Там Шотландия! Взгляни: горит

Меж черных лип звезда большая

И о смерти говорит.

(Иванов, 1994a: 285)

Помощи ждать неоткуда, это одиночество экзистенциального человека, который остро ощущает необратимость и обреченность своего существования. Интонация обреченности подчеркивается приемом анафоры («Ты еще…», «Все равно…»), очень распространенным у Г. Иванова эмигрантского периода и служащим суггестивной выразительности.

Для поэзии позднего Г. Иванова неактуально противопоставление смерти тела бессмертию души, т. к. душа оказывается также смертной: «О, душа моя, могло ли быть иначе!» (Иванов, 1994a: 308); «Душа человека. Такою…» (Там же: 315). Герой Иванова уже не может верить в бессмертие души, жизнь вечную:

…И не восстанут из гробов

И не вернут былой свободы –

Ни светлым именем богов,

Ни темным именем природы!

(Там же: 304)

Таким образом, ивановский человек оказывается заброшенным в чуждый и враждебный мир, в «бытие-в-мире» (Хайдеггер), т.е. безосновное (Сартр) и абсурдное (Камю) бытие, которое становится условием существования экзистенциального героя. Идея «бездомности» (незащищенности и бесприютности) как субстанциального статуса человека в таком мире, реализуемая в поэтических текстах, согласовывается с обстоятельствами жизни Иванова: потеря Родины вносят дополнительный драматизм в экзистенциальную ситуацию заброшенности. С. Г. Семенова указывает на особый контекст творчества молодого поколения эмигрантов, которые «особенно чувствительно испыта­ли на себе катастрофичность своего времени, его мировоззренческую шаткость, но главное – были выброшены в социальную пустоту, в одиночество, в безнадежность…» (Семенова, 2004: 164).

В худо­жественном мире поэта обозначается невозможность обрести экзистенциальную «укрытость» (от нем. Geborgenheit) в мире (обретение «подлинного» Дома остается ментальной проекцией героя) и вернуть утраченную гармонию существования, тем самым указывая на исчезновение жизненного смысла, который мог бы дать укорененность и опору в бытии. Так мотив утраты «Дома» в художественном мире поэта становится одним из основных показателей экзистенциального мироощущения Иванова.

Метафорой бесприютности, беззащитности человека в лирике Иванова становится образ холода, противопоставленный недостижимому для лирического героя теплу. Холод приобретает всеобщий характер как проявление неуютности мира, его враждебности:

О, глубок твой снег, и никогда не тает.

Слишком мало на земле тепла.

(Иванов, 1994a: 297)

Враждебный мир характеризуется также через семантику тюрьмы как «неподлинного» бытия, за пределами которого находится недостижимый «рай» – бытие подлинное. Для себя лирический герой определяет это бытие – «покой», который, однако, не носит религиозного, в частности, христианского, характера, а скорее, наоборот, является подчеркнуто обезбоженным:

Обещая в блаженном успении

Отвратительный вечный покой

(Иванов, 1994a: 429).

«Кощунственное» искажение слов молитвы из чина православной панихиды объясняется неприятием загробной жизни лирическим героем, который испытывает экзистенциальное отчаяние от догадки, что его одиночество продолжится в вечности (эта мысль появилась еще в повести «Распаде атома»).

Образы Дома и «неподлинного» бытия приобретают и более конкретную, культурно-историческую привязку. Мир-тюрьма в стихотворениях 1940-1950-х годов локализируется в пространстве эмиграции:

И не заметил, как вдруг очутился

В этой глухой европейской дыре

(Иванов, 1994a: 401).

Образ «дыры» встречается еще в «Отплытии…» (1937)[3]. Там он является синонимом слова «могила» и входит в семантическое поле «смерть». В процитированном стихотворении этот образ соединяет семантику изгнания с семантикой смерти (ср. в другом тексте: «В изгнанье, как в могилу…» (Иванов, 1994a: 397)). Пространство изгнания-смерти в послевоенных стихах определяется то как «чужое» (Там же: 364), то как «родное» (Там же: 395). В обоих случаях лирический герой не приемлет это пространство, второй эпитет констатирует отчаяние от невозможности возвращения Домой – в Россию:

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

– В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней,

По снегу русскому, домой

(Там же: 578).

Соответственно, если эмиграция воспринимается лирическим героем как ненастоящее, неподлинное бытие («Эмигрантская быль мне всего только снится…» (Там же: 586)), то только пребывание в России («северной царской столице» (Там же)), представляющей собой некое метафизическое состояние, расценивается как бытие настоящее, подлинное («Там остался я жить. Настоящий. Я весь» (Там же)). Ирреальный топос былой России наделяется идеальными чертами «потерянного рая» и противопоставляется реальному топосу европейской эмиграции, обретающему негативные черты.

Тем не менее, в отношении к родине в лирике Иванова присутствуют противоречивые чувства: