Как бы Вы могли выразить ценность философии в сегодняшнем мире и в будущем?

Я думаю, что философия имеет большое значение в сегодняшнем мире. Во-первых, потому, что, как я уже сказал, она заставляет вас осознавать существование очень многих и очень важных вопросов, не входящих, по крайней мере сейчас, в сферу науки, и приводит нас к пониманию того, что научный подход сам по себе неадекватен. А во-вторых, она все же делает людей немного скромнее интеллектуально и заставляет их сознавать, что огромное число вопросов, казавшихся решенными, оказывались неверными и что нет короткой дороги к знаниям. И что постижение мира, по моему мнению, - основная цель, которую должен ставить перед собой любой философ, - это очень долгое и сложное дело, в котором мы не должны быть догматиками.

(Рассел Б. Что такое философия // Искусство мыслить. - М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 83-89)

ПОВОРОТ В ФИЛОСОФИИ. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ[41]

Не существует других способов проверки и подтверждения истин, кроме наблюдения и эмпирической науки. Всякая наука (если и поскольку мы понимаем под этим словом содержание, а не человеческие приспособления для его открытия) есть система познавательных предложений, т.е. истинных утверждений опыта. И все науки в целом, включая и утверждения обыденной жизни есть система познаваний. Не существует (в добавлении к этому) какой-то области “философских” истин. Философия не является системой утверждений, это не наука.

Но тогда что же это? Конечно, это не наука, но тем не менее она есть нечто столь значительное и важное, что ее как и раньше можно удостоить звания Царицы Наук. Ибо нигде не написано, что Царица наук сама должна быть наукой. Поворот, происходящий сегодня, характеризуется тем, что мы видим в философии не систему познаваний, а систему действий; философия – такая деятельность, которая позволяет обнаружить или определять значение предложений. С помощью философии предложения объясняются, с помощью науки они верифицируются. Наука занимается истинностью предложений, а философия – тем, что они на самом деле означают. Содержание, душа и дух науки состоят, естественно в том, что именно в действительности означают ее предложения; философская деятельность по наделению смыслом есть, таким образом,альфа и омега всего научного знания. Это понимали и раньше, когда говорили, что философия одновременно и лежит в основании, и является высшей точкой в здании науки. Правда, ошибочно полагали, что фундамент состоит из “философских” предложений – предложений теории познания, а венцом являются философские предложения, называемые метафизикой. <…>

Поворот в философии означает также решительный отказ от ошибочных путей, которые были намечены во второй половине XIX века и привели к совершенно неправильным оценкам того, что такое философия. Я имею в виду представления об индуктивном характере философии и соответственно убеждение, что философия состоит исключительно из предложений, обладающих гипотетической истинностью. Идея о том, что предложения философии лишь вероятны, не была ранее популярной. Мыслители прошлого отвергли бы такую идею как несовместимую с достоинством философии, и этом проявилось здоровое инстинктивное ощущение, что философия должна заниматься поиском последних оснований познания. Обратной стороной медали была догма о том, что философия ищет, безусловно, истинные априорные аксиомы; это мы должны рассматривать как крайне неудачное выражение указанного инстинкта, особенно в свете того, что философия вообще не состоит из предложений. Однако мы тоже верили в достоинство философии и считаем не совместимыми с ним недостоверность и вероятность; и мы рады, что решающий поворот делает невозможными такие концепции. Ибо понятия вероятности или недостоверности просто неприложимы к действиям по осмыслению, которые образуют философию. Она должна устанавливать смысл предложений как нечто явно окончательное. Либо у нас есть смысл, и тогда мы знаем, что означает это предложение, либо мы не обладаем таким знанием и в этом случае имеем дело с пустыми словами, а вовсе не с предложениями. Нет ничего, что было бы посередине, и не может быть и речи о “вероятности” того, что некоторый данный смысл является верным. Таким образом, совершив поворот, философия доказывает достоверный характер своих предложений еще яснее, чем раньше.

(Мориц Ш. Поворот в философии. Аналитическая философия // Избранные тексты. - М., 1993. С. 28-33)

ЛОГИКА НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ[42]

...Большинство философов, которые считают, что характерным для философии методом является анализ обыденного языка,... не только оставляют прогресс знания на долю ученых, но и философию определяют таким образом, что она, по определению, лишена возможности внести какой-либо вклад в наше познание мира. Самокалечение, которого, к удивлению, требует такое, казалось бы, убедительное определение философии, не вызывает во мне никакой симпатии. Нет вообще такой вещи, как некая сущность философии, которую можно было бы выделить и отлить в некотором определении. Определение слова “философия” может иметь только характер конвенции или соглашения. Во всяком случае, я не вижу никакой пользы в произвольном закреплении за словом “философия” такого смысла, который заранее мог бы отбить у начинающего философа вкус к попыткам внести свой вклад как философа в прогресс нашего познания окружающего мира.

К тому же мне кажется довольно парадоксальным то, что философы, гордящиеся своей узкой специализацией в сфере изучения обыденного языка, тем не менее считают свое знакомство с космологией достаточно основательным, чтобы судить о различиях философии и космологии и прийти к заключению о том, что философия по существу своему не может внести в космологию никакого вклада. Они, безусловно, ошибаются. Совершенно очевидно, что чисто метафизические - следовательно, философские - идеи имели величайшее влияние на развитие космологии. От Фалеса до Эйнштейна, от античного атомизма до декартовских рассуждений о природе материи, от мыслей Гильберта и Ньютона, Лейбница и Бошковича по поводу природы сил до рассуждений Фарадея и Эйнштейна относительно полей сил - во всех этих случаях направление движения указывали метафизические идеи.

Таковы вкратце причины, побуждающие меня считать, что даже внутри самой эпистемологии рассмотренный первый подход, то есть анализ знания посредством анализа обыденного языка, слишком узок и не в силах охватить ее наиболее интересные проблемы.

Однако я далек от того, чтобы соглашаться и со всеми теми философами, которые придерживаются иного подхода к эпистемологии - подхода, обращающегося к анализу научного знания. Чтобы как можно проще разъяснить то, в чем я согласен с ними и в чем расхожусь, я разделю философов, использующих этот второй подход, на две группы. <…>

Первая группа состоит из тех философов, которые поставили своей целью изучение “языка науки” и в качестве философского метода используют построение искусственных модельных языков, иначе говоря, построение таких языков, которые по их мнению, могли бы служить моделями “языка науки”.

Вторая группа не ограничивает себя изучением языка науки или какого-либо другого языка и не имеет какого-нибудь предпочтительного философского метода. Сторонники такого подхода используют в философии самые разнообразные методы, поскольку перед ними стоят весьма различные проблемы, которые они хотят решить. Они приветствуют любой метод, если только они убеждены, что он может помочь более четко поставить интересующие их проблемы или выработать какое-либо их решение, сколь бы предварительный характер оно ни носило.

Вначале я обращусь к рассмотрению взглядов тех философов, метод которых заключается в построении искусственных моделей языка науки... К несчастью, однако, “языка науки” как особого объекта, по всей видимости, вообще не существует. Поэтому для них возникла необходимость построить такой язык. Построение же полноценной работающей модели языка науки - модели, в которой мы могли бы оперировать с реальной наукой типа физики, - на практике оказалось несколько затруднительным, и по этой причине эти философы были вынуждены заниматься построением сложных работающих моделей в миниатюре - громоздких систем, состоящих из мелких деталей.

По-моему, эта группа философов из двух зол выбирает большее. Концентрируясь на своем методе построения миниатюрных модельных языков, они проходят мимо наиболее волнующих проблем теории познания, в частности тех проблем, которые связаны с прогрессом знания. Изощренность инструментов не имеет прямого отношения к их эффективности, и практически ни одна сколько-нибудь интересная научная теория не может быть выражена в этих громоздких детализированных системах. Эти модельные языки не имеют никакого отношения ни к науке, ни к обыденному знанию здравого смысла.

...Метод построения искусственных модельных языков не в силах решить проблемы, связанные с ростом нашего знания. Предоставляемые им возможности весьма ограничены, даже по сравнению с методом анализа обыденных языков, так как такие модельные языки явно беднее обыденных языков. Именно вследствие своей бедности в рамках таких языков можно построить только самую грубую и в наибольшей степени вводящую в заблуждение модель роста знания - модель простого накопления груды высказываний наблюдения.

Обратимся теперь к взглядам последней из названных групп эпистемологов. В эту группу входят те философы, которые не связывают себя заранее каким-либо особым философским методом и в своих эпистемологических исследованиях проводят анализ научных проблем, теорий и процедур и, что самое важное, научных дискуссий. Эта группа в качестве своих предшественников может перечислить почти всех великих философов Запада. (Она может вести свою родословную в том числе даже и от Беркли, несмотря на то, что он в своих самых глубоких замыслах был противником рационального научного познания и боялся его прогресса.) Наиболее крупными представителями этого направления в течение двух последних веков были Кант, Уэвелл, Милль, Пирс, Дюгем, Пуанкаре, Мейерсон, Рассел и, по крайней мере на некоторых этапах своего творчества, Уайтхед. Большинство мыслителей, принадлежащих к этой группе, могли бы согласиться с тем, что научное знание является результатом роста обыденного знания. Однако каждый из них приходил к выводу, что научное знание изучать значительно легче, чем обыденное знание, поскольку научное знание есть как бы ясно выраженное обыденное знание. <…>

До сих пор я пытался показать, что наиболее важные проблемы всей традиционной эпистемологии - проблемы, связанные с ростом знания, - выходят за рамки двух стандартных методов лингвистического анализа и требуют анализа научного знания. Однако менее всего я хотел бы защищать другую догму. Сегодня даже анализ науки - “философия науки” - угрожает стать модой, специализацией. Философу не следует быть узким специалистом. Что касается меня, то я интересуюсь наукой и философией только потому, что хочу нечто узнать о загадке мира, в котором мы живем, и о загадке человеческого знания об этом мире. И я верю, что только возрождение интереса к этим загадкам может спасти науки и философию от узкой специализации и от обскурантистской[43] веры в особую компетентность эксперта, в его личные знания и авторитет, то есть той самой веры, которая столь удачно сочетается с нашим “пострационалистическим” и “посткритическим” веком, с гордостью посвятившим себя разрушению традиции рациональной философии и даже самого рационального мышления.

(Поппер К. Логика научного исследования // Логика и рост научного знания. - М.: Прогресс, 1983. С. 40-45)

КАКОЙ МНЕ ВИДИТСЯ ФИЛОСОФИЯ

Витгенштейн и Венский кружок[44] отрицали сам факт существования серьезных философских проблем.

В соответствии с концовкой “Трактата”[45], очевидными философскими проблемами (включая проблемы, перечисленные в самом “Трактате”) являются псевдопроблемы, возникающие вследствие того, что мы говорим, не придавая определенного значения всем употребляемым словам. Данную теорию можно рассматривать как следствие попыток Рассела определить логический парадокс как бессмысленное псевдоутверждение, не являющееся ни истинным, ни ложным. Это породило новый философский прием, когда любые неудобные утверждения или проблемы называются “бессмысленными”. <…>

VI

В этом разделе я перечислю некоторые взгляды на философию и философскую деятельность, которые обычно считают для нее характерными, но лично мне кажутся неудовлетворительными. Раздел можно назвать: “Какой я не вижу философию”.

1. Я не вижу философию решающей лингвистические головоломки, хотя уяснение смысла высказываний порой является ее необходимой предварительной задачей.

2. Я не вижу философию как ряд произведений искусства, как впечатляющее, оригинальное изображение мира или умный и необычный способ его описания. Мне кажется, подобная трактовка философии будет проявлением неуважения к великим философам. Великие философы не занимались эстетическими проблемами. Они не занимались построением умных систем; подобно великим ученым, их прежде всего интересовали поиски истины, поиски правильного решения подлинных проблем. Я считаю историю философии существенной частью истории поисков истины, и отвергаю ее чисто эстетическую трактовку, несмотря на значимость красоты не только для философии, но и для науки в целом. <…>

3. Продолжительная история возникновения философских систем не видится мне одним из интеллектуальных построений, в котором использованы все возможные идеи, а истина может возникнуть в качестве побочного продукта. Мне кажется, что мы будем несправедливы к подлинно великим философам прошлого, если хоть на мгновение усомнимся, что каждый из них отказался бы от своих пусть и блестящих взглядов, убедившись, что они ни на шаг не приближают его к истине (именно так следует поступать). (Между прочим, именно поэтому я не считаю настоящими философами Фихте и Гегеля: я не верю в их увлеченность истиной).

4. Я не вижу философию пытающейся прояснять, анализировать или “эксплицировать” понятия, слова или языки.

Понятия и слова являются только средством для формулирования утверждений, предположений и теорий. Сами по себе понятия и слова не могут быть истинными; они просто употребляются в человеческом языке для описания и доказательства. Наша задача должна заключаться не в анализе значений слов, а в поиске интересных и важных истин, т.е. в поиске правильных теорий.

5. Я не считаю философию средством для обретения ума.

6. Я не считаю философию особого рода интеллектуальной терапией (Витгенштейн), помогающей людям выйти из философских затруднений...

7. Я не представляю философию занимающейся изучением вопроса о том, как точнее и правильнее выразить ту или иную мысль. Сами по себе точность и правильность мысли не являются интеллектуальными ценностями, и мы не должны стремиться к точности и правильности большим, чем требует конкретная проблема.

8. Точно так же я не считаю философию средством для построения основания или концептуальной структуры для решения проблем ближайшего или отдаленного будущего. Так думал Джон Локк...

9. Я также не считаю философию выражением духа времени. Это гегелевская идея, не выдерживающая критики. Действительно, в философии, как и в науке в целом существует мода. Однако настоящий искатель истины не будет следовать моде: он будет в ней сомневаться и даже ей противостоять.

VII

Все люди - философы. Даже если они не осознают собственных философских проблем, они, по меньшей мере, имеют философские предрассудки. Большинство таких предрассудков - это принимаемые на веру теории, усвоенные из интеллектуального окружения или через традиции.

Поскольку почти все эти теории не принимаются сознательно, они являются предрассудками в том смысле, что критически не рассматриваются людьми, несмотря на чрезвычайную значимость многих из них для их практической деятельности, а также для жизни в целом. Тот факт, что эти широко распространенные и влиятельные теории нуждаются в критическом рассмотрении, является аргументом в пользу профессиональной философии. <…>

VIII

Позвольте привести несколько примеров распространенных философских предрассудков.

Существует чрезвычайно влиятельное философское представление о том, что во всех случающихся в мире бедах (в том, что нам очень не нравится) всегда кто-нибудь виноват: обязательно существует некто, намеренно совершающий этот поступок. Это очень древнее представление. Согласно Гомеру, причиной всех бедствий, пережитых троянцами, были гнев и зависть богов; виновником несчастий Одиссея был Посейдон. Позднее христианство считало источником зла Дьявола; вульгарный марксизм объяснял, что заговор жадных капиталистов препятствует приходу социализма и воцарению рая на земле.

Теория, считающая войну, нищету и безработицу результатом чьих-либо преступных намерений или злых замыслов, относится к области здравого смысла, но в ней отсутствует критическое осмысление происходящего. Такую некритическую теорию, относящуюся к области здравого смысла, я назвал теорией общественного заговора. <…>

Одна из особенностей теории общественного заговора состоит в том, что она подталкивает к действию настоящих заговорщиков. Но, как показывают критические исследования, заговорщики не достигают намеченных ими целей. <…>

Все заговорщики устраивают заговор потому, что некритически принимают теорию общественного заговора.

Скромным, однако существенным философским вкладом может стать рассмотрение ошибочных моментов теории общественного заговора. Более того, данный вклад повлечет за собой дальнейшие позитивные изменения, например, осознание социальной значимости непреднамеренных последствий человеческих действий, а также предположение о том, что задачей теории общественных наук должен стать поиск общественных отношений, являющихся причиной непреднамеренных последствий наших действий. <…>

Еще одним философским предрассудком является чрезвычайно влиятельный в наше время тезис о том, что конструктивная дискуссия может происходить только между людьми со сходными основополагающими взглядами. В рамках этой пагубной догмы любая конструктивная или критическая дискуссия по каким-либо фундаментальным проблемам считается невозможной, поэтому ее следствия... негативны. <…>

Рассмотренные положения не только признаются многими людьми, но и относятся к области философии, лежащей в центре внимания многих профессиональных философов: к теории познания.

IX

Проблемы теории познания представляются мне ядром как основанных на здравом смысле некритических философских представлений, так и академической философии...

(Поппер К. Какой мне видится философия // Перспективные проблемы философских исследований за рубежом. - М.: ИФ РАН, 1991. С. 115-121)

СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ[46]

...В периоды осознания кризисов,... ученые обращаются к философскому анализу как средству для раскрытия загадок в их области. Ученые в общем не обязаны и не хотят быть философами. В самом деле, нормальная наука обычно держится от творческой философии на почтительном расстоянии, и, вероятно, для этого есть основания. В той степени, в которой нормальная исследовательская работа может быть проведена за счет использования парадигмы как модели, совсем не обязательно, чтобы правила и допущения были выражены в эксплицитной[47] форме. В V разделе мы отмечали, что полного ряда правил, которого добивается философский анализ, не существует. Но это не означает, что поиски предположений (даже не существующих) не могут быть эффективным способом для ослабления власти старых традиций над разумом и выдвижения основы для новой традиции. Далеко не случайно, что появлению физики Ньютона в XVII веке, а теории относительности и квантовой механики в ХХ веке предшествовали и сопутствовали фундаментальные философские исследования современной им научной традиции. Не случайно и то, что в обоих этих периодах так называемый мысленный эксперимент играл решающую роль в процессе исследования. Как я уже показал в другом месте, аналитический мысленный эксперимент, который существенным образом лежит в основе работ Галилея, Эйнштейна, Бора и других, полностью рассчитан на то, чтобы соотнести старую парадигму с существующим знанием способами, позволяющими обнажить самый корень кризиса с наглядностью, недосягаемой в лаборатории.

С развитием этих экстраординарных процедур, каждой в отдельности и всех вместе, может произойти следующее. Вследствие того, что внимание ученых концентрируется на узкой области затруднений, и вследствие подготовки научного мышления к осознанию экспериментальных аномалий такими, какие они есть, кризис часто способствует умножению новых открытий. Мы уже отмечали, чем отличается работа Лавуазье о кислороде от работы Пристли по степени осознания кризиса; но кислород был не единственным новым газом, о существовании которого химики, зная об аномалии, смогли узнать из работы Пристли. Другим примером могут служить новые открытия в области оптики, которые были сделаны незадолго до возникновения волновой теории света и в процессе ее оформления. Некоторые из этих открытий, подобно поляризации при отражении, были результатом случайностей, которые давали возможность сосредоточить работу на области затруднений... Другие, подобно открытию светового пятнав центре тени от круглого диска, были предсказаны с помощью новой гипотезы, и их осуществление способствовало преобразованию этой гипотезы в парадигму для последующей работы. <…>

...Предшествующие замечания должны были достаточно показать, как кризис расшатывает стереотипы научного исследования и в то же время увеличивает количество данных, необходимых для фундаментального изменения в парадигме.

(Кун Т. Структура научных революций. - М.: Прогресс, 1977. С. 123-125)