Глава семьдесят первая Ольга в Ялте: март — июль 1900 года

Для Антона первой ласточкой весны в Ялте стал Александр Вишневский. Он приехал заранее, чтобы проверить обшарпанный ялтинский театрик и его электрическое освещение, которое в конце концов станет причиной его гибели. Вишневский довел Антона до белого каления тем, что предавался воспоминаниям о таганрогских гимназических днях и просил подавать реплики из «Дяди Вани» и «Чайки». Антон другу своей юности отомстил, но незлобно: в пьесе «Три сестры» вывел глуповатого и прямодушного Кулыгина, не столько предназначив эту роль для Вишневского, сколько списав ее с него. Билеты на все пять представлений МХТа в Ялте — «Одинокие» Гауптмана и чеховские пьесы — были распроданы; московский театр заинтересовал даже крымских караимов. По просьбе Антона пьесы не сопровождались списками исполнителей, и заранее было оговорено, что индивидуальных выходов актеров на аплодисменты не будет. Редко когда ему приходилось со столь сильным нетерпением ожидать публичного мероприятия, хотя на деле потребовалось лишь повстречаться с инженером-электриком и убедить Ялтинскую городскую управу, что пьеса «Одинокие» прошла цензуру.

С деньгами стало получше — Общество драматических писателей и композиторов выплатило Чехову за квартал 1159 рублей. В Крым начал съезжаться народ. Первым собирался приехать из Таганрога кузен Георгий. Тридцать билетов на ялтинские представления МХТа заказал Горький. Машу вместе с Ольгой Антон ожидал на Страстной неделе — вперед себя сестра выслала подушки, посуду и кровати. Евгения Яковлевна готовилась к большому наплыву посетителей. Двенадцатого марта приехал и остановился у Чеховых кузен Георгий; Горький прибыл 16-го (за ним по пятам следовал филер); 25 марта из Москвы пожаловала группа врачей, желающих стать свидетелями триумфа своего коллеги.

Антон во всем, что происходило, упорно настаивал на своем. Ольгу Книппер он попросил: «Только, пожалуйста, не берите с собой Вишневского, а то он здесь будет следовать за Вами и за мной по пятам и не даст сказать ни одного слова; и жить не даст, так как будет все время читать из „Дяди Вани“». Сергеенко Антон предупредил, что разместить его у себя не сможет, и присоветовал отдаленный Симеиз. В конце марта скорый московский поезд прибыл в Севастополь, доставив три вагона театральных декораций, костюмов и бутафории. Театру это обошлось в 1300 рублей, которые Немирович-Данченко намеревался возместить за счет постановки «Дяди Вани» на петербургской сцене. Второго апреля в Ялту приехали Маша и Ольга[464]. Комнату Ольге отвели рядом с Машей, внизу, спальня же Антона была наверху. Лестница громко скрипела, а Евгения Яковлевна спала очень чутко, так что ночные визиты актрисы к писателю были затруднены.

Седьмого апреля труппа МХТа прибыла в Севастополь, откуда начинались ее крымские гастроли. В пьесе «Чайка» теперь играла новая Нина Заречная — Мария Андреева. Днем позже у Антона случилось геморроидальное кровотечение, и совместную поездку с Ольгой навстречу актерам пришлось отложить до 9 апреля. В Севастополе Антон впервые увидел на сцене своего «Дядю Ваню» и с неудовольствием выслушал громовые аплодисменты публики, увидевшей в зале автора. На следующий день он обошел развалины античного Херсонеса, а к вечеру снова был в театре, чтобы увидеть Ольгу в роли благородной обольстительницы в пьесе «Одинокие». Роль эта была у Ольги не из лучших, и именно она сильно задела молодого поэта Лазаревского, который стал надоедать Антону довольно нетактичным поведением: «Актриса Книппер стала мне противна своей ролью так, что казалось, если бы я с нею познакомился в жизни, то и тут она осталась бы такою же противной. Я и этим поделился с Чеховым»[465].

Тринадцатого апреля, на день раньше труппы, Антон и Ольга покинули гостиницу Витцеля и отправились из Севастополя в Ялту. Там Чехова, греющегося на солнце и следящего за разгрузкой декораций, обнаружил появившийся в Ялте Станиславский. В течение следующих десяти дней чеховский дом осаждали актеры и писатели. Чехов посмотрел постановки обеих своих пьес, попурри из ранних рассказов, а также сцены из спектаклей других авторов. Публика была щедра на аплодисменты, что Антон переносил с трудом. Горьковская «Песня о Соколе» тоже не оставила зрителей равнодушными. Бремя славы Антон нес с деликатностью; Немировичу-Данченко он подарил золотой брелок в форме книги с надписью «Ты дал моей „Чайке“ жизнь. Спасибо!» Двадцать четвертого апреля, после прощального банкета, труппа МХТа отправилась по бурному морю в Севастополь; оставив в кабинете у Антона переплетенные красной лентой пальмовые ветви с надписью «Глубокому истолкователю русской действительности», а в саду — качели и скамейку из декораций к «Дяде Ване». Маша еще с неделю пробыла в Ялте, а затем уехала в Москву принимать экзамены в гимназии Ржевской, пообещав вернуться к середине мая.

Обещала вернуться и Ольга — при условии, что Антон не удерет в Париж. В письме к Евгении Яковлевне она попыталась подобрать ключи к ее сердцу: «Мы внесли Вам такой беспорядок, что, право, стыдно вспомнить. Вы, наверное, теперь отдыхаете и приходите в себя после нашего нашествия. Спасибо Вам за все, за все». Антон и Ольга теперь не скрывали своей близости. Из Ярославля Миша пытал в письме Машу: «А здесь разнеслись слухи, что он женится. Я было поверил. В особенности когда заговорили о барышне с немецкой фамилией. Я вспомнил, что ты упоминала о какой-то Книппер когда-то». Маша же, ничего не имея против Ольги в качестве своей подруги и Антоновой любовницы, была глубоко обеспокоена перспективой иметь ее в качестве невестки. В письмах к Ольге ласковое обращение «дорогая Олечка» чередуется с фразами «подлый немец» и «какое поросятельство». (Шутливые оскорбления были характерны для Машиного эпистолярного стиля — и таком же тоне писала письма и Лика Мизинова, а вот Ольга Книппер, если негодующая, то открыто, а если ласковая, то непритворно, так и не смогла ни привыкнуть к подобному языку, пи перенять его.)

Невзирая на то что Евгения Яковлевна панически боялась остаться в доме одна, Антон уехал в Москву через четыре дня после Машиного отъезда. В квартире у сестры он остановиться не пожелал, предпочтя гостиницу «Дрезден», в которой был лифт, а рядом с номером — ватерклозет. Здесь же он мог встречаться с Ольгой без посторонних глаз. По прибытии Антон дал телеграмму Суворину, и тот вместе с Дофином выехал в Москву ночным поездом. Тринадцатого мая Маша отправилась в Крым к Евгении Яковлевне. Общаясь с Сувориным, Антон поведал ему, какую скуку нагоняет на него Станиславский. Суворин записал в дневнике: «Говорили о продаже им сочинений Марксу. У него осталось всего двадцать пять тысяч рублей. — „Не мешает ли вам то, что вы продали свои сочинения?“ — „Конечно, мешает. Не хочется писать“. — „Надо бы выкупить“, — говорил я ему. — „Года два надо подождать, — говорил он. — Я к своей собственности отношусь довольно равнодушно“. Ездили на кладбище. В Девичьем монастыре могила его отца. Долго искали. Наконец, я нашел. <…> Он проводил меня на железную дорогу. Он поправился. Зимой было одно кровохарканье, и то маленькое. <…> С Чеховым чувствую себя превосходно. Я на двадцать шесть лет старше его. Познакомились мы с ним в 1886 году. „Я тогда был моложе“, — сказал я. — „А все-таки на двадцать шесть лет и тогда были старше“».

Антон навестил умирающего Левитана. Простив художнику романы со своими дочерьми, за ним снова ухаживала Анна Турчанинова. Температура у него доходила до сорока с лишним градусов, и Турчанинова писала вдогонку Антону: «Ужас закрадывается в душу <…> Не верю, что не выхожу»[466]. Проведя в Москве лишь девять дней, Антон выехал в Ялту, и в следующем письме Ольга Книппер спрашивала его: «Вы вчера уехали ужасно расстроенный, милый писатель. Почему?» Антон написал в ответ, что в Москве его мучили головные боли и жар.

В отсутствие Антона Евгения Яковлевна нашла повод для недовольства: ей надо было показаться зубному врачу, а сын оставил мало денег. Брошенная на произвол судьбы мать стала для Миши прекрасным предлогом наведаться в Ялту. Антон же, пробыв дома с неделю, несмотря на скверное самочувствие, вновь отправился в путь. В письме от 29 мая Маша с тонким злорадством описывала события Ольге: «Собирай скорее свои пожитки и приезжай к нам без разговоров! <…> Вчера проводили Антошу на Кавказ. Он поехал в компании с Срединым, Горьким, Алексиным и Васнецовым, художником. Они сговорились насчет поездки как-то быстро, быстро и собрались. Маршрут их следования: Новороссийск, Владикавказ, Военно-Грузинская дорога, Тифлис, Батум и обратно Ялта. Уехал Антон больше оттого, что нагрянули, совершенно неожиданно, не предупредивши, родственники — Миша с женой, ребенком и нянькой. Шумно и неинтересно. На днях приезжает Ваня, тоже с семейством… Писатель вернется к 8 июня домой. Вы, вероятно, не встретитесь».

Команду путешественников подобрал Горький, включив в нее двух врачей и художника, трое из них были чахоточные. Возможно, Чехов и Книппер заранее условились о встрече, поскольку вместе с матерью Ольга в то время была во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге собиралась ехать до курорта Боржом, где им предстояло провести лето. Однако прошедшие дожди дорогу размыли, и свидание в назначенном месте не состоялось. Тифлисская газета сообщала, что, прибыв в город на неделю, Чехов, Горький и Васнецов остановились в Северных меблированных комнатах. Антон и не подозревал, что в это же самое время в Тифлисе находилась и Ольга, однако ее невестка, регулярно читавшая газеты, разыскала Чехова по телефону: тот поначалу попытался отделаться от нее, приняв за назойливую поклонницу[467]. Повстречались Антон и Ольга в поезде, выехав из Тифлиса, и через несколько часов расстались. Дочь и мать Книппер пересели на боржомскую ветку.

Маша ничего об этом не знала и 12 июня писала Ольге: «Если через четыре дня ты не приедешь, то между нами все кончено и мы больше не знакомы! Сегодня проводим Мишу с семьей. Было грустно, я успела привыкнуть к ним». Антон позаботился о том, чтобы разминуться с братом и маленькой племянницей в один день. Горький с семьей уехал несколькими днями позже. Ольга пожаловала в Ялту 23 июня.

Вместе они провели шесть счастливых недель, хотя известно об этом крайне мало. Чехов почти ничего не писал, но работа над «Тремя сестрами» медленно продвигалась. Были и небольшие огорчения: еще до приезда Ольги в ялтинской гостинице остановилась Мария Андреева; кроме того, Антона продолжал преследовать поэт Лазаревский — наблюдал, как тот пил чай в компании Маши и Ольги: «Чехов присел за Книппер и выглядывал оттуда. Одет он был, не в пример Горькому, положительно франтом. Запонки золотые, желтые ботинки, пиджак, пальто — все это самое элегантное. Через несколько времени к столу подошла и Желябужская [М. Андреева]. Чехов к ней чувствует больше чем обыкновенную симпатию».

Евгения Яковлевна с Машей перебрались в Гурзуф на купленную Антоном дачу. Антон и Ольга остались в доме вдвоем, и ситуация напоминала запись в чеховской записной книжке о том, как избавиться от непрошеных гостей: некто «нанял француженку, которая жила у него за жалованье под видом содержанки, это шокировало дам». Их больше не смущали скрипучие ступени, тревожившие сон Евгении Яковлевны и Маши, когда Ольга с подушкой и свечкой пробиралась в комнату Антона или когда навещала его на рассвете, вернувшись в дом после морского купания.

Просителям и визитерам давали от ворот поворот, за исключением молоденькой Ольги Васильевой, к которой Чехов проникся жалостью еще в Ницце. Вице-консул Ментоны Юрасов умолял Антона быть с ней помягче: «Васильева Вас любит, и Ваше слово для нее закон. <…> Она не знает, что делать со своей самостоятельностью, — а опереться ей не на кого. Она существо несчастное, жалкое и достойное сострадания»[468].

Васильева прислала Чехову в подарок восточный ковер и спрашивала его, какие английские журналы могли бы опубликовать ее переводы[469]. Антон на это ответил: «Мне кажется, для английской публики я представляю так мало интереса, что решительно все равно, буду ли я напечатан в английском журнале или нет».

Двадцать второго июля умер Левитан. Друзья и знакомые художника получили записки с просьбой уничтожить его письма. Маша, в отличие от Антона, последнюю волю друга покорно исполнила.

Последние дни, проведенные Ольгой в Ялте, омрачились волнениями иного рода. В начале августа Антон получил письмо от первой исполнительницы Чайки, Веры Комиссаржевской: «Я приехала на несколько дней в Ялту, живу в Массандре, и мне было бы очень грустно не увидать Вас хоть на минутку»[470]. Ольга сразу поняла, что актрису интересует не столько новая пьеса, сколько сам автор. Третьего августа Антон уединился с Чайкой на даче в Гурзуфе, однако ни ответных чувств, ни права на постановку новой пьесы она не добилась — пришлось утешиться фотографией с надписью «…в бурный день, когда шумело море, от тихого Антона Чехова». Спустя два дня Антон отправился с Ольгой в Севастополь — там они остановились в гостинице. Можно лишь догадываться, почему Ольга плакала в поезде: не потому ли, что «так много пережила за это короткое время в вашем доме»? Было ли это связано с недовольством Евгении Яковлевны по поводу визита Комиссаржевской? Вернувшись в Ялту, Антон ни с кем не пожелал общаться. Комиссаржевская снова писала ему из Гурзуфа: «Ждала два дня. Едем завтра пароходом в Ялту. Огорчена Вашей недогадливостью». Состоялась еще одна встреча. Спустя неделю, после путешествия по штормящему морю, актриса жаловалась Антону: «Мне казалось, что когда я Вас увижу, то закидаю вопросами и сама скажу Вам что-нибудь. <…> Знаете, это ужасно странно, но мне на время было жаль Вас <…> жаль, жаль до грусти. А еще что-то неуловимое было все время в Вас, чему я не верю».

Ольга же, несмотря на полные нежности письма Антона, чувствовала себя «выброшенной за борт» и признавалась в письме к Маше: «…Нежно простились. Он был взволнован; я тоже. <…> Я заревела. Жутко было остаться одной после всего пережитого»[471]. Будущее казалось неопределенным. Ваня уверял Ольгу в том, что Антон будет зимовать в Москве. Однако Маше она писала: «Странно ты спрашиваешь — на чем порешили с братом твоим? Разве с ним можно порешить? Сама ничего не знаю и страдаю сильно от этого».

Станиславский и Немирович-Данченко возлагали большие надежды на роман актрисы и драматурга — они желали бы покрепче привязать Антона Чехова к своему театру. Восьмого августа Станиславский писал Немировичу-Данченко: «Вчера выжал от Чехова: он завтра едет в Гурзуф писать и через неделю собирается в Алупку приехать читать написанное <…> Он пишет пьесу из военного быта с четырьмя молодыми женскими ролями. <…> Все это пока под большим секретом»[472].

Впрочем, Немировичу стало известно нечто большее, причем задолго до того, как об этом открыто заговорила Ольга (Антон молчал до последнего). Он поделился новостью со Станиславским: «Брак ее с Антоном Павловичем — дело решенное» [473]. Приступив к работе над пьесой «Три сестры», Чехов, сам того не подозревая, подписал брачный контракт не только с актрисой, но и с ее театром.