Глава LXVI

Марсия, 4

Относясь к мебели и безделушкам, которыми она торгует, по-свойски, мадам Марсия и клиентов воспринимает как своих друзей. Вне зависимости от дел, которые она с ними ведет и в которых она часто оказывается крайне неуступчивой, ей удалось со многими из них установить отношения, далеко выходящие за рамки деловых контактов; они угощают друг друга чаем, приглашают друг друга на ужин, играют в бридж, ходят в оперный театр, смотрят выставки, одалживают друг другу книги, обмениваются кухонными рецептами и даже вместе отправляются в круизы по греческим островам или на экскурсии в Прадо.

У ее магазина нет названия. Над дверной ручкой просто приклеены белые курсивные буковки

К. Марсия, Антиквариат

Еще более скромно, на двух маленьких витринах, выглядят изображения кредитных карточек, которые принимаются к оплате, и название специализированной службы, которая отвечает за охрану магазина в ночное время.

Собственно магазин состоит из двух комнат, связанных узким коридорчиком. Первая комната — через нее входят посетители — отведена под мелочь: безделушки, курьезы, научные приборы и аппараты, светильники, графины, шкатулки, фарфор и бисквит, картинки с модами, мебельную фурнитуру и прочие предметы, которые покупатель может забрать сразу же после приобретения, даже если они имеют большую ценность. Этой частью магазина заведует теперь уже двадцатидевятилетний Давид Марсия, которому после аварии на 35-х ежегодных соревнованиях «Боль д’Ор» 1971 года пришлось навсегда распрощаться с мотогонками.

Сама мадам Марсия, осуществляя руководство всем магазином, больше занимается другой половиной, той, на которой мы находимся сейчас, дальней комнатой, прямо сообщающейся с подсобным помещением и предназначенной скорее для крупных предметов обстановки, гостиных гарнитуров, фермерских и монастырских столов с длинными скамьями, кроватей с балдахинами и шкафов нотариусов. Обычно она сидит там во второй половине дня, для чего и установила свое бюро, маленький столик с тремя ящиками орехового дерева конца восемнадцатого века, на котором стоят две серые металлические картотеки: одна заведена на постоянных клиентов, чьи вкусы ей хорошо известны и которых она приглашает лично ознакомиться со своими последними приобретениями, вторая — на все предметы, которые она пропустила через свои руки, каждый раз стараясь описать их историю, происхождение, особенности и дальнейшую судьбу. Кроме этого, поверхность узкой столешницы занимают черный телефон, блокнот, черепаховый карандаш со вставным грифелем, маленькое конусообразное пресс-папье с основанием сантиметра полтора в диаметре, которое, несмотря на миниатюрность, все же весит три «аптекарские унции», то есть более 93-х граммов, и вазочка работы Галле с пурпурным цветком ипомеи, разновидности бессмертника, известной также под именем «Звезда Нила».

По сравнению с подсобным помещением и даже с ее спальней, в этой комнате мало мебели; сейчас не самое благоприятное время года для торговли, но мадам Марсия вообще, из принципа, никогда не продавала много вещей одновременно. Распределяя их между подвалом, подсобным помещением и комнатами собственной квартиры, она не спешит пополнять свои запасы и не видит необходимости перегружать комнату, где выставлена мебель, которую она желает в данный момент продать и которую предпочитает представить в специально задуманном для нее антураже. Одна из причин постоянных перемещений всей этой мебели заключается как раз в стремлении ее выигрышно подать, что и заставляет мадам Марсия менять декорации чаще, чем это делал бы художник-оформитель в каком-нибудь модном универмаге.

Ее последнее приобретение, центральный объект нынешней экспозиции в этой комнате — гостиный гарнитур в духе fin-de-siècle, найденный в семейном пансионе Давоса, где несколько лет прожил один венгерский последователь Ницше: инкрустированный металлическими вставками круглый стол в окружении обитых кресел с витыми подлокотниками и стоящее сзади канапе того же стиля с подушками из шелкового бархата. Вокруг этих несколько тяжеловесных австро-венгерских «людвиговских тортов» мадам Марсия расположила предметы, которые им гармонично соответствуют своей барочной вычурностью, либо наоборот контрастно отличаются от них своей грубовато-деревенской, диковатой чужеродностью или ледяным совершенством: слева от стола — одноногий столик розового дерева, на котором лежат трое старинных часов тонкой работы, очень красивая чайная ложечка в форме листка, несколько книг с раскрашенными миниатюрами, в переплетах под металлическими замками, инкрустированными эмалью, и гравированный зуб кашалота — прекрасный образчик тех самых skrimshanders , что китобои изготавливали, дабы заполнить долгие часы вынужденного безделья, — на котором изображен впередсмотрящий, висящий на рангоуте.

По другую сторону, справа от кресел, стоит строгий металлический пюпитр с двумя длинными раздвигающимися кронштейнами, завершающимися подсвечниками, на котором лежит удивительная гравюра, вероятно, предназначавшаяся для старинного трактата по естественным наукам: с одной стороны — рисунок павлина (peacock ) в профиль, строгий и сдержанный эпюр, где оперенье собрано в нечеткую, почти тусклую массу, и лишь большой глаз в белом окаймлении да хохолок в виде короны подают какой-то проблеск жизни, а с другой стороны — изображение той же птицы, но уже анфас, с распущенным хвостом (peacock in his pride ), настоящее буйство красок, игра переливов, мерцаний, сверканий, озарений, по сравнению с которыми какой-нибудь готический витраж покажется бледной копией.

На фоне пустой дальней стены выгодно представлены резное панно из светлого черешневого дерева и богато расшитый шелковый гобелен.

И, наконец, у витрины, в приглушенном свете скрытых светильников, — четыре предмета, которые, похоже, находятся в некоей неуловимой, хотя и тесной взаимосвязи.

Первый предмет, расположенный по левую руку, — это средневековая пьета, крашеная деревянная скульптура почти в натуральную величину на цоколе из песчаника: Мадонна с искаженным от страдания ртом и сведенными бровями и Христос с гротескно подчеркнутыми анатомическими подробностями и большими сгустками запекшейся на ранах крови. Эту работу приписывают рейнскому мастеру, датируют четырнадцатым веком и считают типичной для подчеркнутой реалистичности того периода с присущей ей склонностью к мрачной трактовке сюжетов.

Второй предмет стоит на маленьком мольберте в форме лиры. Это эскиз Кармонтеля — угольный карандаш и пастель — к портрету Моцарта в детстве; некоторые детали отличают его от окончательной версии картины, хранящейся сегодня в музее Карнавале: Леопольд Моцарт стоит не позади сидящего на стуле сына, а перед ним, причем развернувшись в три четверти, чтобы, не отрываясь от чтения клавира, иметь возможность присматривать за ребенком; что касается Марии-Анны, то и она изображена не в профиль, по другую сторону от клавесина, а анфас, перед клавесином, причем так, что частично заслоняет ноты, которые разбирает юный гений; легко предположить, что Леопольд сам попросил художника внести эти изменения, которые так же, как и в окончательном варианте картины, отводят центральное место сыну, но все же представляют в более выгодном свете и отца.

Третий предмет — большой пергамент в рамке из черного дерева, наклонно установленной на невидимой нам подставке. В верхней части пергамента очень тщательно воспроизведена персидская миниатюра: день еще только занимается, а на ступенях у дворца юный принц стоит на коленях и разглядывает спящую перед ним принцессу. В нижней части пергамента изящно выписаны шесть строк Ибн Зайдуна:

И я бы в тревоге томился, не зная,

Соблаговолит ли Властитель моей Судьбы,

Снизойдя, как султан Шахрияр,

Наутро, когда я прерву свой рассказ,

Отложить мою смертную казнь

И позволит ли мне в тот же вечер продолжить.

Последний предмет — испанские доспехи пятнадцатого века с намертво спаянными ржавчиной швами.

На самом деле мадам Марсия специализируется на так называемых «живых» механических часах. В отличие от других механизмов и музыкальных шарманок, скрытых в шкатулках, бонбоньерках, набалдашниках тростей, вазочках, флаконах для духов и т. д., ее вещи обычно не являются чудесами техники. Их ценность заключается в их редкости. Если башенные куранты с движущимися фигурками типа «жакмар» или настенные ходики на гирях типа швейцарских шале с кукушкой распространены повсеместно, то более или менее старинные образцы, в которых указание часов и секунд есть лишь повод для оживления механической картины, — будь то карманные часы на цепочке, часы-«луковицы» или часы-«мыльницы» с откидывающимися крышками, — встречаются крайне редко.

Первые экземпляры представляли собой миниатюрные жакмары с одним или двумя едва выпуклыми персонажами, которые звонили каждый час в почти плоские колокольчики.

Затем появились часы фривольные, названные так самими часовщиками, которые — пусть даже соглашаясь их изготавливать — все же отказывались их продавать у себя, то есть в Женеве. Эти изделия распространялись среди агентов Индийской Компании для продажи в Америке или на Востоке, но редко доходили до пункта назначения; чаще всего, еще в европейских портах, они становились предметом столь интенсивной подпольной спекуляции, что вскоре практически исчезли из обращения. В общей сложности было изготовлено несколько сотен таких часов, а сохранилось не более шестидесяти, и более двух третей из них принадлежат одному американскому часовщику. Из составленных им скупых описаний этой коллекции — он ни разу не позволил сфотографировать и даже осмотреть хотя бы один экспонат — можно предположить, что изготавливавшие их мастера особенно не стремились отличиться богатством воображения; на тридцати девяти из сорока двух принадлежащих ему часов изображена одна и та же сцена: гетеросексуальный коитус двух взрослых особей человеческого рода одной расы (белой или, как иногда до сих пор еще говорят, кавказской): мужчина лежит плашмя на женщине, которая растянулась на спине (так называемая «поза миссионера»). Секунды отмечаются телодвижениями мужчины, таз которого ежесекундно поднимается и опускается; женщина указывает минуты левой рукой (плечо на виду), а часы — правой (плечо скрыто). Сороковой экземпляр идентичен тридцати девяти предыдущим за исключением того, что готовые фигурки подкрашены и женщина оказалась негритянкой. Он принадлежал работорговцу по имени Сайлас Бакли. Сорок первый экземпляр, отличающийся более изящным исполнением, представляет Леду и Лебедя: ритм их любовной страсти задает ежесекундный взмах крыльев. Сорок второй экземпляр, примечательный тем, что принадлежал шевалье Андреа де Нерсиа, иллюстрирует один из эпизодов его знаменитой книги «Лолотта, или Мое послушничество»: переодетого субреткой юношу насилует мужчина, обладающий — как видно из-под распахнутой полы сюртука — неимоверно большим членом; мужчина стоит сзади, а его жертва, ряженная горничной, с задранной юбкой стоит перед ним, опираясь на дверной наличник. К сожалению, представленное американским часовщиком описание не указывает, каким образом в этом экземпляре отмечаются часы и секунды.

Коллекция мадам Марсия насчитывает всего лишь восемь подобных часов, зато она отличается большим разнообразием; кроме старинного жакмара с двумя кузнецами, поочередно стучащими молотками по наковальне, и «фривольностей» в духе американской коллекции, все остальные экспонаты — игрушки викторианской и эдвардианской эпох, чьи часовые механизмы чудом сохранились в рабочем состоянии:

— мясник, разрезающий на прилавке баранью ногу;

— две испанские танцовщицы: одна показывает часы, взмахивая кастаньетами, другая отмеряет секунды, опуская веер;

— клоун атлетического сложения, сидящий на некоем подобии гимнастического коня и выгнувшийся таким образом, что его прямые вытянутые ноги указывают часы, в то время как голова качается в такт секундам;

— двое солдат: один подает семафорные сигналы (часы), другой, с ружьем на ремне, отдает честь каждую секунду;

— лицо мужчины, на котором длинные и тонкие усы — часовые стрелки; глаза, стреляя то влево, то вправо, отмечают секунды.

Что касается самого курьезного экспоната этой небольшой коллекции, то его сюжет, похоже, взят прямо из «Доброго маленького чертенка» графини де Сегюр: ужасная мегера сечет маленького мальчика.

Леон Марсия с самого начала отказывался заниматься этим магазином, однако именно он подал жене идею столь узкой специализации; если во всех крупных городах мира есть специалисты по механическим автоматам, игрушкам и часам, то экспертов в области «живых» часов не существует. Вообще-то мадам Марсия оказалась, по прошествии стольких лет, обладательницей восьми часов совершенно случайно; она вовсе не считает себя коллекционером и охотно продает предметы, с которыми долго жила, ничуть не сомневаясь, что найдет новые, которые будут ей нравиться не меньше старых. Ее деятельность сводится скорее к тому, чтобы эти часы выискивать, воссоздавать их историю, проводить их экспертизу и сообщать о них всем интересующимся. Лет десять назад, во время путешествия по Шотландии, она остановилась в Ньюкасле-апон-Тайн и в муниципальном музее обнаружила картину Форбса «Крыса за занавеской». Она заказала фотокопию в размер картины и, вернувшись во Францию, принялась ее разглядывать в лупу, чтобы узнать, имелись ли интересующие ее часы в коллекции леди Фортрайт. Так как ответ оказался отрицательным, она подарила репродукцию Каролине Эшар по случаю ее свадьбы с Филиппом Маркизо.

Презент совершенно не соответствовал ожиданиям молодоженов и не фигурировал в их списке свадебных подарков. Фотокартина с повесившимся кучером и оторопевшей леди выглядела зловеще-мрачноватой, и было не очень понятно, как она сочетается с пожеланиями счастья. Но, возможно, мадам Марсия не хотела вовсе что-либо желать Каролине, которая за два года до этого порвала с Давидом.

Каролина и Давид были одногодками с разницей в какие-нибудь два месяца; они пошли в одно время, лепили куличики в одной песочнице, сидели за одной партой в начальной, а потом и в общеобразовательной школе. Мадам Марсия ее обожала и расхваливала, пока та была маленькой девочкой, но возненавидела, как только та избавилась от косичек и парусиновых платьиц в полоску. Она обзывала ее курицей и высмеивала своего сына, который позволял водить себя за нос. Их разрыв принес ей скорее утешение, но для Давида он оказался довольно болезненным.

В то время это был юноша атлетического сложения, страшно гордившийся своим комбинезоном гонщика из красной кожи с шелковой подкладкой и золотым жуком, вышитым на спине. В то время он ездил на скромном мотоцикле «Suzuki 125», и вполне допустимо предположить, что эта курица Каролина Эшар предпочла ему другого парня — не Филиппа Маркизо, а некоего Бертрана Гургешона, с которым она почти сразу же порвала, — потому что у того был «Norton 250».

Как бы то ни было, о заживлении душевной раны Давида Марсия можно судить по увеличению мощности его мотоциклов: «Yamaha 250», «Kawasaki 350», «Honda 450», «Kawasaki Mach III 500», «Honda 750» с четырехцилиндровым двигателем, «Guzzi 750», «Suzuki 750» с водяным радиатором, «BSA A75 750», «Laverda SF 750», «BMW 900», «Kawasaki 1000».

Именно на этой последней модели 4 июня 1971 года, спустя считанные минуты после старта 35-го кубка «Боль д’Ор» в Монтлери, Давида Марсия — уже несколько лет как профессионального гонщика — занесло на пятне машинного масла. Ему крупно повезло, так как он упал удачно и сломал только ключицу и правое запястье, но эта авария навсегда закрыла ему дорогу к соревнованиям.