Над темным миром зла

Высоко сиял венец звезды полярной,

И жестокой, чистой, грозной, лучезарной

Смерть твоя была.

(Там же: 308)

Как авторские символы могут быть определены такие эвфемистические знаки смерти, как «весна» и «свет» (сиянье), которые на фоне традиционно-поэтического значения этих лексем получают необычное контрастное обозначение: весна – символ пробуждения жизни, свет – символ вечной жизни.

В этом мире такая важнейшая для человеческого существования категория, как счастье, оказывается под угрозой:

Как лед наше бедное счастье растает,

Растает как лед, словно камень утонет,

Держи, если можешь, - оно улетает,

Оно улетит, и никто не догонит.

(Там же: 287)

Форма будущего времени глаголов «растает», «утонет», а также призыв «Держи, если можешь» еще позволяют говорить о надежде на возможность счастья, однако в другом стихотворении из этой же книги «Роз» для лирического «Я» поэта не остается сомнения:

Счастья нет, и мы не дети.

Вот и надо выбирать –

Или жить, как все на свете,

Или умирать.

(Там же: 282)

Таким образом, с момента осознания поэтом факта своей смертности, зафиксированного в текстах, осознания того, что все движется в небытие, начинается второй интегрированный сюжет (естественно вырастающий из первого сюжета – движения к смерти) в поэзии Г. Иванова периода сборников «Розы» и «Отплытие…» – прощание с жизнью, со всем в мире дорогим.

Мир зла и холода, воплощающий потерю духовных устоев, одновременно представляется еще и прекрасным, создавая амбивалентные образы: «мир печальный и прекрасный», «она прекрасна, эта мгла», «на … злой и грустной земле». В текстах Иванова появляется мотив «сквозь» как движения сквозь мир в смерть, в «вечность», в «мрак», ко «дну»: «Сквозь розы и ночь, снега и весну…» (Иванов, 1994a: 294). Подобное движение конкретизируется поэтом семантикой полета:

Душа человека…

В беззвездное небо летит.

(Там же: 315)

Вьется ласточкой душа.

(Там же: 311)

В видении поэта момент встречи с Ничто – полет – обозначается как «судьба»:

Это то, что в этом мире

Называется судьбой.

(Там же: 267)

Мотив судьбы-полета над бездной определяет новый масштаб зрения. В одной из статей Г. Иванов сказал о писателях-эмигрантах: «Самый простодушный из нас не только вправе – обязанглядеть на мир «со страшной высоты», как дух на смертных» (Иванов, 1994с: 539). Тогда поэт начинает смотреть на мир «вне времени и расстояния», «где все навсегда потеряло значение»: «история и человечество… изгнание или отечество», тогда возникает горько-язвительный нигилизм:

Хорошо, что нет царя,

Хорошо, что нет России,

Хорошо, что Бога нет…

(Иванов, 1994a: 276)

Такой нигилизм не служит цели эпатажа читателей, в сознании поэта действительно не остается места для истории (как не было их в дореволюционных стихах, но по другой причине: установка на декоративно-условную поэзию их просто не предполагала). «Настоящее» Иванова поднимается над историей и современностью: «Для трансцендирующего сознания экзистенции история растворяется в вечности настоящего» (Ясперс, 1991: 280), где присутствуют уже надысторические величины[4]:

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

(Там же: 276)

Поэтическое "Я" существует в пространстве земного и надземного, настоящего и вечного одновременно, в каждом мгновении, которое, согласно Кьеркегору, «то двусоставное, где время и вечность соприкасаются друг с другом, в результате чего выдвигается такое понятие временности, в котором время разрывает вечность, а вечность постоянно пронизывает собой время» (Цит. по: Больнов, 1999).

В земном измерении мгновение в ивановских текстах означает кратковременность человеческой жизни, что подтверждается использованием глаголов однократного действия: «плеснет», «блеснуть», а также глаголов, воспринимаемых в этом контексте как не продолжительных: «просиять» и др. Более того, каждый миг присутствия в мире перед фактом конечности человеческого бытия обессмысливается: «кому это надо – …«Никому». Факт смерти лишает жизнь смысла, но мир еще остается прекрасным.

Однако человек, тем более – творец, осознавая конечность своего бытия, не может воспринимать и воссоздавать мир цельным и гармоничным:

…я больше не имею власти

Соединить в создании одном

Прекрасного разрозненные части.

(Иванов, 1994a: 258)

Поэт переживает трагедию падшего мира, который утратил привычные ориентиры и связи:

Дохнула бездна голубая,

Меж тем и этим – рвется связь,

И обреченный, погибая,

Летит, орбиту огибая,

В метафизическую грязь.

(Иванов, 1994a: 521)

Образ «метафизической грязи» (авторские синонимы: «дыра», «канава») открывает у Иванова новое видение мира. Так «мировое торжество» превращается в «мировое уродство», отвратительную изнанку обезбоженного и обесчеловеченного мира, – образ, воплощенный в повести «Распад атома» (1938). Исчезновение человека и отсутствие вечности задает в позднем творчестве поэта образ «мирового безобразия» – третий и последний компонент триады Г. Иванова: «мировое торжество» («Розы») – «мировое уродство» («Распад атома») – «мировое безобразие» («Дневник», «Посмертный дневник») (Заманская, 2002: 273). Без-образие – это состояние мира, который развоплощен смертью одного человека (еще один случай антиномичности мышления Иванова: все равны перед смертью, но каждая человеческая жизнь – уникальна):

…перед тобою дверь

Распахнута в восторг развоплощенья

(Там же: 435).

В поэзии позднего Г. Иванова соприсутствуют два образа и два субъекта речи – поэт и человек, противоречие между которыми становится для автора источником неизбывной трагедии. Открыв в себе экзистенциального человека, Иванов остался поэтом, чье лирическое «Я» «само являет собою раздвоение и само становится воплощенным противоречием» (Лосев, 1995: 316). Свое открытие Иванов превратил в модель творческого поведения, «сделав из личной судьбы нечто вроде мифа саморазрушения» (Берберова, 1996: 734).

Выдвигая антиномию поэтического бессмертия и смертности поэта-человека, Г. Иванов моделирует в своих стихах ситуацию, отличающуюся от поэтической традиции, связанной с идеей посмертной славы. Начиная со сборника «Портрет без сходства» на первый план выходит смерть лирического героя-человека:

Мне говорят - ты выиграл игру!

Но все равно. Я больше не играю.

Допустим, как поэт я не умру,

Зато как человек я умираю

(Иванов, 1994a: 321).

Отчаяние вызывает мысли о самоубийстве, образующие «суицидный» цикл: «Синеватое облако...», «Добровольно, до срока...», «Когда-нибудь, когда устанешь ты...», «Просил. Но никто не помог…». «Постоянное же балансирование на грани возможности свершения самоубийства и использования этой возможности – одна из характерных примет ивановского экзистенциализма» (Тарасова, 2004).

Тем не менее, в последней книге поэта «Посмертный дневник», в котором с наибольшей остротой воплотилась тема смерти и умирания, появляются мотивы смирения, просветления и прощения, ранее не свойственные лирике Иванова: «Если б время остановить…», «Воскресенье. Удушья прилив и отлив…», «Мне уж не придется впредь…» и др.

А еще до «Посмертного дневника» Иванов, в полной мере осознавая проблему антиномичности поэта и человека, в одном из стихотворений ее формулирует:

Что ж, поэтом долго ли родиться…

Вот сумей поэтом умереть!

Собственным позором насладиться,

В собственной бессмыслице сгореть!

(Иванов, 1994a: 456).

Сама творческая удача Г. Ивановым понималась как результат жизненной неудачи. В. Вейдле, литературный критик и современник поэта, отметил, что «его гибель нераздельна с торжеством его поэзии» (Цит. по: Крейд, 2007: 363).

Таким образом, экзистенциальный тип художественного сознания в творчестве Г. Иванова сформировался к концу 1930-х годов, что объясняется общим направлением эволюции творчества Иванова – от игровой масочности к нарастанию интимности, личностного начала, которое в предельном виде выразилось в «Посмертном дневнике», объединив в образе лирического «Я» одновременно и субъекта речи (поэта), и субъекта сознания (экзистенциального человека). Именно в сборниках «Розы» и «Отплытие на остов Цитеру» произошло открытие экзистенции, осознание своей конечности как человека, что соответствует в произведениях поэта трансформации образно-мотивной системы: появление мотивов движения к смерти и прощания с жизнью, многочисленные образы смерти (в том числе встречающиеся только у Иванова), «мирового торжества», а затем «мирового уродства» и др. В соответствие с особенностями экзистенциального сознания мышление Иванова приобретает антиномический характер (Я и небытие, Я и враждебный, но прекрасный мир, бессмертность поэзии и смертность поэта-человека и др.).

Концепция человеческого существования в художественной системе Иванова воплощается посредством образов «сияния», света-смерти, «мирового торжества», «мирового уродства», «мирового безобразия» и мотивов отплытия-умирания, полета-судьбы, обреченности, одиночества и т.д. Также характерно и то, что в произведениях этих лет происходит переориентация с изображения мира наблюдающим субъектом на изображение мира с позиции переживающего, свойственной экзистенциальной литературе. Его лирический герой выступает и в образе поэта, описывающего процесс своего умирания, и в образе обычного человека («Георгий Иванов»), не способного предотвратить надвигающуюся смерть, поэт пишет своего рода «сюжет собственной смерти» (Заманская, 2002: 268).

Одной из наиболее актуальных проблем для экзистенциального сознания Иванова становится утрата Дома, которая связана с вопросом поиска экзистенциальной «укрытости» и обретения человеком своего места в мире. Для Иванова образ Дома ассоциировался с Россией, утраченной родиной, которая оценивается неоднозначно, что объясняется антиномичностью мышления поэта (приятие-неприятие). Обретение Дома связывалась поэтом с путями возвращения на родину. Вместе с тем Иванов утверждает невозможность реализации задуманного человеком в границах «неистинного» бытия, мира-тюрьмы, который локализуется в пространстве эмиграции, однако в стихах Иванова присутствует также значимость веры и стремлений к будущему как знак неустранимости человеческой надежды.

[1] См. работы: В. В. Заманская «Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий»; С. Г. Семенова «Изнанка и лицо обезбожен-ного мира (экзистенциальное сознание в прозе Георгия Иванова и Владимира Набокова)»; С. А. Кибальник «Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе»; Г. М. Ибатуллина «Исповедальное слово и экзистенциальный “стиль” (Экзистенциальное сознание как неосуществленная исповедальность)»; К. И. Зимирева «Экзистенциальная проблематика в творчестве А.М. Ремизова :на материале дореволюционных рассказов»; Ю. В. Федотова «Проза С. Довлатова: экзистенциальное сознание, поэтика абсурда»; М. А. Хатямова «Экзистенциальная парадигма в прозе Е. Замятина и проблема индивидуального художественного метода»; Т. Ф. Ускова Элементы экзистенциальногосознания в рассказах З. Н. Гиппиус 1890-1910-х годов»; и др.

[2] Экзистенциальная поэтика «инвариантна для авторов-носителей экзистенциального типа сознания и включает ряд основных атрибутивных приемов: моделирование экстремальной ситуации на границе жизни-смерти, бытия-небытия, рационального-иррационального; психологический эксперимент; повествование типа потока сознания» (Дюдина, 2000: 7).

[3] Образ «дыры» в творчестве Иванова не случаен. Р. Б. Гуль, критик и редактор журнала «Новая жизнь», отметил этот образ, говоря, что «поэтическое credo <…> Георгия Иванова <…> ближе всего соседствует с взглядами Сартра, с взглядом на мир как на банальную «черную дыру» и плоскую авантюру, которой отказано во всем, кроме удовлетворения примитивных человеческих чувствований» (Гуль, 1955).

[4] Необходимо добавить, что Г. Иванов-публицист, вне своей художественно-философской системы, естественно, оставался сыном своего века, с чутким историческим сознанием, с ясным представлением об исторических реалиях эпохи, не лишенным, однако, известной тенденциозности. В 1932-м он напишет: «На вопрос – что такое современность, мы можем ответить точно. Нравится нам это или нет, мы должны признать, что современность – не столько английский парламент, сколько германский хаос, не Ватикан, а фашизм, не новые мирные демократические республики, а огромное, доведённое до предела страданий и унижений планетарное “перекати-поле”, где как клеймо на лбу горят буквы СССР. Ватикан, английский король, демократия, вековая культура, правовой порядок, совестливость, уважение к личности – все это, скорее “обломки прошлого”. <...> Хозяева жизни – Сталин, Муссолини, Гитлер. Объединяет этих хозяев, при некотором разнообразии форм... совершенно одинаковое мироощущение: презрение к человеку» (Иванов, 1994с: 561).

Список литературы

Берберова Н. Н. (1996) Курсив мой: автобиография. М.

Больнов О. Ф. (1999) Философия экзистенциализма: Философия существования. [Электронный ресурс] // URL: http://elenakosilova.narod.ru/studia/bollnow.htm (Дата обращения: 04.12.2011).

Гуль Р. Б. (1955) Георгий Иванов // НЖ, № 42, с. 110-120 [Электронный ресурс] // URL: http://soglasie.ioso.ru/library/works/26/ (Дата обращения: 04.04.2012).

Данилович Т. В. (2000) Культурный компонент поэтического творчества Георгия Иванова: функции, семантика, способы воплощения. Мн.

Дюдина О. (2000) Поэтика романов Гайто Газданова. АКД. М.: МГУ.

Заманская В. В. (2002) Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий: Учеб. Пособие. М.: Флинта: Наука.

Иванов Г. В. (1994a) Собрание сочинений: В 3 т. – М. – Т. 1.

Иванов Г. В. (1994b) Собрание сочинений: В 3 т. – М. – Т. 2.

Иванов Г. В. (1994с) Собрание сочинений: В 3 т. – М. – Т. 3.

Кошечко А. Н. (2011) Формы экзистенциального сознания в творчестве Ф. М. Достоевского (к постановке проблемы) / Вестник ТГПУ.. Выпуск 7 (109) – С. 192-199.

Крейд В. П. (2007) Георгий Иванов. – М.: Молодая гвардия.

Кьеркегор С. (1997) Заключительное ненаучное послесловие к «Философским крохам» // Логос. № 10. С. 139-147.

Лосев А.Ф. (1995) Форма - Стиль - Выражение. М.

Мандельштам Ю. В. (2002) Заметки о стихах: Георгий Иванов // Критика русского зарубежья: Ч. 2. М. С. 343 - 349

Мурзин Н. Н. (2007) Экзистенциальное сознание: Кьеркегор или Гегель? [Электронный ресурс] // Vox. Философский журнал. Выпуск №2 (май). URL: http://vox-journal.org/content/vox2/vox%20-%202%20-%20murzin.pdf (Дата обращения: 25.05.2011).

Сартр Ж.-П. (1989) Экзистенциализм – это гуманизм / Сумерки богов. М. - С. 319-344

Семенова С. Г. (2001) Экзистенциальное сознание в прозе русского зарубежья // Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика – Видение мира – Философия. – М.– С.507-520.

Семенова С. Г. (2004) Изнанка и лицо обезбожен-ного мира (экзистенциальное сознание в прозе Георгия Иванова и Владимира Набокова) // Семенова С.Г. Метафизика русской литературы. М.

Тарасова И. А. (2004) Поэтический идиостиль в когнитивном аспекте : На материале поэзии Г. Иванова и И. Анненского : диссертация ... доктора филологических наук : Саратов. [Электронный ресурс] // URL: http://annensky.lib.ru/notes/tarasova.htm (Дата обращения: 04.04.2012).

Тузова Т.М. (1998) Экзистенциализм // Новейший философский словар / Сост. А.А. Грицанов. - Мн.: Изд. В.М. Скакун.

Хайдеггер М. (1993) Что такое метафизика? // Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика.

Ясперс К. (1991) Смысл и назначение истории. М.: Политиздат. - С.28-286.