Глава семьдесят вторая «Три сестры»: август — ноябрь 1900 года

Антон вернулся в прогретую августовским солнцем Ялту, а Ольга уехала в Москву. Пьесу «Три сестры», которая уже давно сложилась у Чехова в голове, предстояло перенести на бумагу. Ее сюжет затрагивал в душе Антона сугубо личные струны: после сестер Гольден, Марковых, Яновых, Линтваревых и Шавровых Чехову стало казаться, что три сестры, как мотив волшебной сказки, будут вновь и вновь возникать в его жизни.

Пьеса имела и английский источник. Еще в 1896 году Антон отослал в таганрогскую библиотеку биографию сестер Бронте — историю трех талантливых и несчастных девушек, стремящихся вырваться из провинциального Йоркшира; в их жизни есть и деспотичный отец, и мать, о которой сохранились лишь смутные воспоминания, и обожаемый брат, превратившийся в бездельника и пьяницу. Сестры Прозоровы у Чехова во многом сходны с сестрами Бронте. В конце девяностых годов в Москве пользовалась популярностью оперетта С. Джоунза «Гейша», и ее сюжет — любовные похождения трех английских офицеров — тоже пришелся кстати. Пошли в переработку и воспоминания прошлых лет: офицеры, с которыми Антон водил дружбу в Воскресенске летом 1884 года, военные попутчики по дороге на Сахалин. Как и в рассказе «Дама с собачкой», супружество в пьесе «Три сестры» трактуется как форма тирании, а напряженность в отношениях между реальными Машей и Ольгой предвосхищается судьбой кротких сестер, постепенно вытесняемых из собственного дома плодовитой невесткой, — жестоко обошелся драматург Чехов с сестрами Прозоровыми, бесспорно достойными лучшей доли. Лишь актерам МХТа удастся мастерски передать на сцене полифонизм «Трех сестер» посредством одновременно звучащих разговоров нескольких лиц, а с помощью невербальных средств — часов, фотоаппарата, деревьев в саду, музыки и пожара — отразить течение времени.

Работа над пьесой продвигалась медленно. В доме гостила жена Вани с сыном. Захаживала Варвара Харкеевич со своими знакомками, а Катишь Немирович-Данченко, скучающая без мужа, сидела у Чеховых часами и болтала о чепухе. Антон пытался скрываться от гостей в спальне, потом перебрался в Гурзуф, но и это не помогало. «Едва я за бумагу, как отворяется дверь и вползает какое-нибудь рыло», — жаловался он Ольге. Он составил список ненавистных ему персон: «игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец», а также надоедливые дамы, желающие получить от него краткое изложение теории Герберта Спенсера. Приехала чета Станиславских с намерением хорошенько отдохнуть; Антон направил их в гимназию к Харкеевич послушать игру на арфе какой-то венгерки.

Станиславский, по собственному признанию, «насиловал творчество большого художника»: Антона надо было заставить дописать «Трех сестер» к концу лета. Тот же как будто никуда не спешил: и к следующему сезону пьеса не опоздает. А Ольге уже хотелось заполучить в Москву и пьесу, и ее автора. Не мог бы он продолжить работу в гостинице «Дрезден»? В ее письмах зазвучали жалобы — «Было бы слишком жестоко расстаться теперь на всю зиму» — и уже строились планы провести будущее лето «где-нибудь в деревне». Как и Комиссаржевскую, ее тянуло на откровенные разговоры: «Мы так мало с тобой говорили, и так все неясно». Однако Антону претило выяснение отношений, да еще «с серьезными лицами». Ольга пускала в ход и ласковое кокетство: «Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила». И проявляла участливую заботу: вытирают ли пыль у него в кабинете? «С матерью не ссоришься? А с Машей ласков?» — спрашивала она в письме от 16 августа. Из Москвы она прислала ему еще один кактус — «зеленого гада». Вместе с другими актерами МХТа бдительно следила за его работой: как и Немирович-Данченко со Станиславским, она стала для «Трех сестер» повивальной бабкой. Однако даже повитухам не дано было сделать появление пьесы на свет менее болезненным. Между тем Станиславский и Немирович-Данченко вовлекли всю труппу в изнурительные репетиции пьесы Островского «Снегурочка». Москва не оставляла Ольге ни минуты свободного времени. Двадцать пятого сентября театр показал «Одиноких» Гауптмана. В семействе Книппер возникли проблемы: дядя Саша признался Ольге, что кутежи, попойки и одиночество подталкивают его к последней черте и что лишь Антон смог бы понять его. Девятнадцатого августа Маша уехала в Москву — там ей предстояло заняться продажей Кучук-Коя. (Коншин снова задерживал выплату денег за Мелихово и уже тайком начал искать на него покупателя.) Ольга взялась помочь Маше в поисках новой квартиры. Они много времени проводили вместе и то и дело оставались друг у друга на ночевку; к ним в гости стал наведываться актер Вишневский. Вокруг Маши и Ольги собрались друзья и приятели Антона: Лика, Кундасова (которая, по словам Маши, «обратилась в тень»), Бунин, Горький, а также его новый почитатель — бывший моряк, ставший садовником, а впоследствии толстовцем и театральным деятелем, Леопольд Сулержицкий. Антон, как магнит, удерживал вместе этих столь непохожих людей.

Крымское лето подходило к концу. Чеховское подворье покинул один из ручных журавлей, а другой, ослепший на один глаз, тоскливо ходил по пятам за садовником. Горничная Марфа Моцная оставила Чеховых, перебравшись в Ливадию к дядюшке. Однако и теперь Антон не чувствовал желанного уединения — он стал просить Машу забрать к себе на осень Евгению Яковлевну. Сестра сопротивлялась: «Но если бы ты знал, как мне трудно было отвозить ее в Крым! Я в Москве в смысле хозяйства устроилась на студенческий лад, кровати совершенно нет, посуды тоже мало, все весной я отправила в Ялту Ведь польют дожди, начнут у нее ноги ломить, холодно, сыро».

Она подозревала, что Антон куда-то собрался, и спрашивала: надолго ли? Самой же ей хотелось походить в Москве по театрам, и Евгению Яковлевну она согласилась взять к себе лишь с января. Антон поступил по-своему: 23 сентября он посадил Евгению Яковлевну на пароход в Севастополе; там знакомые Чехова попытались накормить ее обедом (от которого она отказалась, боясь за свои вставные зубы), а потом проводили на московский поезд.

«Очень благодарю тебя, большое спасибо, что мне доставил удовольствие» [474], — написала Евгения Яковлевна Антону, добравшись до Москвы. Маша, недовольная поворотом событий, ограничилась припиской к письму матери. Ольга повела Евгению Яковлевну на зрелищную историческую драму «Царь Федор Иоаннович», открывшую новый сезон МХТа. Евгения Яковлевна изъявила желание побывать и на «Снегурочке», но отнюдь не стремилась увидеть пьесы сына. (Как и Павел Егорович, она полагала, что литературный труд Антона являл собой презренный и недостойный упоминания источник дохода.) Ольга писала о ней Антону 11 октября: «Бедная, ей все чудится, что я заграбастую ее Антошу и сделаю его несчастным!» Евгения Яковлевна благосклонно воспользовалась гостеприимством Ольги, однако продолжала оставаться настороже. Антон блаженствовал в одиночестве и не поддавался на искушения Ольги: «Неужели тебе не хочется увидеть твою актрису, поцеловать, приласкать, приголубить? Ведь она твоя»[475].

Пьеса «Три сестры» между тем приобретала более ясные очертания, хотя Антон и пожаловался Ольге, что одна из его героинь «захромала». Пришло письмо от Ю. Грюнберга, управляющего конторой издательства Маркса: прослышав, что Чехов работает над новой пьесой под названием «Две сестры», они захотели включить ее в седьмой том сочинений. Антон ответил, что даст пьесу лишь после того, как она будет поставлена на сцене и напечатана в журнале.

Гостей, стремившихся в Аутку, Антон решительно отваживал — исключение было сделано лишь для неугомонного Сергеенко[476]и для Ольги Васильевой. Став к тому времени независимой восемнадцатилетней барышней, она приехала в Ялту из Ниццы в сопровождении няни и трехлетней девчушки Маруси, которую взяла на воспитание из смоленского сиротского дома. Антон привязался душой к ребенку, чем немало удивил писателя Куприна, наблюдавшего, как Маруся, забравшись к Чехову на колени, что-то лепетала и теребила ручонками его бороду. Антона едва ли кто раньше видел в подобных сценах публичного проявления нежных чувств — разве что по отношению к таксам Брому и Хине. А если бы кому попались на глаза письма Антона Васильевой, где он называет себя Марусиным «папашей», то слухи полетели бы во все стороны со скоростью лесного пожара.

Девятого сентября сгорел ялтинский театр; Антона это не слишком огорчило: «Он был здесь совершенно не нужен, кстати сказать»[477]. Жизнь в Аутке со старухой Марьюшкой в качестве кухарки была несладкой: Антон писал «Трех сестер», довольствуясь постными супами и рыбой. От работы его отрывали лишь приступы кашля, попавшие в мышеловку мыши и Каштан, чью лапу раздавило повозкой. О близких своих Антон не беспокоился. Ваня и Маша на брата сердились, «а за что — неизвестно», — писал он Ольге. Та же все настаивала на его приезде в Москву; Антон в ответ пытался найти оправдание их жизни порознь: «виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству». Чехов и не помышлял о поездке в Москву до завершения работы над пьесой; туда он думал выбраться лишь к началу репетиций, поскольку не решался доверить Станиславскому четыре «ответственных» женских роли. Ольге же тем временем понадобилась его моральная поддержка: ее огорчали недружелюбные отклики прессы на спектакль «Снегурочка», в пьесе «Одинокие» Станиславский слишком выставлял себя напоказ, а на спектакле «Иванов» в зрительном зале звучали антисемитские высказывания.

Двадцать третьего октября, послав вперед себя череду телеграмм, Антон прибыл в Москву с рукописью пьесы «Три сестры». На следующий день он прочитал свое творение труппе МХТа. Ответом ему была сконфуженная тишина в зале — никто не ожидал, что пьеса будет столь сложной и безрадостной. Затем Чехов посмотрел спектакль «Доктор Штокман» Ибсена. Вернувшись к себе в гостиницу «Дрезден», он обнаружил там соблазнительную записку Ольги: «Сиди в „Дрездене“ и переписывай [пьесу], я приеду, принесу духов и конфет. Хочешь? Ответь, да иль нет?»

Двадцать девятого октября Антон присутствовал на читке пьесы «Три сестры», и Станиславский был поражен робостью и застенчивостью автора. А в чеховском окружении, напротив, росло возбуждение. Миша писал, что даже малознакомые люди в поезде интересуются, когда у Антона свадьба и что какая-то актриса видела, как Немирович-Данченко предлагал выпить за супружеский союз Книппер и Чехова: «Было бы очень приятно, если бы эти слухи оправдались»[478]. Гадали об этом и в Ялте; в дневнике Лазаревского 12 ноября появилась запись: «Слыхал, будто Чехов женился… Не верю. А впрочем, на Андреевой разве. Нет, не может быть. Книппер разве?»

Своему ялтинскому знакомому Исааку Синани Антон и Маша обещали присматривать в Москве за его сыном-студентом Абрамом. Но 28 октября случилась беда: юноша покончил с собой. Антон вызвал отца в Москву на похороны, сообщив, что сын умер «от меланхолии». Машу он предупредил, чтобы та ненароком не проговорилась в Ялте о причине смерти. В день похорон Абрама Чехов посмотрел пьесу «Одинокие» — ее герой тоже лишает себя жизни. Неделю спустя скончался Юлий Грюнберг, редактор Антона в издательстве Маркса. Чехов дорабатывал пьесу «Три сестры» в мрачнейшем расположении духа. Между тем Комиссаржевская по-прежнему добивалась от него новой пьесы. Дав актрисе понять, что ее ожидания тщетны, Антон воззвал к ее жалости: «Днем, с утра до вечера, верчу колесо, т. е. бегаю по визитам, а ночью сплю как убитый. Приехал сюда совершенно здоровым, а теперь опять кашляю и злюсь, и, говорят, пожелтел». Днем Антон обретался у Ольги и Маши, а спать уходил в гостиницу. Ему уже давно следовало бы уехать из Москвы: ноябрьские промозглые холода были для него губительны. Газета «Новости дня» распространяла слухи, что он собрался то ли в Африку, то ли в Америку и что постановка пьесы «Три сестры» откладывается.

На самом же деле именно «Три сестры» стали причиной его задержки в Москве. А также Суворин. Чехова задело, что ему не сообщили о недавней свадьбе Насти. Он осыпал упреками своего бывшего патрона: «К Вашей семье я привязан почти как к своей» — и попросил его приехать в Москву. Несмотря на загруженность театральными делами, Суворин незамедлительно примчался на зов Антона. В дневнике он записал: «Чехов уезжал на юг, в Алжир, просил меня приехать к нему. Я хотел вернуться в среду 22-го к генеральной репетиции „Сынов Израиля“, или „Контрабандистов“, как мы, с согласия Крылова, окрестили пьесу. Чехов отговаривал. Я остался. В середу можно было видеть Л. Н. Толстого. Из Петербурга мне телеграфировали, что можно не приезжать. <…> В четверг, 23-го, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским».

Мелодрама из жизни контрабандистов, которую ставил в своем театре Суворин, была совместным творением автора водевилей Виктора Крылова и крещеного еврея Савелия Литвина. Ее одиозная антисемитская направленность возмутила даже петербургскую публику. На премьере спектакля подстрекаемые Лидией Яворской зрители швыряли на сцену бинокли, галоши и яблоки. Не выдержав позора, любимый зять Суворина, Алексей Коломнин, через день умер от разрыва сердца. Чехов и на этот раз остался безучастным к суворинскому горю.

В конце ноября Антон посмотрел на сцене МХТа пьесу Ибсена «Когда мы, мертвые, просыпаемся». И Ольгу, занятую в этом спектакле, и Немировича-Данченко Чехов сердил своим отношением к норвежскому драматургу: «Он благодушно, с тонкой улыбкой, но неотразимо вышучивал то, к чему мы относились с большой серьезностью и уважением». Между тем в театре начались репетиции двух первых действий пьесы «Три сестры»; последние два Антон намеревался переработать во Франции. Со счета в ялтинском банке он снял две тысячи рублей, а от Адольфа Маркса в Москве поступили десять тысяч (за ним еще оставалась последняя часть платежа в пятнадцать тысяч). С такими деньгами уже можно было отправляться в путешествие, и Ольга с неохотой согласилась с тем, что отъезд Антона в теплые края неизбежен. Одиннадцатого декабря Антон выехал поездом в Вену. В Ницце его поджидали суворинская внучка Надя Коломнина и Ольга Васильева с приемной дочерью Марусей.