Пастырь

Образ пастыря, который и в синоптических Евангелиях, и в Евангелии от Иоанна связывается с Иисусом, уходит своими корнями в далекое прошлое. В древних восточных культурах — как в шумерской, так и в ассиро-вавилонской — царь именовался пастырем, поставленным Богом на служение: он должен был «пасти» своих подданных. В соответствии с этим образом забота о слабых являлась одной из главных задач справедливого правителя. Вот почему в своих истоках образ доброго пастыря Христа соединяется с образом доброго царя и тем самым выявляет самое существо Царства Христова.

В Священном Писании это обозначение мы встречаем уже в Ветхом Завете, где Сам Бог представляется как Пастырь Израиля. Это представление, лежащее в основе иудейского благочестия, давало народу Израиля утешение в тяжелые времена, сообщая ему чувство уверенности. Вспомним в связи с этим Псалом 22, где это абсолютное доверие находит свое яркое выражение: «Господь — Пастырь мой; <…> Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной» (Пс 22:1, 4). О Боге-Пастыре говорится и в Книге пророка Иезекииля (Иез 34–37), где дана развернутая картина, мотивы которой звучат затем в притчах о пастыре синоптических Евангелий и в «пастырской речи» Евангелия от Иоанна: помещенные в новый временной контекст, слова из Книги пророка Иезекииля воспринимаются как пророчество о пришествии Иисуса. Иезекииль жалуется, что «пастухи» все стали корыстолюбивы, и возвещает о том, что настанет время, когда Бог Сам соберет Своих овец и станет заботиться о них. «Как пастух поверяет стадо свое в тот день, когда находится среди стада своего рассеянного, так Я пересмотрю овец Моих и высвобожу их из всех мест, в которые они были рассеяны в день облачный и мрачный. И выведу их из народов, и соберу их из стран, и приведу их в землю их <…> Я буду пасти овец Моих и Я буду покоить их, говорит Господь Бог. Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную укреплю, а разжиревшую и буйную истреблю; буду пасти их по правде» (Иез 34:12–13; 15–16).

Именно к этим словам из Книги пророка Иезекииля отсылает Иисус, когда в ответ на недовольство фарисеев и книжников, вызванное тем, что Он позволил Себе разделить трапезу с грешниками, рассказывает притчу о девяноста девяти овцах, пришедших с пастбища, и об одной заблудшей овце, на поиски которой отправляется пастух, чтобы потом, найдя ее, с радостью взять на плечи и отнести домой. Этой притчей Господь говорит Своим противникам: разве вам не ведомо Слово Божие, записанное Иезекиилем? Я делаю только то, что велит Бог, Который есть истинный Пастырь: Я хочу отыскать потерявшуюся овцу и угнанную возвратить.

Особого внимания заслуживает неожиданный поворот темы «пастыря», который имеет прямое отношение к тайне Иисуса Христа: Евангелие от Матфея сообщает о том, что по окончании Тайной вечери Иисус, на пути к горе Елеонской, сказал Своим ученикам слова, повторяющие пророчество Захарии (Зах 13:7), которому пришло время свершиться: «…все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада» (Мф 26:31). И действительно, у Захарии мы встречаем образ пастыря, «который по воле Божией принимает смерть во имя нового начала» (Jeremias, 487).

Этот неожиданный образ пастыря, который, принимая смерть, становится спасителем, тесно связан с еще одним мотивом Книги пророка Захарии: «А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на Него, Которого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце. В тот день поднимется большой плач в Иерусалиме, как плач Гададриммона в долине Мегиддонской. <…> В тот день откроется источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты» (Зах 12:10–11; 13:1). Гададриммон — город, названный по имени одного из умирающих и воскресающих «растительных» божеств, о которых мы говорили в связи с образом хлеба. Его смерть и воскресение поминались истовым ритуальным плачем, и этот плач был для тех, кто хоть раз слышал его — а пророк и его читатели принадлежали к их числу, — символом бескрайней печали и скорби. Для Захарии Гададриммон был одним из тех ничтожных богов, которые воспринимались Израилем как мистические химеры и потому презирались. Тем не менее именно из-за связанного с ним ритуала плача он становится таинственным прообразом Того, Кто действительно существует.

Совершенно очевидно, что этот образ внутренне связан с со страждущим рабом-отроком Господним в пророчествах Второисайи. Поздние пророчества Израиля говорят о страждущем и умирающем Спасителе, о Пастыре, Который обращается в «агнца», но не дают тому никаких объяснений. «С другой стороны, — пишет по этому поводу Карл Эллигер, — взгляд Захарии явно обращен к новым далям, где он угадывает очертания Распятого и Пронзенного на Голгофе, и хотя он не может распознать Христа, он, говоря о Гададриммоне, странным образом касается тайны Воскресения, но именно всего лишь касается, <…> не видя непосредственной связи между Крестом и Источником, дарующим очищение от всех грехов и всякой нечистоты» (Elliger, 172). В Евангелии от Матфея (Мф 26:31) Иисус, в самом начале Своего Крестного пути, цитирует пророка Захарию (Зах 13:7), отсылая к образу убиенного пастыря, и к той же Книге пророка Захарии (Зах 12:10) отсылает нас Евангелие от Иоанна, завершающее рассказ о Распятии Господа следующими словами: «Также и в другом месте Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили» (Ин 19:37). Так становится ясно: убиенный пастырь, принимающий смерть во спасение, — это Иисус Христос, Распятый.

Иоанн соединяет этот образ с мотивом очищающего от грехов и нечистот источника, о котором говорится у Захарии: из открытой раны на теле Иисуса изливается кровь и вода (Ин 19:34). Сам Иисус, пронзенный копьем на кресте, является этим очистительным, исцеляющим источником для всего мира. Более того, Иоанн соотносит этот образ с образом пасхального агнца, кровь которого обладает очищающей силой: «Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится» (Ин 19:36; ср. Исх 12:46). Так смыкается круг, возвращая к началу Евангелия, когда Креститель, увидев Иисуса, сказал: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» (Ин 1:29). Мотив «агнца», являющийся одним из важнейших образов Апокалипсиса, проходит через все Евангелие от Иоанна и так или иначе внутренне проецируется на «пастырскую речь» Иисуса, в центре которой стоит самопожертвование Иисуса.

Иисус начинает свою «пастырскую речь» неожиданными словами. Он не говорит сразу: «Я есмь пастырь добрый», как можно было бы ожидать, но вместо этого прибегает к другому образу: «Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам» (Ин 10:7). Чуть раньше Иисус скажет: «Кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник; а входящий дверью есть пастырь овцам» (Ин 10:1–2). Эти слова можно понять как наставление Иисуса пастырям, остающимся на земле после Его Вознесения к Отцу. Истинным пастырем будет считаться лишь тот, кто входит в мир через Иисуса, Который есть «дверь». И тогда Иисус Сам будет оставаться Пастырем, ибо стадо принадлежит только Ему одному.

Как конкретно происходит это вхождение через Иисуса как через «дверь», показано в двадцать первой главе Евангелия от Иоанна, где говорится о поставлении Петра в должность пастыря. Трижды Иисус говорит Петру: «Паси агнцев моих» (Ин 21:15–17). Иисус назначает Петра пастухом Своего стада. Но для того, чтобы Петр мог исполнить возложенное на него, он должен пройти через «дверь». Это вхождение или, точнее, дозволение пройти через дверь (Ин 10:3) прямо связано с троекратным вопросом: «Симон Ионин! любишь ли ты Меня?» (Ин 21:15–17). В данном случае речь идет о совершенно конкретном, личном призывании: Иисус называет ученика по имени, данном ему от рождения, и по имени рода. Он спрашивает ученика о любви, в которой тот становится одним целым с Иисусом. Только так ученик может пройти через Иисуса к «агнцам», дабы взять на свое попечение «стадо», принадлежащее не ему, Симону Петру, а Иисусу. Он проходит через «дверь», через Иисуса, и предстает перед «агнцами», слившись с Иисусом в любви, и потому «агнцы» прислушиваются к его голосу, слыша в нем голос Самого Иисуса, и следуют не за ним, Симоном, а за Иисусом, от Которого и через Которого он, Симон, пришел к ним, потому что настоящим вожатым для них остается только Иисус.

Сцена поставления Симона Петра в должность пастыря завершается словами Иисуса, обращенными к Петру: «Иди за Мною» (Ин 21:19). Эти слова заставляют вспомнить о том, что сказал Господь Петру, когда тот попытался отвратить Его от Крестного пути: «Отойди от меня», а потом призвал всех «взять свой крест» и следовать за Ним (Мк 8:33–34). Даже ученик, которому поручено идти впереди «стада», должен «следовать» за Иисусом. А это означает, как показывает Господь, призывая Петра к пастырскому служению, принять Крест и быть готовым пожертвовать своей жизнью. Именно это составляет конкретный смысл слов «Я есмь дверь». Именно благодаря этому Иисус остается Пастырем.

Вернемся теперь к «пастырской речи» десятой главы Евангелия от Иоанна. За словами «Я есмь дверь» (Ин 10:9) следует новая констатация: «Я есмь пастырь добрый» (Ин 10:11). Образ пастыря вбирает в себя весь спектр исторических значений этого понятия, которое предстает теперь в очищенном виде, во всей глубине своего содержания. Здесь можно выделить четыре ключевых момента. «Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить» (Ин 10:10). Он смотрит на овец как на свою собственность, которой он владеет и которой пользуется себе во благо. Для него в первую очередь важны собственные интересы, все вокруг существует только для него и ради него. Истинный пастырь действует совершенно иначе; он не отбирает жизнь, а дает: «Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком» (Ин 10:10).

Эго одно из великих обетований Иисуса: жизнь «с избытком». Всякий человек мечтает о жизни с избытком. Но что это такое? Что составляет существо жизни? Где нам его искать? Что означает «избыток» и как его получить? Можем ли мы рассчитывать на жизнь с избытком, если станем, подобно блудному сыну, расточать доставшиеся нам от Бога блага? Или если мы, подобно ворам и разбойникам, будем отбирать добро у других? Иисус обещает, что покажет овцам «пажить», пастбище — то, что необходимо им для поддержания жизни; Он отведет их к настоящему источнику жизни. Вспомним в связи с этим Псалом 22: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим; <…> Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость [Твоя] да сопровождают меня во все дни жизни моей» (Пс 22:1–2; 5–6). Эти строки перекликаются с тем, что мы читаем в Книге пророка Иезекииля: «Буду пасти их на хорошей пажити, и загон их будет па высоких горах Израилевых; там они будут отдыхать в хорошем загоне и будут пастись на тучной пажити, На горах Израилевых» (Иез 34:14).

Но что все это значит? Чем живут и питаются овцы, мы знаем. Но чем живет и питается человек? Отцы Церкви усматривали в образе «гор Израилевых» и расположенных здесь «пажитей», дающих тень и воду, символ высот Священного Писания, символ Слова Божия, питающего Собою жизнь. Такое толкование не выводится непосредственно из самого текста, который имеет иной исторический смысл. И тем не менее по существу вопроса они правы; главное, они правы в том, что касается Иисуса. Человек живет правдой и любовью — любовью, которой его наделяет правда. Человек нуждается в Боге — в Боге, Который будет близок ему, Который откроет ему смысл жизни и наставит на путь истинный. Человек нуждается в хлебе, в пище для тела, но еще больше он нуждается в Слове, в любви и в Самом Боге. Тот, кто сумеет дать ему все это, Тот и подарит ему жизнь «с избытком». И тогда у человека найдутся силы для того, чтобы разумно обустроить землю, чтобы обрести блага для себя и для других, блага, которыми мы можем пользоваться только все вместе.

В этом смысле «пастырская речь» Иисуса оказывается внутренне тесно связанной с Его словами о хлебе из шестой главы: в обоих случаях речь идет о том, чем живет человек. Филон, великий иудейский философ и богослов, современник Иисуса, сказал, что Бог, истинный Пастырь его народа, поставил на пастырское служение своего «первенца», Логос (Barrett, 374). «Пастырская речь» Иисуса в передаче Иоанна не дает прямых оснований рассматривать Иисуса как Логос, Слово, и тем не менее, с учетом всего широкого контекста Евангелия от Иоанна, именно это и составляет ее смысл: Иисус, будучи воплощенным Словом Божиим, не только Пастырь, но и пища, истинная «пажить», питающая жизнь; Он, Который Сам есть жизнь, дарует жизнь, отдавая Себя Самого (ср. Ин 1:4; 3:36; 11:25).

Теперь мы подошли непосредственно ко второму важному моменту «пастырской речи» Иисуса, связанному с новым поворотом темы. Этот новый поворот, расширяющий смысл, очерченный Филоном, обусловлен не столько новой мыслью, сколько новым событием: вочеловечением и страданиями Сына. «Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин 10:11). Подобно тому как речь Иисуса о хлебе не ограничивается одним лишь отождествлением Слова и хлеба, но говорит о Слове, ставшем плотью и даром, принесенным «за жизнь мира» (Ин 6:51), так и в «пастырской речи» Иисуса в центре оказывается дар жизни, принесенный за «агнцев». Крест становится центральным событием «пастырской речи», причем это событие предстает не как произвольный акт насилия, совершенный над Иисусом внешними силами, а как добровольное самопожертвование: «Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее» (Ин 10:17–18). Здесь обозначено то, что происходит в Евхаристии: Иисус преобразует акт внешнего насилия, распятия, в добровольное самопожертвование. Он не просто приносит некий дар, он приносит в дар Самого Себя, чтобы дать жизнь. Мы еще вернемся к этой теме, когда будем отдельно говорить об Евхаристии и Пасхе.

Третий важный момент «пастырской речи» Иисуса — это то, что пастырь и стадо знают друг друга: «…он зовет своих овец по имени и выводит их. <…> овцы за ним идут, потому что знают голос его» (Ин 10:3–4). «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец» (Ин 10:14–15). В этих стихах обращает на себя внимание совмещение двух понятий, о чем необходимо сказать несколько слов, чтобы попытаться постичь суть этого «знания» друг друга. Прежде всего мы видим, что «знание» друг друга предполагает «обладание», «владение». Пастух знает овец, потому что они принадлежат ему, и точно так же овцы знают его, именно потому, что принадлежат ему. «Знать» и «обладать» обозначают, собственно, одно и то же. Истинный пастух «владеет» овцами не как неким предметом, которым можно пользоваться, пока он не износится; овцы «принадлежат» пастуху на основании определенных отношений, и эти отношения, это «знание» друг друга строится на внутреннем приятии. Речь идет о внутренней сопричастности друг другу, которая гораздо глубже, чем простое владение вещью.

Поясним это на простом житейском примере. Ни один человек не принадлежит другому, как может принадлежать какая-нибудь вещь. Дети не являются собственностью родителей, жена не является собственностью мужа, как муж не является собственностью жены. Но они «принадлежат» друг другу, и это обладание гораздо более глубокого свойства, чем владение участком земли или любым другим предметом, который принято называть «собственностью». Дети «принадлежат» родителям и одновременно являются свободными творениями Божиими, каждое из которых имеет перед Богом свое призвание, и каждое перед Богом неповторимо и уникально. Родители и дети «принадлежат» друг другу, но эта «принадлежность» основывается не на принципе «собственности», а на принципе ответственности. Они признают взаимную свободу и, соединенные любовью и знанием, поддерживают друг друга благодаря тому, что сохраняют в этом союзе на веки вечные свободу и слиянность.

Точно так же и «овцы», то есть люди, сотворенные Богом по Его образу и подобию, принадлежат Пастырю не как предметы — ведь любой предмет может стать легкой добычей вора или разбойника. Именно в этом заключается отличие хозяина, подлинного пастыря, от разбойника. Разбойник, идеолог-фанатик, диктатор относится к человеку как к некоей вещи, которой он может распоряжаться. Истинный же Пастырь признает за людьми право на личную свободу, в основе его отношений с ними любовь и правда; Пастырь проявляет свое «собственничество» в том, что знает и любит своих подопечных, которым желает свободы в истине. Они «принадлежат» Ему, ибо Его объединяет с ними общее «знание», общая правда, и эта правда — Он Сам. Именно поэтому Он не пользуется ими, но отдает за них Свою жизнь. «Знание» и «самоотдача» в конечном счете оказываются неразрывно связанными друг с другом подобно тому, как неразрывно связаны друг с другом Слово и Воплощение, Слово и Страдания.

Вслушаемся еще раз в слова Иисуса: «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец» (Ин 10:14–15). Эти слова заключают в себе еще один существенный момент, на который необходимо обратить особое внимание. Речь идет об уподоблении отношений между Отцом и Сыном отношениям между пастырем и овцами. «Знание», связывающее Иисуса со «Своими», существует в том же внутреннем пространстве, в котором открывается единение Отца и Сына. Его подопечные оказываются вовлеченными в троичный диалог. Об этом мы будем говорить отдельно, когда обратимся к рассмотрению Первосвященнической молитвы Иисуса и увидим неразрывную связь Церкви с Троицей. Это слияние двух уровней знания имеет огромное значение для понимания сущности «познания», «уразумения», о котором нам говорит Евангелие от Иоанна.

Если применить все сказанное выше к нашему жизненному опыту, то можно сказать: истинное знание человека возможно только в Боге и через Бога. Знание, привязывающее человека лишь к эмпирическому, «осязаемому» опыту, не затрагивает истинных глубин человека. Человек узнает себя только тогда, когда учится понимать себя через Бога, и точно так же он сможет узнать другого только тогда, когда научится видеть в другом тайну Божию. Для пастыря, стоящего на службе Иисуса, это означает, что он не вправе «привязывать» людей к себе, к своему собственному мелкому «я». Знание друг друга, которое связывает его с доверенными ему «овцами», должно служить тому, чтобы вместе взойти к Богу, чтобы вместе идти к Нему; «пастырь» и «овцы» находят друг друга, ведомые общим знанием о Боге и общей любовью к Нему. Пастырь, стоящий на службе Христовой, должен поэтому вести не к себе, а от себя, дабы другой мог обрести полную свободу; и он должен всегда отрешаться от себя во имя слияния с Иисусом и Триединым Богом.

Собственное «Я» Иисуса неизменно открыто, готовое принять в Себя бытие Отца; Он никогда не бывает один, Он постоянно сообщается с Отцом, принимая Его в Себя и отдавая Себя. «Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня», — говорит Иисус (Ин 7:16). Его «Я» — это «Я», открытое Триединому Богу. Тот, кто знает Его, тот «видит» Отца, вступает в Его союз с Отцом. Именно это вхождение в троичный диалог, которое делается возможным благодаря Иисусу, показывает нам, что представляет собой истинный Пастырь, который не завладевает нами на правах собственника, но ведет нас к свободе нашего бытия, соединяя нас с Богом и жертвуя при этом собственной жизнью.

В заключение обратимся к еще одному важному мотиву «пастырской речи» Иисуса — мотиву единения. В связи с этим необходимо вспомнить слова из Книги пророка Иезекииля, имеющие самое прямое отношение к теме пастырства: «И было ко мне слово Господне: ты же, сын человеческий, возьми себе один жезл и напиши на нем: „Иуде и сынам Израилевым, союзным с ним“; и еще возьми жезл и напиши на нем: „Иосифу“; это жезл Ефрема и всего дома Израилева, союзного с ним. И сложи их у себя один с другим в один жезл, чтобы они в руке твоей были одно. <…> так говорит Господь Бог: вот, Я возьму сынов Израилевых из среды народов, между которыми они находятся, и соберу их отовсюду и приведу их в землю их. На этой земле, на горах Израиля Я сделаю их одним народом, <…> и не будут более двумя народами, и уже не будут вперед разделяться на два царства» (Иез 37:15–17, 21–22). Пастырь Божий собирает народ Израилев и делает его одним народом.

«Пастырская речь» Иисуса подхватывает этот образ собирания, но одновременно существенно расширяет радиус охвата пророческого обетования: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Ин 10:16). Пастырь-Иисус послан не только чтобы собрать рассеянный народ Израилев, но и чтобы собрать воедино всех «рассеянных чад Божиих» (Ин 11:52). Обетование одного пастыря и одного стада совпадает по смыслу с той задачей, которую Иисус по Воскресении возложил на Своих учеников, как мы читаем об этом у Матфея: «Итак, идите, научите все народы,^[60] крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (Мф 28:19). И о том же говорится в Деяниях Апостолов, где приводятся слова Воскресшего: «Будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян 1:8).

Внутренний смысл этого универсального послания очевиден: есть только один Пастырь. Слово, вочеловечившееся во Иисусе, — вот Пастырь всех людей, ибо все они сотворены Словом; рассеянные по свету, они все равно составляют одно, ибо их общее начало — Слово. Человечество может преодолеть рассеяние и стать «одним» благодаря водительству истинного Пастыря — Слова, воплотившегося в Том, Кто отдал Свою жизнь и тем самым даровал жизнь «с избытком» (ср. Ин 10:10).

Образ пастыря относится к числу ключевых образов раннего христианства, как об этом можно судить по имеющимся свидетельствам III века. Фигура пастуха, несущего на своих плечах овцу, воспринималась в контексте городской культуры с ее напряженным ритмом как символ «простой» жизни. Священное Писание, однако, наполняло этот знакомый образ новым смыслом, который открывается, например, в Псалме 22: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях <…> Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; <…> Так, благость и милость [Твоя] да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни» (Пс 22:1–6). В Иисусе ранние христиане прозревали Доброго Пастыря, который ведет по сумрачным долинам жизни; Пастыря, Который Сам прошел «долиною смертной тени», Который знает, как пройти через смертную ночь; Пастыря, Который не оставит никого, и меня не оставит в моем одиночестве и выведет меня из этой долины на зеленые луга жизни, туда, где меня ждет «радость, свет и покой» (Canon Romanus).^[61] Климент Александрийский облек это чувство доверия к Пастырю-водителю в стихи, отразившие надежды и чаяния гонимой и страдающей раннехристианской Церкви: «Руководи нас, о Пастырь, / Овец разумных! О Святой, о Царь, / Руководи нас, Твоих чад непорочных, / Стезями Христа, Путем небесным!» (Paed, III, 12, 101; van der Meer, 23).^[62]

Ранние христиане вспоминали, конечно, и притчу о пастухе, что отправился искать одну потерявшуюся овцу, чтобы затем, найдя ее, взять ее себе на плечи и отнести домой, как помнили они и о «пастырской речи» Иисуса из Евангелия от Иоанна. Отцы Церкви рассматривали и то и другое как неразрывное целое: пастух, который отправляется в путь, чтобы отыскать потерявшуюся овцу, — это само воплощенное вечное Слово, тогда как овца, которую он с любовью несет на своих плечах домой, — это человечество, человеческое бытие, каковое он принимает на себя. Чтобы отнести заблудшую овцу — человечество — домой, Добрый Пастырь проходит через Вочеловечение и Крест. Он проделывает этот путь ради всех — и ради меня. Вочеловечившийся Логос и есть подлинный Пастырь, что идет, собирая нас, преодолевая тернии и пустыни нашей жизни. Он положил за нас Свою жизнь. Он и есть Жизнь.