ОТСРОЧКА

Когда вы счастливы, сознавайте это и не стыдитесь признаться, что вы переживаете состояние, достойное благоговения.

Монтерлан. Бесполезная услуга

Приступ ревматизма, с которого так несчастливо начался для Ренуара новый, 1889 год, поверг его в состояние глубокой подавленности.

Работа подвигалась плохо. Недовольный собой, Ренуар ворчал. Между тем в его искусстве уже проступали черты, которые после долгих лет «строгой» манеры должны были возобладать в его творчестве. Что бы ни думал сам Ренуар, как бы ни судили о том некоторые критики и любители, миновавший «период строгости» не был для него бесполезным. Художник всегда в выигрыше, если он взыскателен и требователен к себе. Человек всегда в выигрыше, когда борется с собственной натурой: это самый благородный способ развития личности и, возможно, самый верный способ до конца оставаться самим собой. Ренуар вышел из этого испытания, вооруженный знанием формы, – знанием, существенно важным для него, но недостижимым на путях одного лишь импрессионизма.

Овладев формой, он отныне мог оживить ее чувственными впечатлениями, передаче которых научил его импрессионизм. С помощью света и цвета он усиливал великолепие структур, прежде всего Ясенского тела. Сидя за мольбертом, он один за другим делал этюды с обнаженной натуры. В этот переходный период его творчества «Купальщицы» еще были выдержаны в «сухой» манере, но их «младшие сестры» в своем плотском великолепии напоминали сочные плоды.

Однако холсты, выходившие из его рук, не удовлетворяли его. В мае на Марсовом поле, где инженер Эйфель соорудил башню, названную его именем, открылась по случаю столетия революции 1789 года Всемирная выставка. Здесь же была устроена другая выставка – «Сто лет французского изобразительного искусства». По совету Виктора Шоке, Роже Маркс – инспектор департамента изящных искусств – предложил Ренуару принять в ней участие. «При встрече с господином Шоке, – ответил ему художник, – прошу Вас, не слушайте его отзывов обо мне. Когда я буду иметь удовольствие видеть Вас, я объясню Вам одну простую вещь: все, что я сделал до сих пор, я считаю плохим, и мне было бы чрезвычайно неприятно увидеть все это на выставке».

Ренуар побывал в павильонах на Марсовом поле вместе с Филиппом Бюрти. При этом стало очевидно, насколько ему чужда всякая экзотика. Бюрти повел его смотреть коллекцию японских эстампов, тех самых, которые оказали столь сильное влияние на многих из его друзей-импрессионистов.

«Здесь было много красивых вещей, не спорю. Но, выходя из зала, я увидел кресло времен Людовика XIV, покрытое маленьким и самым что ни на есть простым гобеленом, – я был готов расцеловать это кресло!.. Японские эстампы, конечно, необыкновенно интересны именно как японские эстампы, то есть при условии, что они остаются в Японии: народ, если только он не хочет наделать глупостей, не должен присваивать себе то, что чуждо его национальному духу… Как-то раз я поблагодарил критика, написавшего про меня, что я истинный последователь французской школы. „Я рад быть последователем французской школы, – сказал я ему, – но не потому, что хочу утвердить ее превосходство над другими школами, а потому, что, будучи французом, я хочу быть сыном своей страны! “

Больше, чем японские эстампы, Ренуар неизменно ценил и будет всегда ценить французские гравюры XVIII века. Разве через посредство Энгра он не продолжает традицию мастеров XVIII века? К тому же он всегда любил этих мастеров. В беседе с молодыми художниками, с которыми встречался каждую пятницу в ресторане «Дю-ра-мор»[157], он не боялся, ворча, хвалить Буше: «Вы полагаете, что Буше писал так себе, что ж, попробуйте… Это кажется легко, да… Да это и было легко… для него! Видно, как его кисть ласкает плечо, ягодицу… Попробуйте сами!»

Эти молодые художники, по большей части ученики весьма академичного Фернана Кормона, прозванного Папаша Коленная Чашечка, такие, как Анкетен, Тампье или Тулуз-Лотрек, тоже иногда обедавший с ними, все были в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет[158]. Ренуару, как видно, нравилось их дразнить. Он вообще не любил скрывать свои взгляды или смягчать свои суждения. Он привык к свободе, дорого заплатил за нее и говорил без обиняков все, что думал. Мало того, ему нравится вскрывать истинный смысл вещей, которые люди привыкли маскировать. Человеческие иллюзии и претензии, тысячи уловок, придуманных людьми самоутверждения ради, бесили его. Он считал, что все изменчиво и относительно. Всякий человек – всего лишь тень, ощупью бредущая среди других теней. Презирая всякое преклонение перед абсолютными истинами, Ренуар порой скатывался к цинизму, даже когда речь шла об искусстве, которому он посвятил всю свою жизнь. «Поймите наконец: никто ничего в этом не смыслит, и я тоже не смыслю. Единственный барометр, указывающий ценность картины, – это аукцион».

Многие из этих молодых людей к тому же раздражали его своим самомнением. «Вы хотите стать императором живописи? – сердито бросил он Анкетену. – Нет больше императоров!»

Точно так же раздражала его простодушная вера Писсарро в разные теории и системы. «Живопись в двадцати пяти уроках!» – издевался он. Как-то раз вместе с завсегдатаями «Дю-ра-мор» Ренуар отправился на выставку и там увидел Писсарро, окруженного группой людей. Стоя у одной из картин, он говорил поучающим тоном: «Смотрите, вот здесь художник ошибся. Он построил свою картину на основном, неверно выбранном тоне. И поэтому все распадается. Почему же он неверно выбрал тон?»

Подойдя к Писсарро, Ренуар насмешливо прошептал ему в ухо: «Потому что вы – старый дурак». Ошеломленный Писсарро обернулся и, узнав своего приятеля, возразил с улыбкой: «Это не довод»[159].

Летом Ренуар снова провел некоторое время в Экс-ан-Провансе. Деверь Сезанна, Максим Кониль, сдал ему свой дом в Монбриане. Для одной из своих картин Ренуар взял излюбленный мотив Сезанна – гору Сент-Виктуар. Но только написал ее совсем по-иному! У Сезанна каменная громада горы предстает перед зрителем как некое творение духа. У Ренуара она вырастает над помещенными на первом плане миндальными деревьями, радуя нежными тонами красок, – будто чарующее творение земли.

Ренуар чутким ухом ловил голоса земли, еле слышное журчание земных соков, которые питают миндаль, расцветающий под лучами солнца, – соков, от которых набухают груди женщин[160].

* * *

Иные творят в угаре молодости, чувствующей нависшую над ней угрозу, но подчас добровольно обрекающей себя на гибель. Карлик Тулуз-Лотрек, душа бурных ночей Монмартра, с которым Ренуар иногда встречался в «Дю-ра-мор», знал, что сжигает свою жизнь. А Ван Гог, по собственной просьбе запертый в приют для душевнобольных, разве, провидя свою судьбу, не спешил исступленно навстречу развязке? Всего лишь за шесть лет до смерти он писал: «Что касается времени, которое осталось у меня для работы, думаю, мое тело выдержит еще известное число лет, скажем лет шесть-десять. Я не намерен щадить себя, избегать волнений и трудностей… Но я хорошо знаю, что должен выполнить за короткий срок определенную работу»[161].

Творчество, созревшее в огне лихорадки, – плод недолгих, жестоких человеческих судеб.

Другим художникам, напротив, нужна вся жизнь, чтобы достичь вершины своего искусства. Нелепый трагичный конец вырывает из-под власти времени первых. Другие, подчиняясь этой власти, спокойно и не спеша раскрывают свое дарование. Это словно бы незаметный и вместе с тем беспрерывный рост, бесшумный, как рост трав и деревьев. Именно так – медленно и естественно – зрело творчество Ренуара. Искусство его росло, совершенствовалось с каждым днем за счет усилий художника, трудностей, которые он преодолевал одну за другой, за счет его побед, за счет новых звучаний, все более глубокой выразительности красок, расцветающих под его неутомимой кистью. «Кажется, за исключением каких-то особых случаев, я не пропускал ни одного дня, чтобы не писать картины». Мазок за мазком, с великим терпением, не жалея сил, создавал свои волшебные картины Ренуар. После долгой череды лет, когда его искусство обогащалось опытом исканий, крайне разнообразных и подчас противоречивых экспериментов, наступил самый важный этап его творчества. Художник подошел к своему пятидесятилетию, которое всегда является вершиной творческой деятельности, если художнику суждена долгая жизнь. Пусть он был скромен, пусть временами у него опускались руки или вспыхивало раздражение – в глубине души он понимал, что наконец достиг своей «истины».

«Я не знал, хорошо ли, дурно ли то, что я делал, но я достиг ступени, когда это уже было мне совершенно безразлично», – впоследствии заявил он со свойственным ему насмешливым простодушием.

Ренуар не думал о том, что он великий художник. Гордость, тщеславие были ему чужды. Ведь он мог наслаждаться самым ценным и редким благом – глубокой внутренней удовлетворенностью, лишь немногими изведанным чувством полноты жизни; натура художника, его незаурядные способности и их расцвет помогли ему завоевать это благо. Отныне он жил в мире с самим собой. Нет людей счастливее тех, кому достался этот удел.

Ренуар ценил это негромкое счастье. Он жил естественной жизнью, свободно и безмятежно отдаваясь на волю сил, движущих миром. Оттого он так остро ощущал участь всего сущего. Он знал, что счастье его скоротечно. Ревматическая атака, мучившая его много месяцев, насторожила его. «Когда я сам сочту себя зрелым живописцем, у меня уже не станет сил работать», – предрекал он.

Хотя временами его посещали эти печальные мысли, он не прислушивался к ним, к стуку сердца, назойливо отбивавшего такт его шествия к смерти. Ренуар писал. Он участвовал в разных выставках: в январе 1890 года – в выставке «Группы двадцати» в Брюсселе. Затем в мартовской выставке художников-граверов, устроенной Дюран-Рюэлем. Наконец, в мае месяце он послал в Салон, куда ничего не давал вот уже семь лет, портрет дочерей Катюлла Мендеса, сидящих за пианино. Он написал эту картину в 1888 году, и в ней еще ощущались следы суровых ограничений, которых придерживался художник в недавнем прошлом. Картина эта осталась почти незамеченной по той простой причине, что организаторы выставки отвели ей одно из самых невыгодных мест – под навесом. С тех пор Ренуар никогда не посылал своих работ в Салон.

Будущее внушало ему смутную тревогу, не она ли весной побудила художника упорядочить свои семейные дела? 14 апреля он сочетался с Алиной официальным браком в мэрии IX округа Парижа.

Спустя три дня, 17 апреля, он отправился на обед к Берте Моризо. По обыкновению он пошел туда один.

В тот четверг Берта Моризо давала прощальный обед. Супруги Мане решили уехать из Парижа вплоть до глубокой осени. Состояние здоровья Эжена день ото дня становилось хуже. Было нелегко найти дачу недалеко от Парижа. В конце концов такую дачу нашли в Мези, близ Мелана.

Ренуар проникался все большей симпатией к Берте Моризо. Он любил бывать у нее, в кругу ее близких друзей; особенно привлекало его общество Малларме. В феврале он вместе с Моне, Дега, Анри де Ренье, Визева и Эдуардом Дюжарденом присутствовал на чрезвычайно изысканной лекции Малларме о Вилье де Лиль-Адане. «Не понимаю, ничего не понимаю! » – воскликнул Дега, выйдя из комнаты, где поэт читал свой доклад.

Наверно, Ренуар тоже ничего в нем не понял. Но он ни за что не показал бы виду: уж очень он любил Малларме. После отъезда Берты Моризо они, эти два художника, столь чуждые друг другу по складу ума, но столь близкие сердцем, стали реже встречаться. Может быть, именно на этом прощальном обеде Ренуар, лукаво посмеиваясь про себя, слушал рассказ Малларме о восхитившем его разговоре Теофиля Готье с Эмилем Бержера. Дело было в 1872 году. Бержера явился к Готье просить руки его младшей дочери – Эстеллы. «Вам, наверно, известно, что я незаконнорожденный?» – спросил Бержера. «Все мы незаконнорожденные», – ответил добряк Тео. «Я должен также признаться вам в том, что моя мать сожительствует со священником». «Где она могла бы найти более почтенного сожителя? » – тотчас отозвался Теофиль Готье.

Словно бы стремясь закрепить свою дружбу с Малларме, Ренуар сделал офорт, который должен был послужить фронтисписом к сборнику стихотворений поэта под названием «Страницы»; сборник выйдет на будущий год в Брюсселе[162].

Летом художник навестил Берту Моризо. Ему очень понравилось в Мези, и он провел там несколько недель. «Меня удерживает прекрасная погода», – писал он 17 сентября доктору Гаше, который собирался его посетить в его новой квартире на Монмартре.

Еще три года назад, в апреле 1887 года, Ренуар сменил квартиру, переселившись на бульвар Клиши, номер 11. Но теперь он опять переехал: он снял для себя мастерскую близ авеню де Клиши, в Доме искусств, в тупике Элен, где вплоть до 1882 года преподавал знаменитый Бонна[163], и одновременно нанял квартиру на самой вершине Монмартрского холма, в доме номер 13 по улице Жирардон, в Замке туманов.

Удивительный Замок! Крытое шифером, это строение некогда было возведено Лефранком де Помпиньяном, врагом Вольтера. Сохранился главный фронтон, но исчезли пристройки. На их месте соорудили небольшие дома, выходящие в сад, обнесенный живой оградой. Замок окаймлял своего рода пустырь – «зона»: здесь между «Ле Мулен де ла Галетт» и улицей Коленкур среди травы и зарослей кустов повсюду громоздился хлам, лепились хижины, сколоченные бог весть из чего, поставленные бог весть где, и в них жили старьевщики, цыгане, ремесленники и подмастерья[164]. Население Замка туманов было менее пестрым, хотя и здесь подчас находили приют анархисты и фальшивомонетчики. В одно время с Ренуаром здесь жили: флейтист из Оперы, семья профессиональных натурщиков и писатель Поль Алексис, его ближайший сосед. Привратница Замка туманов была замужем за самым настоящим маркизом, который служил на мебельной фабрике развозчиком.

Этот живописный уголок Монмартра, хотя в каких-то отношениях и представлял собой нищенскую картину, радовал Ренуара своей поэтичностью, деревенским обликом: козы продирались сквозь заросли шиповника, цвели кусты акации и сирени, розы и каштаны. Живя в Париже, он отныне мог ощущать себя сельским жителем. Неподалеку от Замка туманов коровы щипали на лугу траву…

В ту пору, когда Ренуар поселился на вершине Монмартрского холма, критик Андре Меллерио так обрисовал его внешность: «Изможденное, неспокойное его лицо настолько своеобразно, что хочется вырезать его из дерева. Торчащие скулы, впалые щеки, открытый лоб с ярко проступившими на нем венами. Редкие, зачесанные назад волосы, которые он иногда взъерошивает резким взмахом руки. Жесткая седеющая бородка. Необыкновенно худое тело, длинные пальцы. Ренуар производит впечатление чрезвычайно нервного человека. Достаточно послушать, как он говорит, сетуя, что утрачена техника старых мастеров, или же сравнивая славную судьбу Рафаэля, которому покровительствовал сам папа, с трудной, полной унизительных мелочей жизнью современного художника. Стоя, он судорожно размахивает руками, потом начинает горячиться; его негромкий голос обретает резкие, язвительные ноты. Заключив свою речь безапелляционным суждением, он поворачивается и неровными шагами уходит в другой конец комнаты, качая головой, словно внутренне продолжая спор…»

Статья, из которой заимствован этот отрывок, была напечатана 31 января 1891 года в еженедельнике «Л'Ар дан ле де монд», который в ноябре 1890 года начал издавать Дюран-Рюэль. В том же еженедельнике в номере от б декабря можно прочитать чрезвычайно хвалебный очерк о творчестве Ренуара, написанный Теодором де Визева. Ничто по-прежнему не омрачало отношений художника с Дюран-Рюэлем. Если эти отношения сохранились в самые трудные времена, отчего им было испортиться теперь, когда оба, и художник, и торговец картинами, близились к успеху – большому, настоящему успеху?

В ту зиму Ренуар работал в доме самого Дюран-Рюэля – писал у него дверные панно. Он прервал эту работу в начале 1891 года, решив ненадолго съездить с Алиной на юг. Ренуаров сопровождал Визева.

Художник снял в Тамари-сюр-Мер «Виллу роз». «Я очень доволен, – писал он Дюран-Рюэлю, – и убежден, что все пойдет хорошо. Я спокойно сделаю здесь много больше, и притом с меньшей затратой средств, чем сделал бы в Париже, и к тому же – более интересные вещи». Он подумывал о персональной выставке, которая, возможно, окончательно утвердила бы его репутацию талантливого художника в глазах любителей и публики.

Южное солнце веселило душу. Инстинктивно он чувствовал, что солнце – его друг. За этим теплом он сюда и приехал, а также за покоем, способствующим раздумью, – покоем, какого не могла ему дать суетливая парижская жизнь.

«Хочу на этот раз покончить со всеми моими преувеличенными сомнениями и привезти много картин. Четыре дня назад мне стукнуло пятьдесят, и если в этом возрасте еще ищешь – это, пожалуй, поздновато». В каждом письме он повторял, что доволен: «Я сейчас очень доволен всем и думаю, так будет и дальше».

В середине марта Визева один вернулся в Париж, Ренуар решил задержаться на юге. «Я вернусь, только когда буду вполне доволен собой». Однако погода вдруг переменилась. Начались дожди, ветры. Но непогода, хоть и мешала Ренуару завершить начатые пейзажи, не умерила его оптимизма: «Эти три месяца дадут мне больше, чем год работы в мастерской».

В начале апреля он перебрался в Лаванду, в Отель иностранцев. «Я поймал вереницу хороших дней, которые, надеюсь, позволят мне закончить этюды», – писал он 15 апреля.

В Лаванду Ренуар задержался около месяца, затем, довольный сделанным, возвратился в Париж.

В это время художественный мир Парижа был взволнован одним любопытным событием. 1 апреля уехал на Таити Гоген, которого считали главой символизма в живописи. Правнук дона Мариано де Тристан Москосо отправился на поиски своего Эльдорадо.

«А ведь как хорошо писать в Батиньоле!» – насмешливо заметил Ренуар: он издавна недолюбливал Гогена и как художника, и как человека.

В самом деле, трудно найти судьбу, более несхожую с его собственной, чем судьба бывшего биржевого маклера Гогена. Но если отвлечься от превратностей жизни того и другого, разве оба художника не преследовали одну и ту же цель? И не сходную ли внутреннюю эволюцию проделали они каждый своим путем: художник постоянных блужданий, который умчался вслед за своей мечтой на край света, и тот, другой, в будущем обреченный на полную неподвижность?.. Да, сбросив прежние вериги, добровольно надетые им на себя, Ренуар и сам тоже полетит навстречу своему Эльдорадо, к этому раю, населенному невинными и прелестными искусительницами, прекрасными, как плоды лета. Но чтобы обрести этот рай, ему было достаточно заглянуть к себе в душу: «А ведь как хорошо писать в Батиньоле!..»

* * *

«Я упиваюсь солнцем, и отблеск его останется у меня в глазах», – писал Ренуар из Тамариса Дюран-Рюэлю.

В его картинах, особенно в пейзажах, с каждым днем все больше выявлялось его щедрое мастерство. Синие, розовые, оранжевые, шафрановые и красные тона сливались в лирической песне, сотворенной поющей душой художника. Говорят, будто сила великих писателей отчасти состоит в их умении оживлять слова, поблекшие от долгого употребления, сталкивая их между собой, извлекая из них новые аккорды, исторгая из этих слов, подобранных будто по волшебству, совершенно новую музыку. Искусство великого колориста, каким был Ренуар, точно такого же рода. Под его кистью прозрачные и будто вибрирующие краски взаимно обогащают друг друга сочетаниями, контрастами – всей своей завораживающей и хитроумной игрой, сложным взаимодействием и взаимовлиянием…

Эта искусная текстура может показаться весьма простой, настолько она естественна, настолько «близка» жизни. Но, как говорил Ренуар: «Что ж, попробуйте сами!» В том и состоит обман – нет! – правда искусства, своей красочностью, радужностью, переливами цвета создающего преображенную картину действительности – фрагменты мира, исполненного поэзии.

Как-то раз одна мамаша представила Ренуару своего сына, мальчика лет пятнадцати, желавшего стать художником. «Он искренен с натурой», – заявила она. Художник резко возразил ей: «Такой юный и уже искренен с натурой! Если так, мадам, он погиб!»[165]

В июле в малых залах галереи Дюран-Рюэля состоялась выставка новых произведений художника. Но он продолжал трудиться не покладая рук, в надежде, что в будущем году Дюран-Рюэлю удастся организовать большую выставку картин, подводящую итог двум десятилетиям его творчества.

Однажды в начале лета Ренуар прервал свою работу, чтобы съездить в Мези к Берте Моризо. На этот раз он поехал вдвоем с Алиной, с которой супруги Мане еще не были знакомы. Берта Моризо, эта утонченная светская дама, была поражена видом Алины: располневшая, мало заботящаяся о своих нарядах и элегантности, она с каждым днем все больше походила на крестьянку, привычную к тяжелым полевым работам. «Не могу передать Вам мое изумление, – писала Берта Моризо своему другу Малларме, – при виде этой грузной особы, которую, право, не знаю почему, я представляла себе похожей на женщин с картин ее мужа. Я покажу Вам ее этой зимой».

Изумление это, по крайней мере в первые минуты визита Ренуаров, усугубилось некоторым чувством неловкости оттого, что художник по своему обыкновению приехал в Мези, не позаботившись предупредить об этом хозяев, а приехав, не счел нужным представить им Алину, то ли по забывчивости человека, поглощенного своими думами, то ли, что более вероятно, в силу неотесанности, той самой неотесанности, которая некогда сказалась в странных письмах, адресованных им семейству Шарпантье. «Поистине парадоксален и удивителен пример этого живописца, простодушного, как дитя, и наделенного в то же время столь сложной натурой…» – писал критик Альбер Орье в статье, опубликованной в августовском номере «Меркюр де Франс».

Вот портрет, нарисованный Орье: «…недоверчивый человек, скептик, он всецело подчинен инстинкту. Чувство подсказывает ему, что жизнь – бессмысленна, женщины – суетны, мир – иллюзорен. Казалось бы, это должно толкнуть его в объятья жесточайшего пессимизма, но оказывается напротив: все эти вещи забавляют его, и он воспевает бездумность, суетность женщин, тщету их существования и, умиляясь до слез, прославляет женщину как самую великолепную, бесценную, прелестную игрушку, дарующую отдохновение его детской душе…»

Орье был не столь уж далек от истины. Хотя, конечно, критик не мог угадать, куда шел влекомый своим «идеализмом», волшебством своего искусства Ренуар, он видел лишь мир, весь трепещущий, согретый сверканием неба и человеческих тел, исполненный животного блаженства. Но если рукой Гогена водила мечта, то она же водила рукой творца «Купальщиц».

Однако несравненно значительнее суждения, высказанного Орье, был сам факт появления его статьи. Факт этот говорил о том, что своеобразие, а следовательно, и значение творчества Ренуара все яснее осознавались современниками: ценность великих произведений искусства в том и состоит, что они уникальны и неповторимы. Впрочем, современники настолько ясно это осознавали, что Морис Жуайа, преемник Тео Ван Гога в художественной галерее Гупиля на бульваре Монмартр, собирался независимо от Дюран-Рюэля организовать «полную выставку» всех картин Ренуара, с тем чтобы «привлечь внимание» публики к этому художнику. Напрасная мечта! «Полная выставка всех картин» Ренуара состоялась, как и было намечено, в мае 1892 года в картинной галерее Дюран-Рюэля.

К сожалению, начало 1892 года было несчастливым для всех друзей семейства Мане. В январе всеобщую тревогу вызвало резкое ухудшение состояния здоровья Эжена.

«Погода стоит прескверная, а Эжен, поднявшийся с постели, так ужасно худ, что его почти не видно за столом, – писала Берта Моризо 11 января Малларме. – А потому, жалея Вас, я освобождаю Вас от обязанности быть у нас в четверг 14 числа. Хотите, перенесем нашу встречу на 21 января? »

Период дружеских обедов, увы, миновал безвозвратно. После небольшой передышки недуг, подтачивавший жизненные силы Эжена, вновь обострился, заставляя его жестоко страдать.

Берта старалась быть мужественной, но, хотя друзья и поддерживали ее морально, все же временами она впадала в отчаяние.

Оглядываясь на прошлое, гордая, печальная обитательница Рю де Вильжюст поверяла бумаге стенания, в которых раскрывалась ее страдающая душа:

«Мне нравится опускаться до самых глубин страдания, я думала, что после можно опять воспрянуть. Но вот уже три ночи подряд я плачу, моля судьбу о пощаде. Память – вот подлинная непреходящая жизнь; что же забылось, стерлось, то, значит, не стоило ничего, значит, его будто и не было. Счастливые часы и страшные часы остаются нетленными, и разве нужны вещные доказательства, чтобы служить нам реликвиями? Это слишком примитивно. Любовное письмо лучше сжечь… Я хотела бы заново прожить мою жизнь, записать ее, поведать о моих слабостях, но нет, к чему это? Я грешила, страдала, я искупила мои грехи. Я лишь написала бы скверный роман, попытайся я рассказать то, что тысячу раз уже было рассказано».

В начале апреля состояние Эжена ухудшилось. «Недуг изменил свой облик. Болит сердце и распухают ноги», – писала Берта 8 числа. 13 апреля все было кончено.

Весна, сулившая столько надежд, весна, которой было суждено стать весной его торжества, была омрачена для Ренуара горем Берты.

В начале мая, через две недели после смерти Эжена Мане, в галерее Дюран-Рюэля открылась большая выставка картин Ренуара.

Сто десять картин художника показал на этой выставке Дюран-Рюэль, причем отдельные вещи были предоставлены Кайботтом, Теодором Дюре, Полем Бераром и де Бельо. Таким образом, посетители увидели картины, относящиеся ко всем периодам творчества художника, в том числе к периоду, предшествовавшему войне 1870 года. «Ложа», «Бал в Ле Мулен де ла Галетт» соседствовали на стенах выставочного зала с «Завтраком гребцов» и «Большими купальщицами». Все вместе производило захватывающее впечатление. В предисловии к каталогу выставки критик Арсен Александр восторженно представил творчество Ренуара.

Некоторые из этих картин в свое время были осмеяны и освистаны на выставках импрессионистов. Но с тех пор прошло много лет. Все то новое, что нес с собой импрессионизм, явилось в условиях, когда общество никоим образом не было подготовлено к его восприятию; люди негодовали, потому что это новое не походило на то, к чему привык глаз. К новому тоже надо было привыкнуть.

В 1889 году, на выставке в галерее Жоржа Пти, Моне первым из всех импрессионистов вкусил восторженное одобрение толпы. На этот раз настал черед Ренуара принять дань ее восхищения. Успех выставки был поистине потрясающим и скоро «достиг апофеоза»[166].

Государственный заказ вскоре придал этому признанию подобие официальности. В целесообразности этого заказа убедил директора департамента изящных искусств Анри Ружона не кто иной, как Малларме. Поначалу Ружон пытался спорить. Он хотел купить у художника одну из старых его картин – вот еще одно доказательство важности привыкания. Но Малларме настаивал на своем с присущим ему неназойливым, но убедительным красноречием. Он объяснял Ружону, что «можно купить у художника лишь его последнюю, незавершенную картину, еще не снятую с мольберта». Уступив уговорам, Ружон купил у Ренуара картину, еще не совсем законченную, – «Девушки у рояля». Беспокоясь о впечатлении, которое она произведет, художник неустанно снова и снова переделывал эту картину, прежде чем решился отдать ее в департамент изящных искусств, отнюдь не будучи уверен, что она ему удалась.

В ноябре картина «Девушки у рояля»[167]заняла свое место в Люксембургском музее. Ренуару в ту пору исполнился 51 год. «Мне кажется, – говорил он, – что я заслужил капельку успеха, потому что много работал».

Но на улице он больше не решался подходить к девушкам, чтобы предложить им позировать для его картин. Девушки с хохотом отвергали его предложения, которые принимали за «ухаживания», и обзывали его «старым обманщиком».

II