по этому поводу А. П. Пятковский, -- по мнению г. Каткова, могли выходить только довудцы для польских шаек" (А. П. Пятковский. Журнальные ратоборцы. -- "Неделя", 1869, No 1).}, что сами реальные гимназии, как подрывающие "веру в бога и любовь к царю-престолу" {Н. С. Русанов. Из моих воспоминаний, кн. I, Берлин, 1923, стр. 66.}, находятся на грани закрытия и т. д. Не менее важным и злободневным был в 60-е годы и так называемый "польский вопрос", осторожно затронутый писателем в "Сказании о шести градоначальницах" (польская интрига в Глупове), и вопрос о далекой Византии, которая в мечтах Бородавкина превращается в "губернский город Екатериноград", и вопрос о воздействии на "обывателя", казалось бы, изжившей себя "розги", и вопрос о смысле закона и роли его в русском государстве и т. д. И все же подлинная политическая злободневность фантастического "Глуповского Летописца", позволившая писателю утверждать, что ему "нет никакого дела до истории" и что он имеет в виду "лишь настоящее", заключается не столько в этих, пусть и значительных откликах на некоторые события и явления современной ему действительности, сколько в последовательном раскрытии центральной темы произведения -- темы исторических судеб сложившегося в стране порядка и, соответственно, судеб русской деспотической власти и темного, неразвитого народа -- объединившей в единое целое, казалось бы, разрозненные рассказы о прошлом города Глупова и определившей собою оригинальное "хроникальное" построение всей этой необычной сатиры.

Как уже было отмечено, начало глуповской "истории" совпало с появлением в Глупове некоего безымянного "князя", который "прибых собственною персоною в Глупов и возопи: "Запорю!" Прошло много лет, "князей" сменили "градоначальники", но "вопль" первого глуповского правителя продолжает сохранять свою силу -- его словно подхватывает в "Летописце" пустоголовый Дементий Брудастый, умеющий "управлять" глуповцами при помощи лишь двух фраз: "разорю!" и "не потерплю!". Принципы "внутренней политики", сжато сформулированные Брудастым в его незатейливых "романсах", последовательно развиваются затем другими глуповскими градоначальниками, за исключением безмозглого, лишенного административного пыла Ивана Пантелеевича Прыща. Все они, замечает писатель, неизменно "секут обывателей", но одни секут "абсолютно", другие "объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу". "Сечение" преследует глуповцев во времена голода и пожаров, во время войн и в дни мира, в периоды "просвещения" и "усмирения", при грубом, разнузданном Фердыщенко и "нежном", "мечтательном" Грустилове. Другим методом воздействия на "порочную волю" обывателя, как правило, предваряющим или завершающим сечение, является "пальба из пушек" (если на обывателя не действует ни громкий крик, ни сечение, "тогда надлежит палить", -- учит Василиск Бородавкин). Остались ли глуповцы без крова -- для их скорейшего "успокоения" в город посылаются войска; в городе нет хлеба -- его опять-таки заменяют солдатами. Не удивительно, что глуповская действительность порождает в конечном счете зловещую, "сатанинскую" фигуру "прохвоста" Угрюм-Бурчеева, видящего свое призвание в том, чтобы "упразднить естество", втиснув живую жизнь в раз и навсегда данный мертвящий распорядок острога и пытающегося повернуть вспять течение глуповской реки, которая почему-то "не замерла под взглядом этого административного василиска", продолжая "двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки" (подчеркнуто мною. -- Г. И.). Неистовое княжеское "запорю!" оборачивается посягательством Угрюм-Бурчеева непосредственно на самое жизнь, естественными защитниками которой оказываются глуповские "людишки", закрывшие последнюю страницу трагической глуповской "истории".

По мысли самого Салтыкова, изложенной им в письмах к Пыпину и в редакцию "Вестника Европы", обвинение в глумлении над народом, прозвучавшее в статье Суворина, по-видимому, произошло оттого, что критик, бросивший ему этот упрек, "не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма". Действительно, на протяжении почти всей "Истории одного города" "народ" выступает у писателя преимущественно как "народ исторический", покорно принимающий на себя любые "удары судьбы" и противопоставляющий "энергии действия" "героических" глуповских "подвижников" сомнительную "энергию бездействия", энергию пассивного "несогласия" с капризами глуповской "истории". "Что хошь с нами делай, -- говорили одни из них "просвещающим" их градоначальникам, -- хошь -- на куски режь; хошь -- с кашей ешь, а мы не согласны. -- С нас, брат, не что возьмешь, -- говорили другие, -- мы не то что прочие, которые телом обросли, нас, брат, и уколупнуть негде. И упорно при этом стояли на коленях". Естественно, что "стояние на коленях" не только развязывает руки воинственным Бородавкиным и Фердыщенко, но и превращает обывателя в безвольного, запуганного и оглупленного раба, способного лишь страстно мечтать об "умном" и "добром" правителе и разучившегося размышлять об истоках "жизненных неурядиц". Однако, заметил сатирик еще в очерке "К читателю" (цикл "Сатиры в прозе"), история должна несомненно привести "к просветлению человеческого образа, а не к посрамлению его" (т. 3 наст. изд., стр. 273). "История, -- пишет он по поводу "либерального вранья" эпохи "великих реформ", -- не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные. То, что вчера было лишь смутной надеждой, нынче является уже фактом совершившимся, является победою жизни над смертью" (там же, стр. 274). Победу "жизни над смертью", связанную со стремлением глуповцев "выйти из состояния бессознательности", -- или пробуждение в них скрытой "идеи демократизма" -- и показывает писатель в финале "Истории одного города".

Пробуждение глуповцев собственно начинается с того, что, оставив непокорную реку и начав строить Непреклонск, они однажды "взглянули друг на друга -- и вдруг устыдились... Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривлялись гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему". "А он, -- продолжает между тем сатирик, -- ... неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду; каждый мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот -- и ничего более... Это, -- замечает писатель, -- был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния "неблагонадежных элементов". Прохвост проснулся, но его взор уже не произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал". С этого дня в жизнь глуповцев вошел неведомый им доселе, совершенно новый элемент. По ночам в Глупове происходят "беспрерывные совещания", "всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною", но вот появился приказ, "возвещающий о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу...", -- чашу чего? -- об этом писатель не говорит, но совершенно очевидно, что приказ о назначении шпионов мог "переполнить" только "чашу" народного терпения. И вот, в Глупове появилось "Оно ", олицетворяющее собою народное восстание, несущее гибель Глупову.

"Когда цикл явлений истощается, -- писал Салтыков в 1863 году в статье "Современные призраки", -- когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе" (см. т. 6 наст. изд., стр. 394). Гневный "протест истории" против исчерпавшего свое содержание нелепого глуповского "порядка" и нашел свое воплощение в финале "Истории одного города" в образе грозного "Оно", закрывшего последнюю страницу трагического "глуповского мартиролога" {Нельзя не отметить, что финал "Истории одного города" до сих пор не имеет ни в советском, ни в зарубежном литературоведении единого, общепринятого толкования. Так, еще Р. В. Иванов-Разумник видел в появлении "Оно " намек не на революцию, а на "моровое царствование Николая I" (М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М.-Л. 1926, стр. 617). По существу, такого же взгляда придерживался Б. М. Эйхенбаум (комментарии к "Истории одного города", Детгиз, Л. 1935, и последующие переиздания). Впоследствии мнение, что финал "Истории одного города" следует рассматривать как предсказание "долгой полосы реакции" высказал В. Е.Холщевников, "О развязке "Истории одного города". -- В кн.: "Русские революционные демократы", вып. 2, Л. 1957, стр. 292-298 -- вып. 30, серия филологич. наук ("Уч. зап. Ленинградского гос. университета имени А. А. Жданова", No 229). Подробно аргументированное истолкование "Оно" как реакционной силы, символизирующей восшествие на престол Николая I, дал J.P. Foote ("Reaction or Revolution? The Ending of Saltykov's The History of a Town. -- В кн.: "Oxford Slavonic Papers", N. S., vol. I, 1968, pp. 105-125). Автор новейшего предисловия к "Истории одного города" ("Художественная литература", М. 1969) Д. П.Николаев также полагает, что финал салтыковской сатиры ("Оно") означает "не революцию, сметающую антинародную глуповскую власть", а "наступление жесточайшей реакции".

Противоположный взгляд, связывающий "Оно" не с реакционными, но с освобождающими революционными силами, впервые высказал В.П. Кранихфельд. Для него "Оно" -- выражение народного гнева, хотя, по мнению этого автора, Салтыков оставляет под сомнением вопрос, приносит ли глуповцам этот гнев освобождение или гибель ("М. Е. Салтыков-Щедрин. Опыт литературной характеристики. "История одного города". -- В журн. "Современный мир", 1914, No 4, отд. II, стр. 1-27). Н. В. Яковлев понимает "Оно" как простое эзоповское иносказание для обозначения "народного восстания" (предисловие к сокращенному изданию "Истории одного города", М.-Л. 1931). Я. Е. Эльсберг называет "Оно" не революцией, а "катастрофой", однако, по его мнению, исполненной надежд ("Щедрин и Глупов" -- предисловие к "Истории одного города" в изд. "Academia", 1935, а также в книге "Мировоззрение и творчество Щедрина", М.-Л. 1936). Несомненно, однако, что в развязке произведения, -- пишет В. Я. Кирпотин, -- "нельзя видеть ничего другого, кроме как картины будущей революции. Предположение, что развязка эта является только переходом для замены Угрюм-Бурчеева (Аракчеева) Перехватом-Залихватским (Николаем I), не выдерживает критики" ("Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество", М. 1955, стр. 311). "Крах деспотизма... вследствие взрыва народного возмущения" видит в финале "Истории одного города" А. С. Бушмин ("Сатира Салтыкова-Щедрина", М. -- Л. 1959, стр. 88). Напротив того, "стороннее", "откуда-то извне", но не от глуповцев возникшее происхождение "Оно", понимаемое в качестве карающей Немезиды истории, подчеркивает в своих работах С. A. Maкашин. В таком построении образа он усматривает отражение, с одной стороны, горького сознания Салтыковым неподготовленности народа к борьбе, а с другой -- его страстной убежденности в неизбежности гибели Глупова, но только убежденности, веры, поскольку конкретные пути и перспективы устранения ненавидимой системы не были ясны писателю ("Город Глупов перед судом Щедрина" -- предисловие к "Истории одного города", Гослитиздат, М. 1959, стр. 19). "Вся цепь недоуменных вопросов, которую невольно вызывает аллегорический образ смерча, -- это авторские намеки, авторское указание на то, что народ к революции не готов, что общественное его сознание не разбужено, что ближайшие перспективы революционного свержения царизма исторически не видны", -- считает Е. И. Покусаев ("Революционная сатира Салтыкова-Щедрина", М. 1963, стр. 120). Также и В. Смирнов полагает, что развязка "Истории..." выражает уверенность в падении старого порядка, но не дает никакого указания на действительные средства устранения этого порядка ("К вопросу о финале "Истории одного города" -- в кн.: "Труды молодых ученых. Материалы межвузовской конференции". "Вестник историко-филологический". Саратов, 1964, стр. 116-124). "Что это должно было означать? -- спрашивает о "пророчестве" Угрюм-Бурчеева, предсказавшего, что за ним придет некто еще страшнее его, А. М. Турков. -- Не пророчил ли он, что легкость, с которой... от него избавляются в эту минуту, вовсе не является залогом того, что подобные исторические затмения уже более не повторятся? Что отсутствие народной активности может вызвать на свет не менее тяжкие проявления угрюм-бурчеевщины?" ("Салтыков-Щедрин", М. 1964, стр. 156). "Миф о революции имеет в этих двух произведениях, -- пишет Louis Martinez, сопоставляя "Историю одного города" с "Бесами" Достоевского, -- противоположный смысл и значение: в одном революция -- чудо, которое положит конец злым чарам, сковывающим Глупов; в другом -- она начало бесовской эры. Но и там и тут горизонт мрачен и неясны пути спасения, ибо мессианизм Достоевского, по крайней мере в "Бесах", не более убедителен, чем провиденциальный смерч, который кладет конец "Истории одного города". Обе книги преисполнены тревоги, которую не могут рассеять символы веры их авторов. Пусть Салтыков в конце книги и бросает неуверенный и неясный взгляд на будущее. Он остается пленником своего сатирического, значит, трагического взгляда на историю. Дверь, которую он едва приоткрывает, не пропускает достаточно света, чтобы вселить надежду и рассеять, окружающий его мрак" (предисловие к "Истории одного города" в изд.: Nicolas Leskov. M. Е. Saltykov-Chtchédrine. Oeuvres. -- N. R. F. Bibliothèque de la Plèiade, Edition Gallimard, Bruges, 1967, pp. 1021-1022). -- Ред.}.

Так, свободно оперируя самым разнообразным материалом, позволяющим видеть в движении глуповской "истории" своеобразное сатирическое отражение некоторых важнейших закономерностей подлинного исторического развития русского самодержавного государства, Салтыков сумел показать, как складывались в России взаимоотношения простого народа и русской деспотической власти, какой характер приняли эти отношения по ходу русской истории и чем логически они должны будут завершиться, несмотря на кажущееся неравенство противопоставляемых им сил. Глубокий философский подтекст, стремление до конца разобраться в причинах "жизненных неудобств", общих для различных эпох, различных периодов развития трагической русской истории, и сделали "Историю одного города" одним из заметнейших явлений в творчестве Салтыкова и всей русской литературе.

IV

Впервые за подписью Н. Щедрин "История одного города" печаталась в "Отеч. записках" в 1869-1870 годах. В первом отдельном издании (СПб. 1870), как уже отмечалось выше, произведя перестановку глав и введя в состав произведения главу "Известие о Двоекурове", Салтыков восстановил некоторые, -- очевидно, цензурные {"М. Е. говорил (в 1886 г.), -- пишет в своих воспоминаниях Л. Ф. Пантелеев, -- что сохранились первоначальные корректуры "Истории одного города", которая в печати вышла с большими сокращениями" (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, Гослитиздат, М. 1958, стр. 449). Однако что это были за сокращения и чем они были вызваны, до сих пор, к сожалению, неизвестно, поскольку судьба этих корректур, за исключением тех, что хранятся ныне в Москве (ЦГАЛИ), также неизвестна.} -- изменения и исключения ("Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным" вместо "Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов поставленным"; "...найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие..." вместо "найдутся люди, доблестью сияющие"; "умер от меланхолии в 1825 году" вместо "умер от меланхолии"; восстановлены слова о том, что Великанов "бит кнутом", "в 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной" и т. п.), снял примечания к отдельным главам о месте этих глав в общей структуре произведения или причинах некоторых перестановок в порядке следования градоначальников и внес в текст "Истории одного города" довольно многочисленные поправки, касающиеся как ее идейного содержания, так и ее художественной формы. Особенно много изменений в издании 1870 года коснулось характера взаимоотношений глуповских градоначальников и народа. Так, если в "Отеч. записках" к "замечательнейшим действиям" градоначальников относились "скорая езда на почтовых", "энергическое взыскание недоимок", "устройство и расстройство мостовых", "обложение данями откупщиков" и т. п. (ОЗ, 1869, No 1, стр. 279), то в первом отдельном издании к ним добавились и "походы против обывателей" (стр. 1). В главе "Эпоха увольнения от войн" градоначальник Микаладзе распоряжается сначала "просвещение и сопряженные с оным экзекуции прекратить" (ОЗ, 1870, No 3, стр. 206). "Просвещение и сопряженные с оным экзекуции, -- приказывает он в отдельном издании, -- временно прекратить" (стр. 133). "Из рассказа летописца, -- писал сатирик в той же главе о Микаладзе, -- вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования были произведены какие-либо аресты, или чтобы кто-нибудь был бит..." (ОЗ, 1870, No 3, стр. 205). "Из рассказа летописца, -- уточняет он свое утверждение, -- вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит..." (стр. 132) и т. д. Наряду с этим, по сравнению с журнальным текстом, в издании 1870 года несколько изменилась, став более сжатой и выразительной, характеристика отдельных градоначальников, в ряде случаев слово "граждане" было заменено словом "обыватели", кое-где изменен стиль повествования и даже характер написания отдельных слов и т. д. (подробнее см. в примечаниях к отдельным главам).

Второе издание "Истории одного города" (СПб. 1879) было подвергнуто писателем новой, довольно существенной правке, связанной в основном с некоторым, по-видимому, ориентированным на цензуру, приглушением слишком "острых" в условиях современной ситуации мест, а также незначительным сокращением текста и небольшой стилистической правкой. В частности, из главы "Голодный город" Салтыков изъял рассуждение о людях "охранительной партии", которые "(чуть ли даже не в наше время) приобрели такую громкую известность под именем "ловких"...". Из той же главы были вычеркнуты слова: "Смотрел бригадир с своего крылечка на это глуповское "бунтовское неистовство" и думал: "Вот бы теперь горошком -- раз-раз-раз -- и се не бе!" Но глуповцам приходилось не до бунтовства..." {По наблюдению С. А. Макашина, такие же слова о "горошке", правильно понятые цензором Лебедевым в качестве намека на "картечь", Салтыков должен был изъять и из главы "Finis Монрепо" ("Убежище Монрепо"), опубликованной в том же "страшном", по определению сатирика, 1879 году, когда вышло и второе издание "Истории одного города".}. В главе "Войны за просвещение" слова "Вольный дух завели! разжирели! -- кричал он без памяти, -- на французов поглядываете! -- Вот я покажу вам французов!" были заменены словами "Вольный дух завели! разжирели! -- кричал он без памяти, -- на французов поглядываете!". Из главы "Поклонение мамоне и покаяние" были вычеркнуты слова о способе "умерщвления" Линкина, а из главы "Подтверждение покаяния. Заключение" -- довольно большой отрывок об истории "глуповского либерализма", содержащий в себе намек на декабристов, и т. д. Вместе с тем именно в этом издании название главы "Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным" было заменено на "Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным". Некоторые следы незначительной стилистической правки носит на себе и текст третьего -- последнего прижизненного -- издания "Истории одного города" (СПб. 1883).

В Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР сохранились наборные рукописи глав "От издателя", "Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца", "Опись градоначальникам...", части наборных рукописей глав "Фаршированная голова" ("Неслыханная колбаса") и "Сказание о шести градоначальницах" и часть черновой рукописи "Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем". Сочинил глуповский губернатор, генерал-порутчик Василиск Бородавкин", а в Центральном государственном архиве литературы и искусства (Москва) -- авторская корректура журнального текста глав "От издателя", "Обращение к читателю", "Опись градоначальникам...", "Органчик" и "Сказание о шести градоначальницах".

В настоящем "Собрании сочинений" текст "Истории одного города" -- с устранением отдельных погрешностей -- печатается по последнему прижизненному изданию 1883 года.

Важнейшие рукописные и печатные варианты приводятся ниже, в примечаниях к соответствующим местам основного текста.