Женские наслаждения

Согласно традиционной точке зрения, римская женщина была далека от того, что мы связываем с понятием наслаждения. Само название «матрона», с которым олицетворяется римская дама, предполагает личность сильную и твердую, несколько властную, словом, хозяйку дома, посвятившую себя мужу и заботящуюся о достойном воспитании своих детей. Этот образ пришел к нам из самой Античности, и люди республиканской и имперской эпох обычно ссылались на подобную модель добродетели. Любой молодой римлянин знал историю Лукреции, жены Тарквиния Коллатина, которая во времена римских царей верно ждала своего супруга «вечером при свечах, занимаясь прядением», а став жертвой насилия Секста Тарквиния, предпочла убить себя, чем жить обесчещенной. А рядом с именем великих Гракхов всегда упоминалось имя их матери Корнелии, которая, овдовев, отказалась стать царицей, чтобы иметь возможность воспитать детей в чести и порядочности. Приводили в пример также «легендарных матерей» — Волюмнию, мать Кориолана[98], и Аврелию, мать Цезаря.

Сохранилась погребальная стела, относящаяся приблизительно к 8 году до н. э. и дающая нам прекрасный пример супружеской преданности. Из надписи на ней следует, что муж Турии Лукреций сопровождал Помпея в Эпир во время гражданской войны между Цезарем и Помпеем. Сама Турия во время этой войны потеряла своих родителей, убитых в сельском доме. Не думая о себе, она пожертвовала все свои богатства мужу, переслав ему тайно деньги и людей. Ей пришлось преодолеть многочисленные опасности и вступить в конфликт с собственной семьей, вознамерившейся аннулировать завещание ее отца, по которому она была единственной его наследницей. Она добилась признания завещания. Однако после убийства Цезаря имя Лукреция попало в проскрипции[99]. Сам Лукреций находился в деревне. Турия успела предупредить его, умоляла вернуться в Рим, обещая его спрятать. Ночью Лукреций отправился в Рим с двумя верными рабами. Но случилось так, что у ворот Рима он встретился с выходившими из города солдатами. У него хватило времени лишь на то, чтобы спрятаться за какой-то могилой, где укрылась также банда кладбищенских воров, не гнушавшихся при случае ограбить и путников. В конце концов Лукрецию удалось добраться до дома своей жены. Некоторое время Турия прятала его в маленькой комнатке между крышей и потолком. Затем ей удалось вымолить у консулов прощение для мужа. Наконец супруги смогли жить в мире и покое, но у них не было детей. Турия сама предложила мужу оставить ее и жениться на другой женщине; она обещала относиться к детям, прижитым мужем в этом втором браке, как к своим и даже отказаться от наследства. Но Лукреций не развелся с женой, сказав: «Ты всегда была мне верной и преданной женой, доброй и милой с другими, общительной и радушной».

Эта прекрасная история о супружеской верности и совершенной супружеской любви является тем более ценной, что она касается обычного человека, а свидетельства о жизни граждан из среднего класса очень редки. Она доказывает, что знаменитая римская добродетель существовала даже в те времена, когда, как отмечает в начале эпитафии сам Лукреций, были «редки прочные браки, не прерываемые разводом».

Долгое время римляне не признавали развод. Но в конце Республики он становится все более распространенным. Не только мужчина мог отказаться от жены, прогнав ее из своего дома, но и женщина могла вернуться в родительский дом. Развод стал простой формальностью еще и потому, что изменилась сама процедура заключения брака. Не вдаваясь в детали различных существовавших типов брака[100], можно сказать, что в целом брак являлся прежде всего сменой отцовской власти над женщиной на власть супружескую. Муж в некотором роде покупал жену, приобретая над ней ту же власть, что имел отец над дочерью до дня ее свадьбы. Однако эта абсолютная власть, доходившая даже до права на убийство супруги, на протяжении веков все больше ослабевала. Характер брака менялся, и постепенно женщина получила возможность выйти замуж, не переходя под власть мужа: она оставалась под властью отца, причем тот имел право по собственному желанию разорвать брак, даже не спрашивая супругов! В этом было свое преимущество, поскольку женщина оставалась хозяйкой собственного состояния. А поскольку отец передавал управление этим состоянием опекуну, женщина понемногу получала некоторую свободу действий. Одним словом, имела место эмансипация. Добавим к этому, что император Август, способствуя росту народонаселения, избавлял от опекуна мать троих детей. Впрочем, опекунство оставалось скорее правилом, хотя оно никоим образом не мешало эмансипации женщины, особенно когда опекун был молод. Марциал с юмором описывает одного из таких деловых людей, вечно отирающихся около чужой жены, «у кого на перстах крутятся легкие кольца / И у кого на ногах ни одного волоска», «кто неведомо что лепечет ей в нежное ухо, / Облокотившись рукой правой о стул госпожи…»

Чтобы лучше понять эмансипацию женщин в Древнем Риме, следует знать, что любовь и брак не зависели друг от друга. Конечно, было много счастливых браков, в которых присутствовала любовь, но сами условия заключения брака доказывают, что любовь не была чем-то обязательным. Как правило, брак заключали родители, а первое знакомство молодых происходило во время помолвки. Чаще всего юноша был еще очень молод да и девушка могла не достигать брачного возраста, то есть двенадцати лет. Таким образом, на момент заключения брака новобрачная была еще подростком. А о какой любви могла идти речь, если муж, скажем, был стариком?

Для римлянина брак не был связан с наслаждением. Вот что говорил цензор Квинт Метелл в 130 году до н. э.: «Если бы мы могли обойтись без жен, каждый из нас воздержался бы, конечно, от женитьбы. Но природе угодно было устроить так, что мы с женами не можем прожить спокойно и счастливо, а без жен и совсем обойтись не можем. Мы должны в таком случае суметь пожертвовать личным интересом для блага общества». И он потребовал призвать граждан к вступлению в брак…

Ясно, что женщина не находила счастья в ведении домашнего хозяйства. Редко когда получалось так, как с Юлией, дочерью Цезаря, которую великий политик выдал замуж за Помпея, чтобы скрепить их политический союз: Юлии было 23 года, Помпею — 46, и между ними царила настоящая, глубокая любовь. Чаще случалось, что до дня свадьбы молодой человек не знал своей невесты. Как сказал Сенека: «Лошадь, осла, быка, по крайней мере, осматривают, прежде чем купить; женщина — единственная вещь, которую берут не глядя». В подобных обстоятельствах трудно избежать безразличия в совместной жизни! История с Теренцией, супругой Цицерона, типична для того времени. Весьма посредственная, не слишком любезная, она имела состояние, в несколько раз превосходящее состояние мужа. Им занимался управляющий, которого сам Цицерон на дух не выносил. Когда возникала надобность, Теренция давала деньги мужу, но под проценты. Когда карьера оратора подошла к концу, Теренция оставила Цицерона — и это после тридцати лет совместной жизни! — чтобы вновь выгодно выйти замуж. Впрочем, и Цицерон утешился, также вторично женившись.

Итак, если исходить исключительно из юридического и нравственного значения брака, можно сказать, что женщина за счет исполнения своего супружеского долга приобретала некоторую свободу. Мужчина, чтобы основать семейный очаг, нуждался в законной супруге, обеспечивавшей государство будущими гражданами. Его потомки обязаны были хранить семейный культ и служить государству как в мирное, так и в военное время. Следовательно, первой целью брака являлось рождение детей. Пример подобной обязанности предоставляла и мифология. Так, Эней, влюбленный в Дидону, оставил ее, чтобы жениться на Лавинии, которую он не знал и, следовательно, не мог любить, — таков был его долг.

Катулл, лирический поэт, о котором еще пойдет речь ниже, обрел любовь вне брака. Он был человеком сильных страстей, и тем не менее он с полным уважением говорит о браке и о детях, появление которых есть прямое следствие вступления в брак:

Вскоре маленький пусть Торкват,

Потянувшись ручонками

С лона матери, радостно

Засмеется родителю,

Ротик полуоткрывши…

Пусть застенчивость матери

На лице его будет…

Так счастливой живи, чета,

Принося постоянные

Жертвы юности бодрой![101]

Юридическое развитие брака сделало возможной сексуальную свободу женщины. Общество не разрешало ей заниматься общественной деятельностью или политикой, и она обладала только этим средством, чтобы вырваться из-под любой опеки, особенно из-под опеки первого мужа, которого она не выбирала и который часто просто запирал ее в доме. Став свободной, она могла вторично выйти замуж, чем некоторые неоднократно пользовались.

С той поры как закон возродился Юлиев снова

И водворилась, Фавстин, в семьях стыдливость опять,

И тридцати-то еще не минуло полностью суток,

А Телесина пошла замуж в десятый уж раз.

Замуж идти столько раз не брак, а блуд по закону.

Меньше б я был оскорблен, будь она шлюхой, как есть[102].

Впрочем, это отнюдь не способствовало исчезновению или хотя бы сокращению супружеской неверности, о чем речь ниже.

Постепенно римская женщина приобретала вкус к общественной жизни. Ей нравилось появляться среди мужчин на Форуме, держать свой дом открытым для гостей или показываться в театре. Изначально подобную светскую жизнь вели куртизанки, а римская матрона, часто воспитанная самым суровым образом, не ведала всех этих публичных радостей. Завоевательная политика Рима, особенно на Востоке, облегчив жизнь, открыла для женщины наслаждения роскошью. Чтобы покорять мужчин, женщине следовало уметь украшать себя и быть сведущей в искусствах и культуре. Стремление к украшательству приобрело такие размеры, что пришлось принять закон, ограничивающий подобное сумасбродство: он был принят трибуном Оппием в 215 году до н. э. и запрещал носить материи, вышитые пурпуром или с пурпурными полосами, иметь на себе более полуунции золота (13,3 грамма), а также ездить в экипаже в окруженном стенами городе, прежде всего в Риме, и его окрестностях на расстояние 1,5 километра за исключением праздничных дней… Закон просуществовал 20 лет. Он появился во время кризиса, вызванного Второй Пунической войной. Но в 195 году до н. э. когда консулом был Катон и вновь вернулось процветание, женщины решительно вышли на улицы, демонстрируя свое недовольство и требуя себе право наряжаться. Они перекрыли все выходы с Форума, и никто, даже их собственные мужья, не смогли их удержать. Эта женская демонстрация сама по себе уже являлась актом эмансипации. Катон попытался помешать отмене закона. Он начал свою речь с высказывания, которое стоит того, чтобы поместить его здесь: «Женщин украшают не золото, не драгоценные камни, а стыдливость, любовь к мужу и детям, покорность и скромность». Он обращался прежде всего к мужьям, которые позволили попрать свои права и свою власть: «Вы не сумели дома удержать своих жен в узде и вот теперь должны дрожать перед их толпой. Берегитесь, есть остров, имя которого я забыл, где женщины окончательно уничтожили весь мужской род». Но больше всего Катона поразило «бесстыдство», с которым появились на публике женщины. «Какая муха укусила вас, что вы бегаете по улицам и обращаетесь к людям, которых вы не знаете? Разве не могли вы поговорить дома со своими мужьями? Или, может быть, вы менее любезны в семье, чем в обществе? В обращении с чужими, чем с мужьями? Дайте волю, граждане, этой стремительной природе, этому неукротимому животному, а потом ждите, чтобы они остановились без вашей помощи и вмешательства!» Хотя женское честолюбие терпимо, их неистовство укротить невозможно. «Они хотят преимуществ, которые им запрещены, к их большому неудовольствию, нашими обычаями и законами. Они требуют свободы или, что вернее, свободных разговоров». Такова убежденность, к которой пришел Катон после соответственного анализа общества: «Боюсь, как бы вскоре мы не стали рабами этих богатств, привезенных с Востока». И Катон напоминает согражданам, что во времена Пирра римляне отказывались от богатых подарков, с помощью которых их пытались подкупить, в то время как сейчас такие же развратители находят «женщин, готовых их взять».

«Вы хотите возбудить среди своих жен соперничество в роскоши? Бойтесь, граждане, этого опасного соперничества! Богатые захотят во что бы то ни стало отличиться, а бедные из ложного стыда будут тянуться изо всех сил, чтобы с ними сравняться. Та, у которой окажется достаточно денег, чтобы заплатить за свои наряды, — заплатит, та же, у которой не хватит собственных средств, обратится к мужу. Несчастный муж, что ему делать, какое решение принять?! Если он согласится, то будет разорен, если откажет, жена пойдет искать где-нибудь в другом месте… Роскошь станет подобна жадному зверю, вырвавшемуся на свободу из плена»[103].

Тем не менее несмотря на трезвую, но явно женоненавистническую речь Катона, закон был отменен. Валерий Максим отметил, что, если бы мужчины в то время «могли читать в умах женщин, они постарались бы ограничить распространение роскоши». Но тот же Валерий Максим говорил, что в конце концов наряды являются для женщин единственным способом выразить себя, поскольку их исключение из общественной жизни, «похоже, привело к тому, что все их мысли заняты заботой о собственном туалете».

Со временем заботы о внешнем виде становятся настоящим наслаждением. Под это занятие в доме даже отводилась специальная комната, своего рода лаборатория со столами, заставленными разнообразными горшочками, флаконами, ручными зеркалами (по возможности золотыми и серебряными) и часто оснащенная большим зеркалом, в котором можно рассмотреть себя с головы до пят.

Чтобы скрыть предательские отметины возраста, римская дама крепила во рту с помощью золотых нитей зубы из золота или слоновой кости. Затем следовало отбелить лицо с помощью различных притираний. Наилучший эффект давала мазь на основе экскрементов крокодила, а также свинцовый порошок, смешанный с пастой, привозимой с Родоса. Но последнее притирание, к сожалению, плавилось под лучами солнца. Мел, разведенный в кислоте, не боялся солнца, но смывался дождем.

Немного румян, приготовленных из красной селитры и киновари, окончательно позволяли добиться эффекта юношеской свежести. Паста из жирной сажи давала возможность подкрасить ресницы и подчеркнуть их стрелками. Кусочек угля использовался для чернения бровей. Некоторые дамы предпочитали красить веки шафраном.

С помощью вяжущей пудры боролись с потоотделением. Овидий говорил об этом: «Пусть из подмышек твоих стадный не дышит козел». Крем-депилятор позволял избавиться от «грубых волос» в области подмышек и на ногах, а паста из бобов разглаживала кожу и морщины. Чтобы освежить дыхание, следовало пососать несколько пастилок из мирта и мастикового дерева, замешенных на старом вине, или ягоды плюща и мирры.

Но этих приготовлений было недостаточно, чтобы сохранить свежесть кожи. Вечером полагалось наложить на лицо маску из цветочной муки или хлебный мякиш. Можно было также смешать яйца и ячменную муку, высушив и растерев смесь на мельничном жернове; туда добавляли тертый сброшенный весной олений рог, винный камень, толченые луковицы нарциссов, пшеничную муку, мед — и припарка была готова. Другие дамы предпочитали мазь на основе жира, собранного с шерсти овцы, но этот жир, перетопленный 2 раза и выбеленный на солнце, был неудобен тем, что сохранял слишком сильный запах. При Августе были открыты чудодейственные свойства ослиного молока.

Чтобы замаскировать покраснения и прыщики, использовали ячменную муку, смешанную со свежим сливочным маслом; чтобы убрать загар — пасту, приготовленную из телячьего навоза, растительного масла и камеди. Гусиный жир использовался против трещин на губах. Римская дама пользовалась также пемзой для полировки кожи. Та же пемза, растертая в порошок, использовалась для отбеливания зубов, особенно если она была в пилюлях и смешивалась с измельченными розовыми лепестками, четвертью чернильных орехов и таким же количеством мирры…

И, наконец, прическа. Требования дам в этой области переходили всякие границы. Для начала следовало окрасить волосы. Чаще всего встречались римлянки-брюнетки, но в моде были белокурые волосы. Существовало множество оттенков светлых волос: золотые, пепельные, огненные… Этих оттенков добивались с помощью галльского мыла, использовавшегося в пастообразном или жидком состоянии и состоявшего из букового пепла и козьего жира, или с помощью настойки ореховой кожуры, или с помощью смеси осадка винного уксуса и масла мастикового дерева, выбеливавшего волосы за одну ночь. Все эти вещества были небезопасны: например, краска, использовавшаяся для получения золотистого оттенка, ни в коем случае не должна была контактировать с кожей, поскольку вела к появлению опухолей!

Если же какая-нибудь римская красавица-блондинка желала стать брюнеткой, она использовала густую вытяжку из зерен бузины, смешанную с небольшим количеством черной слоновой кости, или настойку из сгнивших пиявок, выдержанных на протяжении шестидесяти дней в свинцовой посуде, смешанную с черным вином и виноградным уксусом. Последняя смесь была столь активна, что ее нельзя было использовать, не взяв предварительно в рот растительного масла — иначе вместе с волосами могли почернеть и зубы!

Само причесывание тоже являлось целой церемонией. Служанки теснились вокруг госпожи. Каждая занималась своим делом: одни красили, другие причесывали, третьи накручивали волосы, четвертые разогревали спицы для завивки, пятые придавали форму… А если хоть одна вызывала неудовольствие дамы, неумеху в наказание били зеркалом, таскали за волосы, Царапали или даже кололи длинной спицей. Овидий отказывается перечислять существующие прически. Их больше, заявляет он, чем звеньев в плотной цепи. «К длинным лицам идет пробор, / Проложенный ровно… Волосы в малом пучке надо лбом и открытые уши — / Эта прическа под стать круглому будет лицу». Дама также могла распустить волосы по плечам или по спине, или завить их в маленькие локоны, или перевить их золотой лентой, или с помощью парика поднять их в умелую пирамиду, заканчивавшуюся наверху виноградной гроздью. У каждой эпохи была своя мода, каждый день имел свой каприз, а каждая прическа была по-своему очаровательна.

Накрасившись и причесавшись, римская женщина приступала к процессу одевания. Она начинала с того, что укрепляла на талии небольшие валики, чтобы скрыть с их помощью недостатки фигуры. Чтобы поддержать грудь, обматывались широкой лентой из бычьей кожи. Большая грудь была не в моде, и многие женщины предпочитали не кормить детей, чтобы сохранить грудь небольшой и упругой. Мода в одежде была очень переменчива, фасоны и цвета — бесконечны. В римской Античности носили столу, длинное белое платье. Начиная с эпохи Республики, светские женщины носят столы разнообразных расцветок с говорящими названиями: имплювиат — тога с вырезом в форме домашнего имплювия (бассейна для дождевой воды); расцвеченная — туника золотого или пурпурного цвета; мелкоукрашенная — туника с золотой вышивкой в форме перьев; куматилий — с узором, напоминающим морские волны; шафранная, фиалковая и т. д. Цвет следовало подбирать в соответствии с цветом волос. «Белой коже — черная ткань… темной коже — белая ткань», — советовал дамам Овидий.

На ногах носили тесную обувь: мода требовала маленькой ножки. Если у дамы ножка была от природы стройной, она могла носить пурпурные котурны, позволявшие это оценить.

Нарядившись, дама прохаживалась перед своими служанками, которые, в соответствии с иерархией, высказывали свое мнение.

Оставалось только подобрать украшения: золотые цепи, колье с изумрудами или другими драгоценными камнями, кольца, жемчуга, браслеты, весившие иногда до трех килограммов! В каждое ухо вдевалось две-три подвески, звякавших друг о друга, словно погремушки. Иногда в ухо вставлялся всего один алмаз, настолько он был крупным. Римская женщина питала страсть к драгоценностям, особенно к жемчугу, появившемуся только в конце Республики вследствие победы Помпея над Митридатом. Жемчуг стал настолько популярен, что Август использовал его в качестве средства для борьбы с безбрачием: он запретил носить украшения из жемчуга незамужним и бездетным женщинам.

Теперь дама была готова принять поставщиков, осаждавших ее двери, или выйти из дома; экипаж или носилки ожидали ее вместе с эскортом рабов, следящих за малейшим беспорядком. Она также готова была принять своих любовников, поскольку никто ни под каким предлогом не имел права войти к ней, пока не был завершен ее туалет. Столь длительные приготовления были призваны скрыть возраст, в котором никогда не сознавалась римская дама. Следовало ждать за дверью, пока не завершится ее туалет.

…лучше,

Чтобы не видели вас за туалетным столом.

Не мудрено оробеть, увидя, как винное сусло,

Вымазав деве лицо, каплет на теплую грудь!

Как отвратительно пахнет тот сок, который в Афинах

Выжат из грязных кусков жирной овечьей шерсти![104]

Овидий рассудительно замечает, что процедура прихорашивания женщины способна оттолкнуть даже самого постоянного возлюбленного. Если какой-то мужчина хочет порвать с женщиной, но все еще любит ее, добавляет он, ему достаточно лишь силой проникнуть к любовнице, когда она совершает свой туалет, и его чувства тут же угаснут.

Согласимся: немалый путь прошла римская женщина эпохи конца Республики от самых истоков Рима, когда, как с иронией говорил Ювенал, женщина «несла свою грудь для питания рослых младенцев, / Вся взлохмачена больше, чем муж».

Нарядившись, женщина отправлялась соблазнять и покорять. Она жаждала быть прекрасной, и все ее поведение было нацелено на это. Овидий в своей «Науке любви» дал практические советы, которым должна была следовать женщина, чтобы понравиться.

Первое правило касалось внешнего вида. Женщине следовало скрывать свои физические недостатки. Если она маленькая, ей лучше сидеть, если она слишком худая, ей следует носить пышные одежды. Если у нее большие пальцы, ей не следует слишком жестикулировать во время разговора, если же у нее кривые зубы, ей следует воздержаться от смеха. Женщина должна уметь смеяться и плакать. Во время смеха не следует реветь подобно старой ослице, а подобает лишь слегка приоткрывать рот:

Рот раскрывай не во всю ширину, пусть будут прикрыты

Зубы губами, и пусть ямочкой ляжет щека.

Не сотрясай без конца утробу натужливым смехом —

Женственно должен звучать и легкомысленно смех.

Также следует уделять внимание походке, которая выдает происхождение и «породу» женщины:

Женская поступь — немалая доля всей прелести женской,

Женскою поступью нас можно привлечь и спугнуть.

Вот выступает одна, развеваются складки туники,

Важно заносит ступню, ловким бедром шевелит;

Вот другая бредет, как румяная умбрская баба,

И отмеряет шаги, ноги расставив дугой…

Но непременно сумей обнажить свою левую руку —

Локоть открой напоказ, ниже плеча и плечо.

Это я вам говорю, у которых белая кожа:

Каждый к такому плечу рад поцелуем припасть[105].

Очень важен и голос. «Голосом часто берет та, что лицом не берет», — утверждает Овидий. Не менее важно хорошо уметь петь, держась «правой рукою — за плектр, а левой рукой — за кифару». Следует также изучать и знать поэтов, уметь танцевать, «щегольнув ловким движением рук», знать игры и играть в них в светском обществе. «За игрою часто родится любовь».

И, наконец, красавица не должна чураться толпы:

Вам, красавицы, вам нужны многолюдные толпы,

Нужно часто ходить там, где теснится народ!

…Свою вы должны красоту показывать всюду,

Чтобы из многих один вашим поклонником стал.

Всюду старайся бывать, где есть кому приглянуться,

Не позабудь ничего, чтобы пленительной быть.

Случай — великое дело: держи наготове приманку,

И на незримый крючок клюнет, где вовсе не ждешь[106].

Таковы, например, похороны: часто даже в таких обстоятельствах можно найти друга: «Волосы в роспуск и слезы в глазах пленяют нередко — / Плача о муже, подчас нового мужа найдешь».

Не так уж много требуется, чтобы вступить на путь наслаждений:

Скромно и нежно смотри — в этом приманка любви,

Взглядом на взгляд отвечай, улыбайся в ответ на улыбку,

Ежели кто-то кивнет, не поленись и кивнуть.

Читая эти правила, легко можно представить, каким популярным местом для свиданий являлись бани, которые, как нам известно, были смешанными вплоть до II века до н. э. и где купальщики расхаживали обнаженными. Все это благоприятствовало супружеской измене. Ювенал со своей обычной язвительностью отмечает:

Хочет казаться красивой она? Блудникам — благовонья!

Им покупается все, что пришлют нам инды худые…

Это лицо, что намазано все, где меняется столько

Снадобий разных с припарками из подогретого теста

Иль просто с мукой — не лицом назовешь ты, а язвой[107].

Женщина готова на все; ничто не кажется ей постыдным, «лишь стоит на шею надеть изумрудные бусы / Или же ухо себе оттянуть жемчужной сережкой».

Что может быть несноснее, чем… богатая баба:

Видом противно лицо, смехотворно, от множества теста

Вспухшее все, издающее запах Поппеиной мази, —

Губы марает себе несчастный муж в поцелуе[108].

Так, богатая Эппия, о которой мы уже упоминали, забросив мужа и детей, следует на утлом корабле за уродливым любовником, чьим единственным достоинством является то, что он гладиатор. А что сказать о жене императора Клавдия, роковой Мессалине, которая когда муж спал, отправлялась торговать своим телом в ближайший к дворцу лупанарий. К сожалению, утром ей приходилось возвращаться:

Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;

Так, утомленная лаской мужчин уходила несытой,

Гнусная, с темным лицом, закопченная дымом светильни,

Вонь лупанара неся на подушки царского ложа.

Эти два портрета созданы остроумием Ювенала в той же степени, что и его политическими предпочтениями. Но поэт гораздо больше трогает за живое, когда анализирует причины этой жажды наслаждений:

Спросишь: откуда же гнусность такая и в чем ее корни?

Некогда скромный удел охранял непорочность латинок,

И небольшие дома не давали внедряться порокам

Там, где был труд, где недолог был сон, и грубые руки

Были от пряжи этрусской жестки, а к самому Риму

Шел Ганнибал, и мужья охраняли Колинскую башню.

Ныне же терпим мы зло от долгого мира: свирепей

Войн налегла на нас роскошь и мстит за всех побежденных.

Римская бедность прошла, с этих пор у нас — все преступленья

И всевозможный разврат; на наши холмы просочился

Яд Сибариса, Родоса, Милета, отрава Тарента,

Где и венки, и разгул, и господствует пьянство.

Деньги презренные сразу внесли иностранные нравы;

Нежит богатство — оно развратило роскошью гнусной

Все поколение…[109]

Иной раз супружеская жизнь действительно напоминала ту, что описывает жестокая сатира, где «спальня замужней жены всегда-то полна перебранок». Согрешившая супруга обвиняет собственного мужа за то, что у того есть любовница, в то время как ее личная шкатулка полна писем, говорящих о супружеской измене.

Сексуальная свобода порождала настоящую жажду к действию. Овидий советует дамам научиться танцевать, петь и знать поэтов. Множество женщин шли еще дальше. Они хотели быть красивыми, но при этом не желали безмолвствовать. В глазах римлян это выглядело подозрительным. Образ матери Брута Семпронии, как ее изображает Саллюстий, вызывает не только осуждение, но и восхищение, которого не в силах скрыть историк:

«Эта женщина, знатная и красивая, достаточно счастливая мужем и детьми, была хорошо знакома с литературой греческой и римской, умела играть на кифаре и танцевать с большим совершенством, чем нужно честной женщине, и вообще знала много других вещей, необходимых в роскошной светской жизни. Для нее все было дороже чести и целомудрия; трудно сказать, чем она меньше дорожила, своим ли добрым именем или деньгами; она была так сладострастна, что чаще сама искала мужчин, чем они ее. Часто и раньше нарушала она свое слово, шла на клятвопреступление, чтобы не платить долгов, бывала соучастницей убийства; вследствие страсти к роскоши и недостатка средств она неудержимо падала все ниже и ниже. При этом врожденный ум ее был далеко не заурядным; она могла писать стихи, блистать остроумием; речь ее была то скромной, то полной неги, то кокетливо задорной; вообще в ней было много изящества и блеска»[110].

Доступ к наслаждению искали через культуру. Римская женщина старательно изучала греческих авторов. Ювенал писал: «Мне прямо противна / Та, что твердит и еще раз жует Паллемона „Искусство“, / Вечно законы блюдя и приемы правильной речи…»[111]

И Ювенал, возможно, не так уж неправ. В его время римские женщины наряду с мужчинами имели право составлять общества с выборным главой. Одно из таких обществ носило почтенное название «общество для распространения стыдливости». Случалось, что подобные организации вмешивались в муниципальные дела и играли в них определенную роль. Иногда на таких собраниях случались даже драки.

Нравы менялись очень быстро. Женщины, даже лишенные права вмешиваться в общественную жизнь, часто играли влиятельную роль в политике. Супружеская измена становится настоящим бедствием, против которого борется уже Август, но безуспешно. Возможно, потому что сам он также был любовником жены своего друга Мецената… Знаменитая поэзия Овидия свидетельствует о воцарившейся сексуальной свободе. А дети? Похоже, они не слишком интересовали женщин из высшего общества. Во всяком случае, рождаемость была не очень высокой и ребенок не занимал того места, которое он занимает в семье в наши дни. Практиковалось прерывание беременности, и женщина часто даже не интересовалась мнением мужа, прежде чем избавиться от ребенка. Это было распространенной причиной разводов в первое время эпохи Республики. Иные времена, иные нравы!

Действительно, не стоит воспринимать историю Рима как единое целое. Римская женщина не могла быть одной и той же на протяжении двенадцати веков римской цивилизации. Ее эволюция соотносится с эволюцией морали, и женщина утверждает себя в обществе ценой постепенного ослабления заветов предков. Конечно, случались перегибы, особенно в начале этой эволюции, но в этом нет ничего противоестественного. Огромные изменения в жизни женщины связаны с тем, что все более важное место стала занимать любовь — в том числе и в ущерб долгу. А злоупотребление наслаждением привело к тому, что мораль, бывшая основой брака, перестала учитываться в этой новой реальности. Необходимость выходить в свет, принимать возлюбленного или искать любовных развлечений толкала некоторых женщин к открытому нарушению морали. Несомненно, именно поэтому латинские тексты дают нам так мало примеров верных жен.

Завершая эту тему, поговорим о судьбе женщины, которая завоевала себе свободу в ту эпоху, когда подобное слово вообще не употреблялось по отношению к женщинам. Речь пойдет о знаменитой Клодии. Она является прообразом тех новых женщин, жадных до наслаждений, о которых мы уже говорили. Клодия оставила яркий след в сердцах и произведениях двух великих писателей эпохи: поэта Катулла и оратора Цицерона. Они оба любили ее, но первому она недолгое время отвечала взаимностью, в то время как второго никогда не любила.

Клодия принадлежала к самым верхам аристократии, и уже поэтому на нее были обращены все взоры. Все ее предки на протяжении нескольких поколений были консулами, а самым знаменитым среди них был, несомненно, Аппий Клавдий Цекус (Слепой), дважды избиравшийся консулом и один раз — цензором. Итак, этой женщине, родившейся на заре последнего века до нашей эры, досталось тяжелое наследство. Ее старшая сестра была супругой потомка царей (по крайней мере, так утверждали) и консула; ее младшая сестра, также звавшаяся Клодией, была супругой знаменитого Лукулла, известного чревоугодника, но также прославленного военачальника, победителя Митридата. Старший из ее братьев был консулом, второй — жрецом, а третий, Публий Клодий, проявил себя не самым пристойным образом в политической борьбе, приведшей к власти Цезаря. Именно к этому брату, человеку вспыльчивому и склонному к авантюрам, постоянно попадавшему в неприятные ситуации, Клодия была больше всего привязана.

Клодия была весьма культурной женщиной, любившей жизнь. Она получила прекрасное образование и была выдана замуж за своего двоюродного брата Цецилия Метелла, являвшегося деверем Помпея. Он возглавлял на Востоке одну из его армий и стал консулом через два года после Цицерона, а потом проконсулом в Галлии. Именно его сменил на этом посту Цезарь, когда молодая Клодия осталась вдовой в 60 году до н. э. Впрочем, она едва ли горевала, поскольку, похоже, в ее чувствах к покойному мужу не было ни грамма страсти.

Встреча Клодии и поэта Катулла произошла еще при жизни Цецилия Метелла. Семью только что потряс беспрецедентный скандал, виновником которого явился еще не достигший совершеннолетия Публий Клодий. Влюбившись в жену Цезаря, Клодий тайно проник в его дом, переодевшись женщиной, и принял участие в обряде поклонения Доброй Богине, проводившемся раз в год, на который мужчины не допускались. Одна из женщин узнала его, и это святотатство наделало много шума. Состоялся суд, на котором Цицерон выступил против Клодия. Вопреки ожиданиям, молодой человек был оправдан; за него заплатил выкуп Красс, друг Цезаря. И уже на следующий день после этого разгорелся скандал вокруг Клодии и ее связи с поэтом.

Катуллу было двадцать, Клодии — тридцать. Он был сыном нотабля Вероны, города Галльской Цизальпинской провинции, наместником которой, как мы уже знаем, являлся муж Клодии. Вероятно, отец Катулла разместил у себя нового наместника с супругой. Несомненно, во время этого первого пребывания супругов в Галлии у поэта не было времени как следует узнать ту, кого он называл Лесбией. Но он был сражен любовью. Клодия и в самом деле была очень красива.

Кажется мне богоравным или —

Коль сказать не грех — божества счастливей,

Кто сидит с тобой, постоянно может

Видеть и слышать

Сладостный твой смех; у меня, бедняги,

Лесбия, он все отнимает чувства:

Вижу лишь тебя — пропадает сразу

Голос мой звонкий.

Тотчас мой язык цепенеет; пламя

Пробегает вдруг в ослабевших членах,

Звон стоит в ушах, покрывает очи

Мрак непроглядный[112].

Вполне понятно, что в следующем году, когда Катулл приехал в Рим, чтобы продолжить там свое образование, он счел своим долгом поприветствовать наместника и его супругу. Однако в Риме жизнь прекрасной Клодии была очень насыщенной, а ее страсть, похоже, уже поугасла, даже если раньше она благосклонно относилась к увлечению молодого человека. К тому же любовникам было трудно встречаться в огромном доме на Палатине, всегда полном посетителей. Чаще всего местом свиданий им служил дом одного общего друга. Но эти свидания вряд ли были долгими, и мы не можем с уверенностью сказать, что любовники провели вместе хотя бы одну ночь. Во времена Клодии супружеская измена на виду у всех еще не вошла в обыкновение, но Катулла все меньше и меньше заботило то, как он выглядит в глазах общественного мнения:

Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!

Пусть ворчат старики, — что нам их ропот?

За него не дадим монетки медной!

Пусть восходят и вновь заходят звезды, —

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется.

Дай же тысячу сто мне поцелуев,

Снова тысячу дай и снова сотню,

И до тысячи вновь и снова до ста,

А когда мы дойдем до многих тысяч,

Перепутаем счет, чтоб мы не знали,

Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,

Зная, сколько с тобой мы целовались[113].

Метелл, должно быть, так ничего и не знал. Но вот муж умирает, причем столь внезапно, что Клодию обвиняют в отравлении. Клодия вынуждена надеть траур, и Катулл возвращается в Верону. Он хочет жениться; Клодия отказывается несмотря на прошлые обещания, и в сердце поэта постепенно зарождается ненависть, столь же сильная, как былая любовь. Он понимает, что чувства Клодии были мимолетными, а возможно, кто-то из друзей передает ему, что его возлюбленная завела нового любовника, Целия. А ведь еще не прошел положенный год траура… Страсть Катулла к Клодии слишком сильна, и поэт мстит из ревности, описывая не слишком приятный облик неверной Клодии:

Со своими пусть кобелями дружит!

По три сотни их обнимает сразу,

Никого душой не любя, но печень

Каждому руша[114].

Цицерон также описывает Клодию с пристрастием. Ее образ возникает в речи, которую он произносит в защиту Целия. Новый любовник Клодии оказывается замешанным в политический заговор, в данном случае нас не интересующий. Целий, красивый, талантливый умный, из богатой семьи, смог очаровать прекрасную молодую вдову. Публий Клодий, брат Клодии, снял для нового любовника роскошный дом на Палатине. Связь Целия и Клодии ни для кого не является секретом. Клодия больше не видит смысла ее скрывать. За пределами Рима они веселятся в Байи и ведут себя вызывающе. Но по прошествии двух лет Целий внезапно оставляет Клодию, и именно в это время происходит суд, о котором мы уже упоминали. Цицерон с удовольствием защищает Целия, поскольку таким образом он может одновременно отомстить и Клодии, оставшейся равнодушной к тем знакам внимания, которые он ей оказывал, и Клодию, приказавшему выслать его в 59 году до н. э. из Рима. Процесс состоялся в 56 году до н. э., и Цицерон представляет нам Клодию как женщину, «свободную от власти мужа» и «публично предающуюся любовной жизни». Она любит окружать себя молодыми людьми в садах своего дома на берегу Тибра и часто приходит на берег реки полюбоваться плавающими там подростками. «Она свободно ужинает с мужчинами, никем ей не приходящимися, ведя себя таким образом в Риме, в городских садах, среди наплыва известных людей в Байи; не только ее поведение, но и ее наряды и ее сопровождение, не только ее вызывающие взгляды, вольность ее высказываний, но и ее объятия, поцелуи, купания, прогулки на лодке, ужины изобличают в ней женщину обходительную, но также фривольную, вызывающую и соблазнительную»[115]. Этот не лишенный тенденциозности портрет тем не менее показывает нам образ светской львицы, которой была Клодия. То, в чем упрекает ее Цицерон, по-видимому, шокировало людей того времени больше, чем по-настоящему предосудительные действия. Клодия была свободна, и слишком явное использование этой свободы является основным упреком, высказанным в ее адрес оратором. Действительно, и мы говорили об этом, уже в то время женщина освобождалась от власти отца и мужа с помощью многочисленных браков. Сенека век спустя будет говорить о женщинах, «считающих годы не по именам консулов, а по именам своих мужей». Клодия же предпочла после смерти мужа сохранить свободу, в чем и заключалась скандальность ситуации. Женщина не может быть сама себе хозяйка, если только она не является куртизанкой.

Способ, которым Цицерон старается очернить Клодию, делает ему мало чести: он обвиняет ее в инцесте с собственным братом Публием Клодием. Действительно, в их семье имела место темная история с инцестом, но касалась она младшей сестры, также Клодии, супруги Лукулла. И Цицерону это известно. Однако этот процесс служит для него прекрасным поводом для личной мести, и он готов на подтасовки. Причем похождения, в которых он столь яростно обвиняет Клодию, он одобряет, когда речь идет о Целии. Он находит естественным, что «юность имеет немного свободы… Позволим иногда страсти и наслаждению одержать верх над здравым смыслом». Однако Целий — юноша, да и сам Цицерон не совсем уж безгрешен… Отсюда возникает предположение, что истинная вина Клодии заключается в том, что она предпочла красивого молодого человека самому оратору…

После этой речи о Клодии больше не упоминает ни одна хроника. Остепенилась ли она? Известно, что Клодия пережила печальный 52 год до н. э., когда соперничество Цезаря и Помпея спровоцировало гражданскую войну и Рим наводнили вооруженные отряды, сеявшие беспорядок и панику среди мирного населения. Один из этих отрядов, поддерживавший Цезаря, возглавлял Публий Клодий; в один прекрасный день он выступил против отряда, руководимого Милоном[116]. В схватке Клодий погиб, и его покрытое кровью и ранами тело было принесено его соратниками на Форум. Можно представить себе горе Клодии, столь близкой со своим братом. Цицерон, защищавший Милона, воспользовался этим поводом, чтобы вновь очернить Клодию и ее семью.

Вполне возможно, что в те годы, когда Римом правил Цезарь, Клодия принимала у себя в доме царицу Египта Клеопатру или же появлялась у нее при дворе. Но когда она умерла, неизвестно. Любопытно, что в письмах, адресованных своему другу Аттику, Цицерон не упоминает о смерти Клодии. Значит ли это, что он умер раньше нее? Прекрасной римлянке должно было в это время быть около пятидесяти лет. Если так, то ее решительность, вероятно, должна была к этому времени поблекнуть вместе с ее прелестями.