Часть вторая 14 страница

Сесилия сообщила ему, что порвала с семьей и никогда больше ни словом не обмолвится ни с родителями, ни с братом, ни с сестрой. Робби внимательно следил за каждым ее жизненным шагом вплоть до окончания курсов сестер милосердия. Когда она писала: «Сегодня я пошла в библиотеку, взята учебник по анатомии, о котором я тебе говорила, и, пристроившись в тихом уголке, притворилась, будто читаю», – он понимал, что она живет теми же воспоминаниями, которые изнуряли его каждую ночь под тонким тюремным одеялом.

Когда она, в форменной наколке сестры милосердия, вошла в чайную, вырвав Робби из приятного забытья, он вскочил так стремительно, что опрокинул чашку с чаем. Он чувствовал себя неловко в великоватом костюме, который сохранила для него мать. Казалось, пиджак не прилегал к плечам. Они сели друг против друга, улыбнулись и отвели взгляды в сторону. Годами Робби и Сесилия предавались любви – по почте – и благодаря своей зашифрованной переписке сблизились, но какой искусственной казалась эта близость теперь! Они прятались за ничего не значившей болтовней, за вежливым катехизисом дежурных вопросов и ответов. Когда преграда, их разделявшая, рухнула, они поняли, насколько далеко ушли от себя самих, тех, какими были в письмах. Слишком долго они представляли этот момент и грезили о нем, чтобы он мог соответствовать их мечтам. Робби не вписывался в этот мир, ему недоставало уверенности, позволившей бы отстраниться от пережитого и мыслить шире. Я люблю тебя, ты спасла мне жизнь. Он спросил, как она устроилась. Она ответила.

– Ладишь с хозяйкой?

Он не мог придумать ничего лучше, но боялся, что молчание, если оно воцарится, станет прелюдией к вежливому: «Приятно было повидать тебя снова, но мне пора возвращаться на работу», – и тогда единственным, что у них сохранилось бы, стали бы те несколько минут в библиотеке. Не слишком ли хрупкое наследие? Сесилия легко могла снова войти в роль доброй сестры. Не разочарована ли она? Робби похудел и съежился – в прямом и переносном смысле. Тюрьма научила его презирать себя, в то время как Сесилия выглядела такой же обворожительной, какой он ее помнил, особенно в одеянии сестры милосердия. Она, несчастная, тоже слишком нервничала и была не в состоянии разорвать круг банальностей. Стараясь казаться веселой, рассказывала ему о нраве своей квартирной хозяйки. И, поговорив еще на кое-какие малозначительные темы, взглянула на маленькие часики, приколотые слева на груди: ее обеденный перерыв подходил к концу. Они провели вместе всего полчаса.

Робби проводил ее к автобусной остановке на улице Уайтхолл. В последние бесценные минуты свидания написал свой адрес – безличный ряд букв и цифр, сообщил, что отпуска ему не дадут до окончания учебы, после чего у него будет две свободных недели. Она смотрела на него, качая головой с каким-то даже раздражением, пока он наконец не сжал ей руку. В этот жест было вложено все, чего он не сумел сказать, и она ответила ему таким же горячим пожатием. Подошел автобус, но Сесилия в него не села. Они смотрели друг другу в глаза. Наконец он поцеловал ее, сначала лишь легко прикоснулся губами, а потом они прижались друг к другу, и, когда кончики их языков соприкоснулись, его бесплотное «я» испытало униженное чувство благодарности: теперь в его активе будет еще одно воспоминание, которое он будет лелеять в предстоящие месяцы. Лелеял он его и теперь, в предрассветный час, в этом французском амбаре. Они сжали друг друга в объятиях и замерли в бесконечном поцелуе, очередь на автобус почтительно обтекала их. Он услышал что-то вроде кудахтанья. Это она плакала, прижавшись к нему, и ее губы, растягиваясь в плаче, впивались в его губы. Подошел еще один автобус. Она отпрянула, сжала на прощание его запястье и вскочила на подножку, ни разу не оглянувшись. Он видел, как она нашла свободное место, села, и, только когда автобус тронулся, сообразил, что нужно было поехать с ней, проводить до самой больницы. Он лишил себя нескольких лишних минут, которые можно было провести с ней. Придется заново учиться думать и по-другому вести себя. Он побежал за автобусом вдоль улицы, надеясь догнать его на следующей остановке. Но к тому времени автобус был уже далеко впереди и вскоре скрылся за поворотом на Парламент-сквер.

Пока продолжалась учеба, они поддерживали переписку, но осторожничали, хотя им не надо было больше из-за цензуры прибегать к иносказаниям. Раздраженные тем, что жизнь продолжалась лишь на бумаге, помня о трудностях, они не спешили идти дальше касаний рук и поцелуя на автобусной остановке. Признавались, что любят, называли друг друга дорогими и любимыми, верили, что у них общее будущее, но воздерживались от более интимных откровений. Их задача состояла в том, чтобы не потерять связи до заветных двух недель. Через подругу по Гертону Сесилия нашла дом в Уилтшире, где они могли провести это время, но, хотя ни о чем другом в свободные часы не могли и думать, они старались не исчерпать в письмах того, что им предстояло. Поэтому писали о повседневных делах. Она работала теперь в родильном отделении, где каждый день был полон обыкновенных чудес, драматических и веселых моментов. Происходили и трагедии, по сравнению с которыми собственные невзгоды казались Сесилии пустяками: мертворожденные младенцы, умершие родами женщины, молодые мужчины, рыдавшие в коридоре, оцепеневшие юные матери, отвергнутые семьей, младенцы с врожденными дефектами, вызывавшие как чувство неловкости, так и особой, полной жалости любви. Когда Сесилия описывала благополучно разрешившуюся от бремени изнуренную женщину, выигравшую свое сражение, впервые принимавшую на руки свое дитя и с восхищением вглядывавшуюся в его личико, она представляла собственное будущее, их общее будущее, и это придавало ее рассказу невероятную силу простоты, хотя адресат, надо признать, мечтал не столько о рождении ребенка, сколько о зачатии.

Робби, в свою очередь, описывал ей учебный плац, стрельбище, тренировки, «авралы», казармы. Офицерская служба была ему заказана, что скорее радовало, поскольку среди офицеров рано или поздно непременно сыскался бы кто-нибудь, связанный с его прошлым. Среди рядовых же он мог сохранять анонимность, к тому же оказалось, что пребывание в тюрьме даровало и некоторые преимущества. Он обнаружил, что может легко приспособиться к любому армейскому режиму, не боится никакой проверки правильности укладывания вещмешка, умеет аккуратно заправлять постель. В отличие от товарищей он и еду находил не такой уж отвратительной. Как бы Робби ни уставал, дни казались разнообразными. Марш-броски по пересеченной местности доставляли ему удовольствие, которое он старался скрывать от других новобранцев. Он поправился и набрал силу. Образование и возраст немного вредили ему, но это компенсировалось тюремным опытом, так что никаких стычек ни с кем у него не было. Напротив, его считали старым, умудренным зеком, который знал «их» как облупленных, и в то же время он был незаменим при заполнении всевозможных анкет. Так же, как Сесилия, Робби ограничивался в посланиях описанием текущих дел, перемежая их рассказами о происшествиях или забавными анекдотами: о новобранце, явившемся на плац в одном ботинке, о случайно забежавшей в казарму обезумевшей овце, которую никак не удавалось выгнать, о том, как сержанта-инструктора чуть не убило шальной пулей на стрельбище.

Но существовало объективное обстоятельство, общая тревога, о которой он не мог не упоминать. После мюнхенских событий предыдущего года ему, как, впрочем, и всем, стало ясно: война будет. Их готовили целенаправленно и ускоренно, лагерь расширялся, чтобы принять новых новобранцев. Робби пугало не то, что придется участвовать в сражениях, а то, что под угрозой может оказаться их уилтширская мечта. В ответ Сесилия описывала чрезвычайные приготовления, проводившиеся в их больнице, – в палатах устанавливались дополнительные койки, сестры посещали специальные курсы, тренировались в оказании первой помощи при ранениях. Но для них двоих во всем этом оставалось что-то нереальное, далекое. Многие тогда считали невероятным, что это может случиться снова. И они тоже продолжали держаться за свою мечту.

Было и еще нечто, тревожившее их обоих. Сесилия не разговаривала со своими родителями, братом и сестрой с ноября 1935 года, с тех самых пор, как осудили Робби. Она не писала им и не сообщала своего адреса. Известия о семье доходили до нее через мать Робби, которая продала бунгало и переехала в другую деревню. Именно при помощи Грейс она время от времени давала знать своим, что здорова, но не желает поддерживать с ними никакой связи. Леон однажды приехал в больницу, однако она не захотела с ним говорить. Брат прождал за воротами полдня. Выйдя после работы и заметив его, Сесилия вернулась в помещение и сидела там, пока он не ушел. На следующее утро он появился перед ее общежитием. Она проскользнула мимо, даже не взглянув в его сторону. Леон догнал ее и хотел было взять за руку, но Сесилия вырвалась и продолжала идти, всем своим видом давая понять, что не желает с ним разговаривать.

Робби лучше чем кто бы то ни было знал, как она любит брата, как близка она была со своей семьей и как много значили для нее родной дом и парк. Он никогда не сможет туда вернуться, но его тревожило то, что Сесилия жертвует ради него частью своей жизни. Через месяц после начала учебных тренировок он поделился с ней своей обеспокоенностью. Этой темы они касались не впервые, но теперь она решила расставить все точки над i и написала ему в ответ:

Они ополчились против тебя, все, даже мой отец. Искалечив твою жизнь, они искалечили и мою. Они предпочли поверить свидетельству глупой истеричной девчонки. В сущности, они даже поощряли ее, не давая отступить. Я понимаю, ей было всего тринадцать лет, но я ни за что в жизни не захочу больше с ней разговаривать. Что же касается остальных, то я никогда не прощу им того, что они сделали. Теперь, порвав с ними, я начинаю понимать, какой снобизм скрывался за их упрямством. Моя мать была первой, кто осудил тебя. Отец предпочел спрятаться за делами. Леон оказался бесхребетным ухмыляющимся идиотом, который пошел на поводу у остальных. Когда Хардмен решил прикрыть Дэнни, ни один из членов моей семьи не пожелал, чтобы полиция задала ему самые простые вопросы. Тебя сдали. Они не хотели неприятностей. Знаю, может показаться, что я страдаю, но, мой дорогой, это не так. Я действительно довольна своей новой жизнью и новыми друзьями. Теперь я могу свободно дышать. А главное – у меня есть ради кого жить: ради тебя. Если смотреть правде в глаза, выбор у меня один: либо они – либо ты. Как вас можно совместить? У меня никогда не было ни тени сомнения. Я люблю тебя. Я безгранично верю тебе. Ты – самый близкий мне человек, смысл моей жизни.

Твоя Си.

Эти последние строчки Робби знал наизусть и беззвучно повторял их сейчас, лежа в темноте. «Смысл моей жизни». Не существования, а жизни. Важное различие. И Сесилия составляла смысл его жизни, именно ради нее он обязан выжить. Лежа на боку, Робби смотрел туда, где, как он считал, должна была находиться дверь, ожидая, когда начнет светлеть небо. Нетерпение не давало ему уснуть. Единственное, чего он хотел, – это идти дальше по направлению к побережью.

Дом в Уилтшире их так и не дождался. За три недели до окончания учебы началась война. Реакция военных была автоматической, как захлопывание раковины моллюска. Все отпуска отменили. Чуть позже пришло дополнительное разъяснение: отпуска откладываются. Новые даты назначались, переносились, отменялись/Потом, за двадцать четыре часа до отправления, им выдали проездные документы. В четырехдневный срок они были обязаны явиться в свои части. Прошел слух, что они будут проездом в Лондоне. Сесилия сделала все возможное, чтобы изменить график дежурств, и ей это отчасти удалось. Но в итоге все сорвалось. К тому времени, когда пришла открытка, в которой Робби сообщал о своем приезде, Сесилия уже была на пути в Ливерпуль, куда ее направили стажироваться в оказании помощи при тяжелых ранениях в больнице Олдер-Хей. Прибыв в Лондон, Робби тут же бросился за ней на север, но поезда ходили немыслимо медленно. Все преимущества имели военные составы, направлявшиеся на юг. В Бирмингеме он опоздал на пересадку, а следующий поезд отменили. Нужно было ждать до следующего утра. Полчаса он нервно мерил шагами платформу, не зная, как быть, и в конце концов решил возвращаться. Опоздание к месту службы было серьезным нарушением дисциплины.

К тому времени, когда она вернулась из Ливерпуля, он уже высаживался с корабля в Шербуре, и впереди была самая унылая зима его жизни. Разумеется, они писали друг другу, как расстроены тем, что встреча не состоялась, но она считала своим долгом поддерживать его дух и казаться спокойной. «Я никуда не уеду, – заверила она его в первом же письме по возвращении из Ливерпуля. – Я буду ждать тебя. Возвращайся». И повторила это дважды, чтобы он запомнил. Отныне этими словами заканчивалось каждое письмо Сесилии к Робби во Францию. Были они и в последнем, которое пришло накануне того дня, когда объявили приказ отступать на Дюнкерк.

Для Британского экспедиционного корпуса, сражавшегося на севере Франции, то была долгая и бесславная зима. Ничего экстраординарного не происходило. Солдаты рыли окопы, охраняли подъездные пути и совершали учебные ночные вылазки, казавшиеся фарсом, поскольку пехотинцам никогда не объясняли задачу и у них не хватало оружия. В душе каждый был генералом. Даже рядовые понимали, что войну в окопах теперь не выиграешь. Но противотанковые орудия, которых все ждали, так и не прибыли. У них вообще почти не было тяжелого вооружения. Время проходило в тоске, футбольных матчах между подразделениями и дневных переходах по местным дорогам с полной выкладкой, во время которых оставалось лишь стараться маршировать в ногу и мечтать в такт шагам по асфальту. Робби полностью погружался в мысли о Сесилии, мысленно сочинял следующее письмо, оттачивая фразы и стараясь найти что-нибудь комичное в царящем вокруг унынии.

Должно быть, почувствовать потребность в примирении заставила его первая зеленая поросль вдоль французских тропинок и легкая дымка синих колокольчиков, просвечивавшая меж деревьев в лесу. Он решил убедить Сесилию связаться с родителями. Ей не обязательно прощать их или возвращаться к прежним спорам. Нужно просто написать короткое письмо, чтобы сообщить, где она и как живет. Кто знает, какие перемены готовят им всем предстоящие годы? Робби понимал: если она не примирится с родителями прежде, чем один из них умрет, потом ее замучат угрызения совести. И он себе не простит, что не смог уговорить ее.

Обо всем этом он написал ей в апреле. Ответ пришел лишь в середине мая, когда они уже пятились через собственные линии обороны, незадолго до приказа отступать ускоренным маршем на Дюнкерк. Тогда они еще не побывали под вражескими обстрелами. Это письмо, последнее, которое он получил, перед тем как полевая почта прекратила свое существование, лежало в его нагрудном кармане.

…Я не собиралась говорить тебе об этом сейчас. Все еще не знаю, что думать, и хотела дождаться нашей встречи. Но после того как получила твое письмо, молчание утратило смысл. Первый сюрприз – то, что Брайони вовсе не в Кембридже. Она не поехала туда прошлой осенью. Это меня удивило, поскольку я слышала от доктора Холла, что ее там ждут. Второй – то, что она учится на медсестру в моей прежней больнице. Ты можешь представить Брайони с подкладным судном? Наверное, и обо мне говорили то же самое. Но она ведь такая фантазерка – мы-то это на своей шкуре испытали. Мне жаль больных, которым она будет делать уколы. Ее письмо полно смущения и смущает. Она хочет встретиться. Начинает в полной мере осознавать, что натворила и чем это обернулось. Разумеется, то, что она отказалась от университета, имеет к этому какое-то отношение. Брайони пишет, что хочет приносить практическую пользу, но у меня такое ощущение, что сестринскую службу она избрала в качестве наказания себе. Просит, чтобы я разрешила ей приехать и поговорить. Может, я ошибаюсь, именно поэтому хотела дождаться тебя, чтобы мы вместе встретились с ней, но мне кажется, она готова публично покаяться в содеянном. Думаю, Брайони хочет отречься от своих показаний вполне официально. Вероятно, это невозможно, учитывая, что твоя апелляция была отклонена. Нужно поточнее узнать законы. Наверное, мне придется проконсультироваться у адвоката. Не хочу, чтобы мы питали несбыточные надежды. Впрочем, вероятно, ничего подобного Брайони делать и не собирается или пока не готова. Вспомни, какая она мечтательница.

Я не буду ничего предпринимать, пока не получу от тебя ответа. Я бы не написала тебе всего этого, но ты сам снова поднял вопрос о моем примирении с родителями (я восхищена твоим великодушием), поэтому вынуждена посвятить тебя, поскольку ситуация может измениться. Если закон не позволяет Брайони предстать перед судьей и заявить, что она ошиблась, тогда она по крайней мере сможет поехать к родителям и все им рассказать. А потом пусть они сами решают, что им делать. Сумеют заставить себя написать тебе и подобающим образом извиниться – тогда, быть может, мы попробуем все начать сначала.

Я постоянно думаю о ней. Стать сестрой милосердия, порвать со своим кругом для нее шаг куда более решительный, чем для меня. По крайней мере я отучилась свое в Кембридже, и у меня была веская причина отречься от семьи. У нее тоже, наверное, есть свои резоны. Не стану отрицать, мне это любопытно. Но я жду, мой дорогой, что ты на это скажешь. Да, кстати, она сообщила, что Сирил Конноли, редактор «Горизонта», вернул ей рукопись. Значит, хоть кто-то способен трезво оценить ее извращенные фантазии.

Помнишь ли ты тех недоношенных близнецов, о которых я тебе писала? Младший умер. Это случилось ночью, во время моего дежурства. Мать была в ужасном состоянии. Мы слышали, что отец младенцев – подручный каменщика, и ожидали' увидеть цыплячьего вида мужичка с окурком, прилепленным к нижней губе. Он работал в восточной Англии на подрядчиков, выполнявших военные заказы, строил береговые укрепления, поэтому-то и приехал с опозданием, и оказался очень красивым парнем лет девятнадцати, более шести футов росту, блондином с чубом, ниспадающим на лоб. У него стопа изуродована, как у Байрона, из-за этого его и в армию не взяли. Дженни сказала, что он похож на греческого бога. Как нежно, ласково, терпеливо он утешал жену. Мы все были растроганы. Самое печальное, что ему только-только удалось ее немного успокоить, как закончилось время посещений, пришла старшая сестра и выпроводила его вместе с остальными. Нам осталось лишь собирать осколки. Бедная девочка. Но – четыре часа, и «правила есть правила».

Бегу в Бэлхемское отделение сортировки почты, чтобы успеть отправить это письмо, и надеюсь, что оно уже к концу недели окажется на том берегу Ла-Манша. Но не хочу заканчивать на грустной ноте. По правде говоря, я очень взволнована новостями о сестре и тем, что это может для нас значить.

Меня позабавила твоя история о сержантских клозетах. Я прочла этот отрывок девочкам, они хохотали как безумные. Рада, что офицер связи, обнаружив, что ты владеешь французским, дал тебе соответствующую работу. Почему им потребовалось так много времени, чтобы раскусить тебя? Наверное, ты сам стараешься держаться в тени? Согласна с тобой насчет французского хлеба – после него уже через десять минут снова ощущаешь голод. Много воздуха – и ничего существенного.

Бэлхем не так плох, как я думала раньше, но подробнее об этом в следующий раз. Посылаю тебе стихотворение Одена на смерть Йейтса, которое я вырезала из прошлогоднего «Лондон меркьюри». В выходные собираюсь навестить Грейс, поищу там в ящиках твоего Хауемена. Все, пора бежать. Думаю о тебе каждую минуту. Люблю. Я буду ждать тебя. Возвращайся.

Си.

Он проснулся оттого, что чей-то ботинок тыкался ему в затылок.

– Эй, начальник, вставай и пой!

Он сел, посмотрел на часы. Черный дверной проем амбара чуть посинел. Как выяснилось, он спал всего минут сорок пять. Мейс старательно вытряхнул солому из мешков и демонтировал стол. Усевшись на тюках с сеном, они молча выкурили по первой за день сигарете, а ступив за порог, увидели глиняный горшок, прикрытый тяжелой деревянной крышкой. Внутри, завернутые в чистую муслиновую тряпицу, лежали каравай и большой кусок сыра. Тернер тут же разделил провизию складным ножом на три части.

– На тот случай, если мы разойдемся, – тихо пояснил он.

В доме уже горел свет. Когда они уходили, собаки неистовствовали. Перемахнув через забор, они пошли по полю на север. Час спустя остановились в молодом лесочке попить из фляг и покурить. Тернер сверился с картой. Первые бомбардировщики уже гудели в небе, отряд примерно из пятидесяти «хенкелей» направлялся вслед за ними к побережью. Вставало солнце, облаков почти не было. Идеальный день для люфтваффе. Еще час они шли в полном молчании. Тропы нигде не было, поэтому Робби прокладывал маршрут по компасу через засеянные турнепсом и пшеницей поля, которые топтали коровы и овцы. Вдали от дорог было не так безопасно, как он думал. На одном пастбище Робби насчитал с дюжину воронок; кости, ошметки плоти и пятнистой шерсти были разбросаны взрывной волной в радиусе сотни квадратных ярдов. Но каждый из их троицы был погружен в свои мысли, и никто ничего не сказал. Изучение карты обеспокоило Тернера. Он понял, что до Дюнкерка осталось миль двадцать пять. И чем ближе они будут подходить, тем сложнее будет держаться в стороне от дорог. Все стягивалось к одной точке. Предстояло переправляться через реки и каналы. Пытаться срезать расстояние на пути к переправам значило терять время.

Сразу после десяти они сделали еще один привал, потом перелезли через забор, чтобы выйти на проселочную дорогу, но Робби не смог найти ее на карте. Тем не менее она тянулась в нужном направлении через плоскую, почти лишенную растительности равнину. Прошагав еще с полчаса, они услышали сирену воздушной тревоги милях в двух впереди. Она доносилась оттуда, где виднелась остроконечная крыша церкви. Он снова остановился свериться с картой.

– Так на карте ж не указаны места, где живут крали, – пошутил капрал Неттл.

– Ш-ш! У него опять сомнения, – подхватил Мейс.

Тернер прислонился спиной к забору. Каждый раз, когда он наступал на правую ногу, его пронзала жуткая боль. Острый осколок, казалось, вылез из раны в боку и выпирал сквозь рубашку. Робби не смог побороть искушение притронуться к нему, но нащупал лишь мягкую развороченную плоть. После минувшей ночи ему не хотелось больше выслушивать капральские насмешки. Усталость и боль сделали его раздражительным, однако он сдержался, ничего не ответил и постарался сосредоточиться. Деревню на карте он нашел, а дорогу – нет, хотя она была под ногами и вела туда, куда надо. Получалось точно так, как он думал: им надо выйти на шоссе и двигаться по нему до самых береговых укреплений вдоль канала Берг-Фюрн. Другого пути не было. Развеселившиеся капралы не унимались. Робби сложил карту и пошел вперед.

– Ну, какой план, начальник? Он не ответил.

– Ох-ох. Какие мы обидчивые.

Разрывы зенитных снарядов перекрывал гул артиллерии, доносившийся с запада. На подходе к деревне они услышали натужный рев медленно двигавшихся грузовиков, а потом и увидели их: растянувшись на север длинной цепочкой, машины тащились со скоростью пешехода. Было очень соблазнительно пристроиться на один из них, но Робби по опыту знал, какой легкой мишенью являются грузовики с воздуха. Когда идешь пешком, хоть видишь и слышишь, что происходит вокруг.

Проселочная дорога упиралась в шоссе там, где оно под прямым углом огибало деревню. Минут десять они просидели на краю каменного водостока, чтобы дать отдых ногам. Трех – и десятитонные грузовики, полуплатформы и санитарные машины, скрежеща, заворачивали за угол и со скоростью меньше одной мили в час удалялись от деревни по длинному прямому участку шоссе, вдоль левой обочины которого росли платаны. Дорога шла строго на север, к черному облаку дыма от горящей нефти. Это облако, зависшее на горизонте, и служило ориентиром. За ним – Дюнкерк. Теперь не было никакой нужды в компасе. Пунктиром вдоль шоссе валялись искалеченные военные машины: ничто не должно было достаться врагу. Из открытых удалявшихся кузовов безучастно на капралов и Робби смотрели раненые, которые находились в сознании. Видны были в колонне и бронированные машины, штабные автомобили, прицепы с ручными пулеметами и мотоциклы. Вперемешку с ними, набитые под завязку, с прогибающимися под штабелями чемоданов и всевозможного домашнего скарба крышами, ехали гражданские машины, автобусы, деревенские грузовички; лошади или люди тащили тележки. Воздух был серым от выхлопов дизельного топлива, и через этот смрад устало брели сотни солдат, порой обгоняя автомобили на дороге. Большинство сутулилось под тяжестью винтовок и уродливых шинелей – в усиливавшейся утренней жаре амуниция была дополнительным бременем.

Рядом с солдатами целыми семьями шли мирные жители с чемоданами и узлами; младших детей несли на руках, старших тащили за руку. Сквозь рев моторов пробивался детский плач. Встречались среди беженцев и старики. Один – в элегантном костюме с галстуком-бабочкой и плюшевых шлепанцах – ковылял, загребая носами и помогая себе двумя палками. Он тяжело дышал и двигался так медленно, что даже еле ползшие машины его обгоняли. Куда бы старик ни направлялся, ему наверняка не суждено было туда дойти. На противоположной стороне шоссе, как раз на углу, еще работал обувной магазин. Тернер видел, как женщина с маленькой девочкой, которую она держала за руку, разговаривала с продавщицей; продавщица протягивала ей туфли от разных пар. На тех, кто шел сзади, наша троица не обращала никакого внимания. Двигаясь против потока и пытаясь объехать магазин, появилась колонна сверкавших свежей краской бронемашин, еще не побывавших в сражении. Колонна шла на юг, навстречу наступавшим немцам. Единственное, что бронемашины могли сделать, – это выиграть пару лишних часов для отступающих солдат у немецкой бронетанковой дивизии.

Тернер встал, сделал глоток из фляги и влился в процессию, пристроившись за двумя шотландскими стрелками-пехотинцами. Капралы привычно последовали за ним. Теперь, когда они присоединились к основной массе отступающих, Робби больше не чувствовал ответственности за своих спутников. От недосыпания он стал раздражительным. Сегодня подначки капралов ранили его и казались предательством братства, возникшего было предыдущей ночью. Если признаться честно, он испытывал враждебность ко всем окружающим. Все его мысли сосредоточились на одном: выжить.

Желая избавиться от капралов, он ускорил шаг, обогнал шотландцев и поравнялся с группой монашек, опекавших десятка два с половиной детей в синих блузах. Они напомнили ему о школе-интернате под Лиллем, где он преподавал перед поступлением в Кембридж. Теперь та жизнь казалась далекой и чужой. Мертвой цивилизацией. Сначала рухнула его собственная жизнь, теперь рушится жизнь всех остальных людей. Робби сердито зашагал вперед, понимая, что долго такой темп выдерживать не сможет. Однажды, в первый день, ему уже доводилось идти в подобной колонне, и он знал, чего ищет. Справа находился глубокий кювет, который, к сожалению, не был ничем прикрыт: деревья росли вдоль противоположной стороны. Он начал пересекать шоссе прямо перед капотом «рено-купе». Шофер нажал на клаксон. Пронзительный звук привел Тернера в бешенство. Ну нет, хватит с него! Он подскочил к дверце и рванул ее на себя. На шоферском месте сидел коротышка в сером костюме и мягкой шляпе, рядом громоздились кожаные чемоданы, на заднем сиденье теснилась вся его семья. Тернер сгреб коротышку за галстук и хотел уже заехать по его глупой физиономии открытой правой, но в этот момент другая рука, обладавшая, судя по всему, недюжинной силой, схватила его за запястье.

– Эй, начальник, это не враг!

Не разжимая клешни, капрал Мейс оттащил Робби от машины. Стоявший за спиной Мейса Неттл ногой захлопнул дверцу «рено» с такой яростью, что отвалилось зеркало бокового обзора. Дети в синих блузах захлопали и весело заверещали.

Все трое перешли на другую сторону и продолжили путь под сенью деревьев. Солнце стояло довольно высоко, становилось жарко, но тень на дорогу еще не падала. Некоторые машины, валявшиеся в кювете, были подбиты во время воздушного налета. Вокруг брошенных грузовиков, мимо которых они шли, валялся груз, раскуроченный солдатами, искавшими еды, выпивки или горючего. Тернер с капралами шагали прямо через весь этот хлам: выкатившиеся из коробочек катушки для пишущих машинок с размотанными лентами, гроссбухи для двойной бухгалтерии, комплекты деталей для сборных жестяных столов и вращающихся стульев, кухонные принадлежности и части двигателей, седла, хомуты и вожжи, швейные машинки, кубки за победы в футбольных матчах, соломенные кресла, кинопроектор и бензиновый мотор – покореженные валявшимся тут же ломом. Попалась им свалившаяся в кювет и перевернувшаяся санитарная машина без колеса. Медная табличка на дверце гласила: «Этот автомобиль – дар англичан, живущих в Бразилии».

Тернер обнаружил, что можно спать на ходу. Рев моторов враз прекратился, потом расслабились мышцы шеи, голова опустилась на грудь, просыпался он лишь тогда, когда спотыкался или отклонялся от курса. Неттл с Мейсом поначалу уговаривали его забраться в грузовик, но он рассказал о том, чему стал свидетелем в той первой своей колонне, – двадцать человек, сидевших в кузове расколовшегося на три, части грузовика, были убиты одной бомбой. Он же, выброшенный на обочину, трусливо сунул голову в дренажную трубу, и схлопотал кусок шрапнели в бок.

– Но вы поезжайте, если хотите, – бросил он. – А я уж пешочком.

Больше этот вопрос не поднимался. Капралы не хотели от него отрываться – он был их счастливым билетом.