СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЯЗЫК РИТУАЛИЗОВАННОГО КОНФЛИКТА

Общий смысл ритуализации конфликта состоит не в том, чтобы сделать бо­лее адекватным (объективным) восприятие ситуации конфликтующими сторо­нами, а в том, чтобы облегчить достижение ими эмоционально-символическо­го консенсуса. Эта цель принципиально выполнима уже потому, что эмоцио­нально-когнитивные установки участников конфликта не настолько подчинены жестким стереотипам, чтобы непременно подталкивать их к фанатическому по­ведению. Весьма часто (как показывает и случай "рельсовой войны") такие ус­тановки предполагают ту или иную степень дистанцирования от собственных "ролей" и "идентичностей". Поэтому политическое улаживание конфликта пу­тем его ритуализации является не столько "научным предприятием", сколько политическим искусством или, если угодно, "политической магией". В кризис­ной ситуации люди особенно склонны реагировать на упрощающие (сгущаю­щие) реальность символы, причем данный психологический механизм работает даже в том случае, когда участники конфликта сознательно настроены "идти до конца" и стремятся быть рациональными (въедливыми) в решении спорных во­просов. Как представляется, Б.Немцов, приехавший в Донбасс в острейший мо­мент шахтерского кризиса, прекрасно понимал этот "магический" момент сво­ей миссии. Ему нужно было добиться, чтобы бастующие сделали то, что ожи­дает от них власть, с которой они конфликтуют, но при этом не только не осо­знали свой проигрыш, но даже почувствовали себя победителями*.

Суть процесса ритуализации заключается в нахождении адекватного симво­лического языка, снижающего агрессивность конфликтующих сторон. Причем язык здесь следует понимать в широком смысле, включая в него не только речь, но также визуальные образы, мифы и разного рода символические дей­ствия и жесты. Все языковые средства, коль скоро они стратегически "задей-ствуются" в поле властных отношений, приобретают символический характер. А всем формам символического языка присуще одно замечательное свойство, крайне важное для ритуализации конфликта: они не просто отражают объек­тивную реальность, но конструируют ее. Успех ритуализации конфликта опре­деляется не тем (во всяком случае, не только тем), в какой мере его участни­ки удовлетворяют свои принципиальные требования. Как точно заметил в свое время Г.Лассуэлл, если политические действия будоражат или успокаивают, то это происходит не столько благодаря удовлетворению или игнорированию суб­станциальных требований людей, сколько вследствие изменения (переориента­ции, смягчения, нового истолкования и т.п.) самих этих требований.

Находящиеся в конфликте группы производят постоянный обмен всякого рода знаками и символами. В одном случае с помощью таких знаков они хо­тят мгновенно просигнализировать противоположной стороне о своих истин­ных намерениях, в другом — стремятся скрыть подобные намерения плотной символической завесой. Этот символический обмен не ограничивается столом переговоров, многие вещи высказываются вне формальных рамок, только в узком кругу или, наоборот, объявляются лишь для публики и т.п. Речь идет об интенсивном и многогранном общении конфликтующих сторон, в ходе кото­рого осуществляется символический обмен ролями.

* "Нужно было, чтобы кто-то ушел с рельсов первым. И первыми ушли в Ростове. Люди чисто психологически должны были на это решиться. И они правильно поняли, что их уход с рельсов не будет восприниматься как поражение. Наоборот, как победа, они достучались, их выслушали, на­чались конкретные действия. Для них это, может быть, не менее важно, чем сами деньги" (кур­сив мой. — СП.) [Немцов 1998].

Политическое искусство наречения

Когда мы говорим о речевых средствах ритуализации конфликта, то имеем в виду прежде всего искусство определять или именовать конфликтную ситу­ацию. Для каждой из сторон конфликта это искусство заключается в способ­ности одновременно решать две задачи: снижать агрессивность контрагентов и утверждать именно свое видение ситуации. Известно множество разнообраз­ных речевых средств стереотипизации, упрощения, увещевания и т.п., среди которых наиболее употребимыми являются, пожалуй, эвфемизмы. Ключевую роль они, к примеру, играли в выступлении председателя правительства Рос­товской области В.Н.Анпилогова перед бастующими горняками на митинге в г. Шахты. Благодаря таким его выражениям, как "жители Ростовской облас­ти" (а не бастующие шахтеры), "двухдневная история", "эти события" (а не забастовка или "рельсовая война") и т.д., политический смысл протестной ак­ции шахтеров смягчался, и она начинала выглядеть как нечто вроде стихий­ного бедствия, постигшего все гражданское население региона.

Символичность указанных смягченных определений конфликтной ситуа­ции состоит в том, что они непосредственно связаны с ее властным аспектом. По замечанию П.Бурдьё, социальные группы ведут постоянную борьбу за ле­гитимную "власть наречения" [Bourdieu 1985: 23]. В условиях "рельсовой вой­ны" участниками такой борьбы выступали пикетчики, власть, представители радикальной политической оппозиции и СМИ. Но приоритетом в наречении ситуации всегда пользуется государство — в той мере, в какой оно может опе­реться на миф о себе как о представителе "интересов целого". Когда же на право назвать ситуацию претендуют другие силы, то делают они это прежде всего в метафорической форме.

В конфликтном менеджменте особое значение приобретает способность метафоры редуцировать сложные, запутанные связи к простому образу, кото­рый может определить ситуацию в сжатой и яркой форме. Одно дело, когда происходящее точно, но несколько академично называют "акцией граждан­ского неповиновения", и совсем другое, когда выбирается метафора "мирно­го бунта". Предпочтительность последней обусловлена тем, что ее двусмыс­ленность ("мир" парадоксально сочетается с "бунтом") обеспечивает ей более широкую сферу обращения. Такая метафора позволяет конфликтующим сто­ронам (в зависимости от обстоятельств) акцентировать то "мир", то "бунт", оставаясь при этом в режиме диалога с очень разными партнерами.

В применении метафор представители власти имели заметный перевес над радикальной политической оппозицией, которая часто прибегала к затертым революционным клише. Правда, общаясь с В.Анпиловым и Л.Рохлиным, шах­теры страстно аплодировали их революционному пафосу, с удовольствием пи­сали радикальные политические лозунги на красных полотнищах. Но как только перед ними появлялся представитель власти, они мигом превращались в заинтересованных и вменяемых участников "разговора о деньгах". Столь быстрая смена настроения пикетчиков объяснялась, помимо прочего, удачной метафорической апелляцией власти к тому, что шахтеры не всегда желали вы­сказывать явно, но с чем были согласны "в душе": к их готовности обменять радикальные политические лозунги на быструю выплату задолженностей по зарплате. Не случайно весь разговор пикетчиков с властью вращался вокруг темы денег, причем любопытно, что даже в устах представителей власти де­нежные метафоры носили грубовато-жаргонный характер*.

Такое "снижение стиля" облегчало задачу передачи бастующим главного послания властей: решение конфликта заключается в выплате денег, чем власть занимается в форс-мажорных обстоятельствах, а потому проблема бу-

* Так, выступая перед пикетчиками, председатель Ростовской территориальной организации Росуг-лепрофсоюза (и депутат Госдумы) В.Д.Катальников говорил о "структурах", "умыкнувших наши бабки", которые "мы урвем", и т.п. (из аудиозаписи выступления В.Д.Катальникова). Аналогичным образом выражался и Немцов, рассказывавший пикетчикам о "деньгах, которые мы вырвали".

дет решаться поэтапно. Тем самым употребляемые властью метафоры форми­ровали у шахтеров определенную модель восприятия действительности; но чтобы эта модель перешла в побуждение к действию, требовалось придать ме­тафорическим определениям суггестивно-символическое и, что особенно важ­но, мифологическое значение.

В ходе ритуализации "рельсовой войны" страдающей стороной ("жерт­вой") признавались бастующие шахтеры, в качестве таковых им негласно про­щалось нарушение общественного порядка. Основные "злодеи" усматрива­лись в коррумпированных директорах шахт и недобросовестных посредниках. Государственные же органы выполняли миссию "Героя, спасающего Жертву от Злодея". Эта ролевая структура заведомо противоречила реальной логике рассматриваемого конфликта, но зато соответствовала массовым представле­ниям о верховной власти как выразительнице общих интересов и "третьей стороне" в споре между разными социальными группами. В русской полити­ческой культуре такая оценка подкрепляется традиционно-патерналистским восприятием верховной власти: в государстве видят родного "батьку", кото­рый и побьет, и пожалеет.

Мифологема "героически сражающейся власти" была представлена в ком­муникативном пространстве конфликта в разной форме. В некоторых публи­кациях местной прессы Немцов изображался чуть ли не витязем, совершаю­щим великие подвиги в южнорусской провинции [Горбанева 1998]. В менее "сказочных" повествованиях указанная мифологема трансформировалась в метафорическое сравнение Немцова с "истребителем" или "штурмовиком" [Кисин 1998], а в выступлении Анпилогова перед пикетчиками она оказалась "вмонтирована" в бюрократически сухой отчет чиновника о "блестяще про­деланной работе" и т.д. К сожалению, у нас здесь нет места, чтобы рассмот­реть эти сюжеты подробнее.

МИФО-СИМВОЛИЧЕСКИЙ АКЦИОНИЗМ

Драму конфликта легко стилизовать под мифосюжет, ибо люди вообще склонны объяснять источники конфликта драматически. Но чтобы добраться до глубинных (архетипических) структур сознания, одной речи мало. Нужны еще символические действия, которые "носят как бы ритуальный характер и, беспрепятственно проходя через заслон сознания, обращаются непосредствен­но к подсознанию" [Леви-Строс 1983: 178]. Такова своеобразная символичес­кая терапия конфликта, которая, по словам французского ученого, обеспечи­вается гармоническим параллелизмом мифа и событий.

В ходе ритуализации шахтерского "бунта" на Дону мифо-символический акционизм был успешно использован правительственной стороной в лице Немцова. Вице-премьер не просто уговаривал бастующих, но подкреплял свои слова и жесты административно-финансовыми решениями, инсценируя "хи­рургические" меры по жесткому востребованию денег, которые задолжали горнякам потребители. После совещания Немцова с представителями силовых -_; ведомств в Ростовской области "поднялся целый тайфун уголовных дел" [Ки- I син 1998]. Основным смыслом этих акций была, однако, не демонстрация верности закону, а установление приемлемых для конфликтующих сторон ру­тинных "правил игры".

Под рутиной мы подразумеваем здесь не столько формальные аспекты об­щения конфликтующих сторон (порядок избрания делегаций для переговоров и т.п.), сколько согласие участников конфликта придерживаться в своих дей­ствиях определенных политических рамок. В случае "рельсовой войны" это означало, что шахтерские профсоюзы не станут заключать коалиции с комму­нистами, ставить вопрос об изменении государственного строя и о национа­лизации угольных предприятий, а правительство не будет подвергать участни­ков выступлений репрессиям, отдавать их под суд. Одновременно власти должны были продемонстрировать "непримиримую борьбу" с коррупцией в угольной отрасли. Возбужденные уголовные дела (вкупе с постановлениями и

I

решениями властей) представлялись публике как акты "справедливого возмез­дия", "социальной справедливости" и т.д. Но в реальности ситуацию меняли не столько эти постановления, сколько технические мероприятия властей, ко­торые зачастую оставались неизвестными широкой публике и имели весьма опосредствованное отношение к "социальной справедливости". Об этом сви­детельствует, помимо прочего, судьба громких уголовных дел 1998 г., заведен­ных после приезда Немцова в Ростовскую область: ни одно из них так и не было доведено до суда.

Конечно, было бы неверно представлять себе дело таким образом, будто символические действия властей, выстроенные сообразно распространенным в обществе политическим мифам (а мы перечислили здесь только некоторые из них), сами по себе могли заставить шахтеров забыть о конечном адресате их протестов. Но протесты эти, повторим, изначально имели в виду достиже­ние согласия, а не борьбу "до победного конца". Бастующие были заинтере­сованы в такой дефиниции ситуации, которая позволяла бы им отойти от ра­дикальных политических лозунгов без "потери лица". Поэтому они позволяли убеждать себя в том, что виновные в их несчастьях будут наказаны, а государ­ство возьмет в свои руки контроль над развитием ситуации в угольной отрас­ли. Это давало шахтерам шанс не испытывать судьбу в открытом организован­ном протесте, а переключиться на другие, частные, стратегии: терпеть и ве­рить, думать только о себе лично, пытаться выкрутиться, не боясь "слегка" нарушить закон и надеясь, что "лично меня" пронесет, и т.п.

ДРАМАТУРГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ РИТУАЛИЗАЦИИ КОНФЛИКТА

Как отмечалось выше, от того, чья дефиниция конфликта станет общей для его участников, непосредственно зависит властная диспозиция сторон внутри конфликта. Но чтобы политически утвердить свою дефиницию, ее мало про­сто высказать; она должна быть еще утверждена драматургически. Соответст­венно, недостаточно лишь озвучить эту дефиницию устами какого-нибудь вы­сокого чиновника или государственного деятеля; эта властная persona должна в буквальном смысле сыграть свою роль в конфликтной драме, в присутствии других участников игры. В противном случае трудно вообще говорить об экс­прессивно-символической функции государства в ритуализации конфликта.

Немцов, оказавшись "живьем" перед разгневанными шахтерами, должен был убедительно изобразить "Героя", титаническая работа которого якобы со­здает принципиальные условия для разрешения конфликта. Для исполнения этой роли у посланца Москвы имелась соответствующая сценическая обста­новка, причем ее элементы обнаруживали парадоксальное сочетание "бунта" и глубокого почтения к власти. С одной стороны, проходящий в режиме "нон-стоп" митинг бастующих горняков, среди них Анпилов с радикальными транс­парантами, чучело президента и поросенок "Боря" на шпалах. С другой — привезенная шахтерами к вокзалу машина со звукоусиливающей аппаратурой, специально сооруженная для столичного гостя трибуна, станционные уборщи­цы, старательно выщипывающие сорняки между шпалами [Курушина 1998].

Когда Немцов прибыл в Ростовскую область, он сразу же просигнализиро­вал о своей "героической" миссии, как бы "внезапно" и "спонтанно" появив­шись поздним вечером 21 мая 1998 г. перед пикетчиками на вокзале г. Шах­ты. В разговоре с бастующими вице-премьер обнаружил четкую суггестивно-властную манеру общения: "Минуточку, минуточку... Потерпите! У меня есть предложение. Конкретное абсолютно. Предложение такое. Есть конкретное предложение у меня. Предложение следующее. Сейчас {пауза) здесь {пауза) представители шахтерских коллективов {пауза) находятся. Про них идет речь... Они сейчас... в течение, ну, давайте, часа... выберут своих представителей, по одному от коллектива... Сейчас подъедет сюда транспорт, загрузят {шум, воз­гласы: давай здесь решать!) и отвезут... и отвезут {шум, свист)... Минуточку! И отвезут нас в управление 'Ростовугля', где мы... {непрекращающийся шум, свист). Минутку! Ну, на митинге не решаются такие вопросы, непонятно раз-

ве?! Значит, и мы спокойно в рабочей обстановке будем сидеть там хоть всю ночь и будем искать решение. Выберите людей, которым вы доверяете. Выбе­рите просто нормальных, честных людей, с которыми можно работать..." (Из аудиозаписи выступления Б.Немцова).

В некоторых журналистских описаниях, вольно или невольно трактовавших ситуацию в г. Шахты как победоносную для бастующих, предложение избрать их представителей для ведения переговоров с властью расценивалось как го­товность последней пойти на уступки и признать свое относительное пораже­ние в конфликте, хотя на самом деле этот шаг был частью заранее продуман­ной стратегии вице-премьера. По сути дела им был задействован обычный ме­ханизм ритуализации конфликтов такого рода. Вначале находится общий язык с представителями (реально авторитетными) протестующих, а затем эти (уже обращенные, но еще авторитетные) люди выступают в качестве агентов риту­ального обращения остальных участников конфликта. Впрочем, иногда в роли таких "агентов обращения" выступают депутаты парламента или профсоюзные лидеры, прошедшие школу ритуализованного общения с властью.

В ходе своего визита в Ростовскую область Немцов использовал сразу не­сколько "сцен": привокзальную площадь в г. Шахты, здание управления "Рос-товугля" и т.д. К примеру, посещение им шахты "Октябрьская-Южная" дик­товалось не столько существом конфликта, сколько спецификой драматурги­ческого образа представителя народной власти. Любопытно, что этот образ почти полностью отвечал советским стереотипам: символическое посвящение в шахтеры (спуск в забой), осмотр передовой техники, ознакомление с про­блемами производства, встреча с местным "активом" и т.п. Ритуальное "по­гружение" вице-премьера в "грязь" донбасской шахты, вдобавок под грубое речевое сопровождение пикетчиков, имело прежде всего метафорический смысл: оно было призвано сигнализировать шахтерам о внимании власти к их проблемам. И хотел ли того Немцов или нет, он был втянут в ритуализиро­ванную практику перемены статуса, которая спонтанно разыгрывалась в его общении с бастующими горняками. А это означает, что такое общение и для него имело известный социально-педагогический эффект*.

Вице-премьер, приехав в чужой для него город, вряд ли бы смог эффектив­но выступить в спектакле ритуализации конфликта в одиночку. Он нуждался в "драматургических сообщниках в деле поддержания конкретной видимости" [Гофман 2000: 118] и обрел таковых в лице председателя областного прави­тельства Анпилогова, руководителя местного углепрофсоюза Катальникова и др. Анализ выступлений участников этой "драматургической команды" перед пикетчиками обнаруживает их нацеленность на утверждение одной и той же дефиниции происходящего. Смысл этой дефиниции прост: раньше федераль­ное правительство знало далеко не все о проблемах "Ростовугля", а теперь вот его представитель приехал и во всем разобрался, и уже решительно действует, наказывая виновных и поддерживая шахтеров. И отныне так будет всегда. Тем самым мифически переворачивался главный политический смысл ситуации: протест против власти превращался в торжество единения с ней перед лицом общих проблем и угроз.

При этом "драматургическая команда" Немцова стремилась затушевать ос­новную причину шахтерского бунта — то, что правительство оказалось не в состоянии выполнить план реструктуризации угольной отрасли, особенно в части социальной защиты потерявших работу шахтеров и членов их семей. Со своей стороны, "драматургическая команда" пикетчиков стилизовала свое по­ведение под образ "Жертвы", стараясь не акцентировать факт многолетней

* Данный факт признавал и сам Немцов по возвращении в Москву: "Существует шахтерская со­лидарность... Это грамотные, квалифицированные и порядочные люди. Я вот двое суток с ними общался, и со многими из них у меня просто установились хорошие личные отношения. Хотя, казалось бы, мы должны быть по разные стороны баррикад" (Из интервью Б.Немцова телепере­даче "Герой дня" от 24.05.1998).

убыточности угольной отрасли, а также то обстоятельство, что шахтеры не мо­гут эффективно влиять на местную администрацию, допускают воровство и пьянство на рабочих местах и т.д.

В итоге все постепенно согласились с предложенным властью определени­ем ситуации. Основные причины кризиса в нем даже не назывались, а значит — не указывались и реальные пути выхода из него. Найденный эрзац реше­ния принес шахтерам лишь относительно крупную финансовую подачку, со­провождавшуюся ритуальными заверениями о нормализации положения. Бы­ло бы неверно, однако, сводить эффект ритуализации конфликта только к этому. Главное заключалось в том, что она позволила "склеить" разорвавшу­юся ткань социальной коммуникации между "верхами" и "низами" и нала­дить взаимодействие организационно более слабого участника конфликта (шахтеров-пикетчиков) с более сильным (властью). Ритуализация помогла шахтерам психологически "выдержать ситуацию", государству — предотвра­тить опасную эскалацию конфликта, а местному углепрофсоюзу — укрепить свой авторитет.

**********************

В конечном счете эмоционально-психологический эффект ритуализации шахтерского конфликта не означал его преодоления. Принципиальных подви­жек в решении коренных проблем угольной отрасли не произошло, поэтому протестная активность горняков летом 1998 г. не снизилась. Вопреки завере­ниям Немцова, протоколы соглашений с правительством не выполнялись, шахтеры не получали оговоренного там количества средств, а их должники не спешили расплачиваться за поставленный уголь. Накал шахтерских протестов угас лишь после "дефолта", формирования левоцентристского правительства Примакова и значительного смягчения позиции профсоюзных лидеров. Ухо­дя в отставку, Немцов и Кириенко совершили "ритуальное распитие водки" с шахтерами на Горбатом мосту перед Белым домом, тем самым как бы извес­тив российскую публику о том, что политический спектакль под названием "рельсовая война" закончился.

С концептуальной точки зрения ритуализация "шахтерского бунта" 1998 г. интересна как пример успешной символической политики, практикуемой по­литической властью в сфере управления трудовыми отношениями. Этот при­мер показывает, что символический эрзац разрешения конфликта не равно­значен простой обезболивающей пилюле, но имеет определенный конструк­тивный смысл в контексте "социальной драмы". Вместе с тем очевидно, что эмоционально-символический эффект ритуализации не может заменить ре­ального устранения причин конфликта и не освобождает его участников от необходимости бесстрастного анализа складывающейся вокруг него ситуации.

Дальнейшее развитие теории ритуализации социально-политических кон­фликтов предполагает построение типологии этих конфликтов, а также все­сторонний учет особенностей национальных и региональных политических культур, в рамках которых такие конфликты возникают.

Бальбуров Д. 1998. Горняки уверены: все повторится. — Московские новости, 24-31.05.

Борис Ельцин: не надо нагнетать страсти. 1998. — Российская газета, 21.05.

Глебкин В.В. 1998. Ритуал в советской культуре. М.

Горбанева С. 1998. Борис Немцов: "Федеральное правительство здесь, в Шахтах, сделало все, что максимально могло сделать...". — Поле зрения (Шохтинская городская газета), 26.05.

Гофман И. 2000. Представление себя другим в повседневной жизни. М.

Дятченко Л.Я., Сперанский В.И. Механизмы социальной регуляции в технологии управле­ния конфликтом, (http://www.ovsem.com/

Желенин А. 1998. Преддверие революции? Перекрытие шахтерами железных дорог мо­жет парализовать страну. — Независимая газета, 19.05.

Кисин С. 1998. Хроника пикирующего вице-премьера. — Комсомольская правда (Ростов-на-Дону), 29.05.

Климова С.Г. 1997. Стратегии сторон трудовых конфликтов. — Общественные науки и со­временность, № 2.

Курушина О. 1998. Тактика Анпилова против методов Немцова. — Город, 20-26.05.

Леви-Строс К. 1983. Структурная антропология. М.

Лоренц К. 1998. Так называемое зло. — Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.

Немцов Б. 1998. У нас пока нет сладких пилюль, чтобы давать вместе с горькими. — Но­вая газета, 08.06.

"Рельсовая война" шахтеров в мае 1998 г.: мобилизационный потенциал (Аналитический доклад Фонда "Общественное мнение"). 1999. (http://classic.fom.т).

Топоров В.Н. 1988. О ритуале. Введение в проблематику. — Архаический ритуал в фоль­клорных и раннелитературных памятниках. М.

Шувалова О.Р. 1995. Конфликты в трудовых коллективах. — Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень ВЦИОМ, № 1.

Щепанская Т.Б. 1989. Процессы ритуализации в молодежной субкультуре. — Советская этнография, № 5.

Bourdieu P. 1985. Sozialer Raum und 'Klassen'. Lecon sur la lecon. Zwei Vortraege. Frankfurt am Main.

Edelman M. 1990. Politik als Ritual. Frankfurt am Main, N.Y.

Goffman E. 1981. Geschlecht und Werbung. Frankfurt am Main.

Mead G.H. 1968. Geist, Identitaet und Gesellschaft. Frankfurt am Main.

Moles A. A. 1983. Rituale der Massenkommunikation im Alltag. — Pross H., Rath C.-D. (Hrsg.) Rituale der Medienkommunikation. Berlin.

Riviere С 1999. Politische Liturgien. — Pribersky A., Unfried B. (Hrsg.). Symbole und Rituale des Politischen. Ost- und Westeuropa im Vergleich. Frankfurt am Main.

Turner V. 1989. Vom Ritual zum Theater: der Ernst des menschlichen Spiels. Frankfurt am Main, N.Y.

Статья написана при поддержке Фонда Фольксвагена (ФРГ)

Е С

И

Г с ц

ПОЛ/С

О ю к.

О]

3 2004

ни